Девиация. Часть первая «Майя»

– А ви, Эльдаре Валентиновичу, – подчёркнуто вежливо обратился ко мне «вышиваный», – завтра організуйте старших школярів і приберіть в кабінеті номер дев’ятнадцять. МОТЛОХ віднесіть у підвал. Ви зрозуміли? – уставился на меня директор. – До речі, посада старшого піонерського вожатого теж скасовується.

Я кивнул. Кабинетом он, видимо, назвал пионерскую комнату, боясь осквернить язык.

– Тільки без фокусів, Єльдаре Валентиновичу. Я начуваний про вашу поведінку і відносини з учнями, вірніше – з ученицями…

Донесли. Очевидно учительница математики – Физичкина подруга. Два года прошло, а помнит. Говорил Юрка, что нет подлее обиженной женщины.

– Іване Петровичу, – продолжал директор, обращаясь к завхозу, – принесений МОТЛОХ зняти з обліку і знищити! Зараз такого добра навалом. В кожній школі прибиратимуть. Та що у школах – по всій країні! – выдержал паузу, повернулся к учительнице украинского языка:

– Маріє Василівно, приймете звільнений від сміття кабінет.

Та закивала седой головой.

– Після прибирання віддасте ключі Марії Василівні, – директор уставился на меня.

Я безысходно опустил глаза. Пару молодых педагогов загоготали, кто постарше – качали головами, перешёптывались.

Я молчал. И сожалел. Как молчат и сожалеют при известии о смерти лично не знакомого, но достойного человека. Так мой покойный отец молчал и сожалел, узнав о смерти Высоцкого.

Теперь умирала целая Эпоха. Обитая в своём книжном мире, я пропускал мимо ушей совковый энтузиазм, слюнявого Брежнева и глупые партийные здравицы. Я ловил запретные «голоса» отцовской «Спидолой», слушал джаз со скрипучих лент, бренчал на гитаре «поручика Голицына» и хвастал потёртыми джинсами, купленными на базаре втридорога. Я не был идейным комсомольцем и мечтал хоть глазочком заглянуть за «железный занавес». Но чтобы так бесцеремонно мне указывали, как жить, во что верить! Так нагло рушили систему мироздания, в которой и Комсомол, и Пионерия занимали свои декоративные места? Дудки! Я был тем самым пионервожатым, который вязал галстук бывшим октябрятам: какие глазёнки на меня смотрели, какая радость в них светилась…

Директор заметил моё настроение, злорадно скривил губы, пустился в демагогию о ликвидации ещё одного осколка тоталитарного прошлого.

Под сердцем укололо раздражение, колыхнулась упругая волна – просыпалась Хранительница. Замельтешили образы, будто стёклышки в калейдоскопе, обратились шипастым каштановым кругляшом (здоровенным, чуть надтреснутым), который наливался в директорском горле, твердел, пучил иголки. Оставалось лишь выпустить Змею…

Я удержался, не отпустил (помня мамины запреты), встал и вышел. Оратор закашлялся, что-то проблеял вослед, но я не слушал. Решил отомстить по-другому.

Гном недовольно пробурчал, что после задуманного представления, места в этой школе мне не будет. Переживём! Пионеры не сдаются. Тем более – комсомольцы. Тем более – самодержавный правитель Леанды!

Вернулся в ободранную пионерскую. После угроз нового директора я ещё в сентябре упаковал остатки атрибутики в картонные ящики, а самое ценное перенес домой. Будто чувствовал.

Первый тревожный звоночек прозвучал прошлой осенью, в девяностом, когда на слете пионеров в «Артеке» Всесоюзная пионерская организация самораспустилась, а на её руинах образовали Союз пионерских организаций СССР. У нас – подобный Союз, только Украины.

Вместо пионерских значков в методическом отделе предложили новые – семицветные сопли с аббревиатурой СПОУ и такие же галстуки. Однако посовещался с ребятами и решил отказаться – пионеры мы, а не споунисты.

Перешли на подпольное положение, как Молодогвардейцы при фашистах. Не все – лишь наш боевой актив: девять ребят и тринадцать девчонок, сплочённых походами, «Зарницами» и пионерскими лагерями. Остальным школярам претила любая организация, потому развал ещё одной приняли с одобрительным наплевательством.

На День Пионерии в этом году, девятнадцатого мая, активисты пришли в школу в парадной форме. Назло буржуям! – как сказал председатель совета дружины Сашка Раденко. Мои пионеры верили светлой детской верой в Прекрасное далеко, Алису и миелофон – я не отговаривал. Очарованный их мечтой, я тоже поверил, даже чувствовал гибельный азарт в нарушении моды на жёлто-голубые цвета.

Тогда фурор произвели знатный. Сознательные, из молодых учителей, принялись стыдить пионерок, но после разговора со мной и обещания разукрасить их лица в цвета национального флага – поостыли.

Бывший директор школы, узнав о перепалке, ничего не сказал при учителях. Лишь потом, с глазу на глаз предупредил, что осторожнее надо с ЭТИМИ – времена сейчас смутные настают, люди гнилые к власти рвутся, не наши люди.

После того случая активисты пионерскую атрибутику по домам разобрали: горнисты – горны, барабанщики – барабаны. Я забрал флаг пионерской дружины и документы.

Так равнодушный идиот обратился убеждённым пионером.

Конец октября 1991, Городок

Настал час собирать камни. После совещания я позвал Сашку, он всех наших кликнул. Передал им слова «вышиваного», что пионерии больше нет, как и уродца – СПОУ, что комнату отдают укрмове, а имущество нужно снести в подвал. Особенно жалели пионеры за комнатой – штабом подпольщиков, где мы собирались после уроков.

Рассказал ребятам о задуманной мести: устроить завтра торжественные похороны пионерской дружины школы. Предупредил, что наша выходка грозит неприятностями, особенно с новым директором. Каждый может отказаться. Никто не отказался.

На следующий день добровольцы пришли раньше. Принесли из дому парадную форму, запрятали в пионерской. На большой перемене мальчишки из фанеры гробик сколотили, обтянули красной скатертью. Навалили туда вымпелов, ленточек, наглядной агитации, прикрыли флагами отрядов, сверху примостили горн и барабан.

Директор в школе отсутствовал – поехал в Житомир на совещание, как мне Химичка доложила.

На предпоследний урок не пошли. Потайными маршрутами пробрались в пионерскую комнату. Переоделись в парадную форму: девчонки – в белых бантах, пришпиленных к пилоткам, в белых гольфах, пионерских юбочках; ребята – в форменных рубашках, чёрных брюках. Я обрядился в мундир старшего пионерского вожатого, с двумя большими звёздами на левом рукаве над шевроном. И все в красных галстуках – это святое!

Вышли во двор школы, вынесли гроб. Построились установленным порядком: знаменосец и сопровождающие заняли место по левому флангу, чтоб затем внести знамя; за ними барабанщик и горнист; председатель совета дружины – справа. Я стал лицом к строю. Между нами поставили гроб. Ждали окончания урока и начала представления. Командовать парадом буду я.

Прозвенел звонок на вторую большую перемену. Сначала малыши, а затем и старшие высыпали во двор школы. Погода стояла тёплая – последние дни затянувшегося бабьего лета, которые грех проводить в затхлых классах.

Заприметив посреди школьного двора выряженных пионеров, построенных в две шеренги, школяры удивлённо замирали. После недолгого замешательства, орава бросилась к нам, окружила плотным кольцом.

Особенно всех интересовал красный гроб. Самые резвые подскакивали, пытались разглядеть таинственного покойника, стукнуть в барабан, заговорить с пионерами. Однако, соблюдая договорённость, те замерли безмолвными манекенами.

Зрители прибывали. Оповещённые о невиданном представлении, из классов выползли последние тихони, повторялы и списыватели. Подтянулись учителя. Расположились за спинами ребят, зыркали на пионеров, на гроб.

– Що це за спектакль? – растолкав первые ряды, ко мне пробирался завуч – друг директора и местный незалежнык, прозванный Осычкой. Кличку он заслужил, рассказав на уроке украинской литературы об очередной жертве більшовицького режиму.

– Хто дозволив? – возопил Осычка, не наблюдая ожидаемой реакции. – Це українська національна школа, а не філія совка! Я доповім Маркіяну Даниловичу! Це ваша остання комуняцька витівка! Діти, розійдіться!

Ребята в строю напряженно замерли, ожидали моей команды.

Кивнул Сашке, тот горнисту. Блескучий горн взметнулся вверх, трепыхнул флажком. Над школьным двором прокатился пионерский сигнал «Сбора», заглушил вопли Осычки. Зрители затихли. Представление началось.

Сашка шагнул вперёд, вполоборота повернулся к строю:

– Дружина! Равняйсь! Смирно! Председателю совета отряда сдать рапорт! – скомандовал ломающимся голосом.

Из строя выступила отрядная – Алёнка, повернулась к Сашке, первой вскинула руку в пионерском салюте, выгибая ладошку вверх, как учил.

– Товарищ председатель совета дружины! – прозвенел в заворожённой тишине голос девочки. – Первый, и единственный, отряд на торжественную линейку в полном составе построен. Председатель совета отряда Линник Алёна.

– Стать в строй! Вольно! – ответил Сашка. Подождал, пока Алёнка займёт положенное место. Глянул на меня с тревогой – как, мол? Моргнул ему в ответ – прорвёмся!

Зрители молчали. Даже малышня из первого класса. Даже Осычка.

– Дружина! Равняйсь! Смирно! – опять скомандовал Сашка. Чеканным шагом подошёл ко мне. Вскинул салют.

Я отсалютовал в ответ – рука дрожала. Понимал, что ступил далеко и назад дороги нет.

– Товарищ старший пионерский вожатый! – рапортовал Сашка. Голос уже окреп, не ломался. – Пионерская дружина Городецкой средней школы номер два, имени Вали Котика, на торжественную линейку, посвящённую прощанию с Прекрасным далеко, построена. Председатель совета дружины Раденко Александр.

Закончив рапорт, не опуская салюта, шагнул, стал от меня слева, повернулся к строю.

Теперь мой выход. Приосанился, расправил плечи, набрал полную грудь:

– Дружина! Под знамя пионерской дружины Городецкой средней школы номер два, имени Вали Котика, – смирно! Равнение на знамя!

Вскинулись в салюте руки пионеров – лица суровые, взрослые. У девочек глаза влажные. Хоть бы не расплакались.

Затрубил горн, забил барабан! Знаменосец в сопровождении двух ассистентов, перевязанных красными лентами, шагнул с левого фланга, пошёл перед строем. Головки поворачивались во след, провожая.

– Дружина, вольно! – скомандовал я, когда знаменосец занял положенное место. – Торжественную линейку, посвящённую прощанию с Прекрасным далеко, объявляю открытой!

Прозвенел звонок, однако никто не собирался уходить. Даже учителя. Осычка, было, дёрнулся, гневливо скривил рот, но ничего не сказал – будет повод присовокупить ко всем моим грехам ещё и сорванные уроки.

Я выдержал паузу, обвёл взглядом стойких оловянных солдатиков – последних романтиков уходящей эпохи, которые свято верили в свою правоту и пошли до конца. Как жаль будет их оставлять! Не сомневался, что после сегодняшней выходки меня уволят. Вчера пионерочки со слезами на глазах обещали перейти за мной в другую школу, но вряд ли меня и туда возьмут.

Впрочем, уже было без разницы. Теперь сам верил в то, что собирался сделать.

Окинул строй, учеников, учителей. На меня смотрели: презрительно, любопытно, восхищённо.

– Товарищи пионеры… – начал хрипло. Только бы не перепутать лукавые слова, которые писал и учил до утра. Такую же речь я мог состряпать о богоизбранном народе, безуспешно мечтавшем о независимости со времён Трипольской культуры, или о подлых марсианах, напавших на Лондон. Однако сегодняшний митинг предполагал иную тему, патетическую, заслуженную ребятами, а потому единственно верную.

– Товарищи пионеры! В связи с событиями августа-сентября в столице нашей родины – Москве, а также в столице советской Украины – Киеве, Коммунистическая партия Советского Союза и её верный соратник – Комсомол, прекратили существование. Центральными органами республики принято решение ликвидировать пионерские организации школ. Исполняя его, как старший пионер Городецкой средней школы номер два, объявляю о самороспуске Пионерской дружины имени Вали Котика. Сегодня мы её хороним.

Школьный двор замер. Мои слова, отражённые от стен, эхом разбивали тишину. Взглянул на пионеров: девчонки шмыгали носами, ребята пригорюнились, но держаться.

– Товарищи пионеры! – перевёл дыхание. – Я горжусь вами! Я горжусь, что в этот тяжёлый час вы остались верны обещанию и законам пионеров, светлой памяти пионеров-героев, которые отдали детские жизни за нашу Советскую родину. На своём примере вы показали, каким может быть Совершенный человек из далёкого светлого будущего. Будущего, о котором испокон веков мечтали лучшие люди нашей цивилизации. Вы – носители и живое воплощение самых великих, самых светлых, самых прекрасных и, к сожалению, не сбывшихся мечтаний. Вы – как одинокие выжившие атланты после исчезновения Атлантиды.

В горле запершило. Я всё больше верил придуманным словам. Не хватало расплакаться на глазах ухмылявшегося Осычки, который с презрением уставился на меня. Ещё немного.

– Дорогие мои соратники! Нашу родину ждут тяжёлые испытания, но я верю, что вы пройдёте их с честью, не превратитесь в спекулянтов, воров и буржуев. Храните красный галстук, как частицу нашего светлого прошлого, которое будет озарять всю жизнь. Преклоняюсь пред вами, как перед самыми истинными земными праведниками. Верю, что настанет день, когда наша родина и наша пионерия возродиться, назло всем врагам!

Получайте, буржуи, – подумал я, переводя дыхание и глумливо подмигнув Осычке. Вы сами сделали меня таким! А если рыпнетесь, то шипастый каштан придумаю вам уже не в горле, а в том вашем месте, которым директор не мог до ветру сходить после сорванного вечера ко Дню учителя. И Змею удерживать не стану. Нет, не стану… Кто в Леанду с мечом придёт – тот стыдной смертью подохнет.

Глянул на пионеров: ободрились, улыбаются, глаза не потухшие – решительные. Из меня вышел бы неплохой комиссар, если б сам в это верил…

– Дружина! Равняйсь! – Взметнул руку в салюте. Головки колыхнулись вправо. – Смирно! Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза, будь готов!

Руки пионеров вскинулись в ответном салюте:

– Всегда готов! – прозвенело над двором.

– Дружина, напра-во! Знамя в голову колонны!

Шеренга перестроилась: впереди стал знаменосец с ассистентами, за ними горнист и барабанщик. Двое замыкающих подхватили гробик.

– Шагом марш! – скомандовал, возглавляя дружину.

Горн затрубил «Походный марш», ударила барабанная дробь, колыхнулся флаг. Слаженными шагом двинулись на хозяйственный двор, где оставили гроб, а затем, через центральный вход – на улицу. Малышня, у которой закончились уроки, кинулась за нами.

Прохожие, отвыкнув от пионерских маршей, удивлённо озирались. Сигналили редкие автомобили.

– Кто шагает дружно в ряд? – задал речёвку Сашка.

Колонна откликнулась:

Пионерский наш отряд!

Дружные, весёлые, всегда мы тут как тут!

Пионеры ленинцы, ленинцы идут!

Промаршировали к центральной площади, к памятнику Ленину. Проходили мимо – отдали салют. Под звуки горна и барабана, с речёвками и песнями обошли Городок. Фурор произвели знатный – даже патрульные милиционеры заинтересовались. Но поскольку пионерскую символику официально не отменяли, а шествие имело мирный характер, нас отпустили.

К вечеру ребята устали. Сетовали, что влетит мне от директора, обещали не давать в обиду. Я им не сказал о написанном заявлении на расчёт, и другом, о том, что сегодняшнее пионерское мероприятие – моя инициатива и задумка, а бывшие пионеры здесь не виноваты, поскольку исполняли мои команды. Оба оставил Химичке, чтобы завтра передала директору.

Глава пятая

1 ноября 1991, Киев

Киев мало напоминал город-сказку моего детства. Возле автостанции смердело переполненным мусорным баком и гнилыми листьями.

Кинул сумку на плечо, направился к остановке. Знобкий ветер елозил по тротуару бумажные хлопья, трепал на столбах советскую агитацию, изрядно подпорченную сознательной молодёжью.

Листовки, налепленные во всевозможных местах, даже на дверях общественного туалета, зазывали участвовать в референдуме, голосовать за независимость Украины, которая, будучи европейским государством, кормит нищую Россию и прочие голодные республики.

«Станемо незалежними – заживемо як у Європі!» – гундосили похмельные ребята моих лет, обвязанные жёлто-голубыми лентами. Пытались сунуть в руки таблицы разнообразных благ, вывезенных из Украины. Я не брал, отмахивался. Злобные клоуны презрительно щурились, обзывали в спину «комсой». По всему выходило, что столичная кутерьма надолго и гораздо серьёзнее, чем кажется из городецкого захолустья.

С Майей встретился в день приезда. Закинул сумку к дядьке на квартиру, отметился на факультете и к ней, под университет. Дождался в скверике.

Пришла довольная, городская. За два месяца в Киеве наша местечковость отшелушилась вовсе, явив миру расчётливую столичную штучку, готовую бороться за место под солнцем. Майин вид, а особенно настрой, огорчил – не с такой девушкой свиданьичал на бревне возле речки.

Виду не подал, чмокнул в щёку. Пошли гулять Крещатиком. Я чаще отмалчивался, слушал Майино щебетание – куда пресным городецким новостям, до киевских, особо пряных.

На площади Октябрьской революции, сейчас – Майдане, ранее увиденное бродило, выдувало пузыри и пускало миазмы. От мраморной лестницы монумента до фонтана пространство заполняли восторженные граждане, с красно-чёрными флагами, песнями, смехом и живодёрскими призывами: комуняку – на гілляку!

Подошёл с Майей к одной стайке, послушал. Агитаторы предвещали благоденствие Незалежної України, в которой очень скоро будем жить. Осталось лишь отделиться от кацапов, и тогда из фонтана изольётся самогон, а вареники запрыгают в рот. Последнее сам додумал, даже озвучил, чем вызвал Майин удивлённый взгляд и недобрые прищуры сознательных.

Прошлись дальше, к монументу Октябрьской Революции, изукрашенному свастиками и звёздами. Мраморное подножие разило аммиаком. Здесь же, на ступенях, разместилась группа студентов, прогуливающих занятия под благовидным предлогом сбора подписей за решительное «Нет!» колбасе по два-двадцать, за которую нужно расплачиваться национальным достоинством.

Как выяснилось, Майя знала о моих пионерских проделках в Городке. Мать ей по телефону рассказала.

– Ты должен думать о будущем, а не заниматься ребячеством, – воспитывала девушка, когда мы в кооперативном кафе пили жутко дорогой индийский чай. – Что за кривляния и шутовские выходки? Ты что – идейный? Кому твои идеи нужны! Тем более – они расходятся с идеями большинства.

– Большинство – это те блаженные на площади Октябрьской революции, что гадят под монумент?

– Они тоже! Большинство – это народ, который хочет жить в своей стране! – отчеканила Майя. – А площади октябрьской революции больше нет! И не будет. Есть и будет Майдан Незалежності! Чем раньше ты поймёшь, тем лучше. Поверь, я добра желаю.

– Хорошо тебе мозги прочистили.

– Никто мне не чистил! Я приглядываюсь. Сейчас время такое, больших перемен и больших возможностей. Кто зацепиться – того вынесет. Вот, ребята наши, старшекурсники: кто в «Рух» пролез, кто на митингах агитирует, кто референдум готовит. Думаешь, они все идейные? Большинству начхать на референдум, и даже на независимость. Но они, в отличие от тебя, понимают, что новая страна – это новая власть, новые органы, новые люди. И в эти самые органы они пролезут, станут властью. А когда станут – в больших кооператоров превратятся. Но ещё лучше – данью их обложат. Те им платить будут.

– Откуда знаешь?

– Я – будущий экономист. Слушаю, о чём говорят в университете, в общежитии, – сказала Майя. – Ты умный парень, перспективный, как моя мама говорит. Нужно направить способности в нужное русло, а не маршировать с пионерами шутом гороховым.

– Вы уже с мамой меня обсуждали? – удивился я.

– Матери не всё равно, с кем её дочь встречается. Тем более, в Городке знают.

– У нас это быстро.

– Вот именно. Занимаясь ерундой, притом – опасной, ты не только себе вредишь, ты на меня тень бросаешь. И на мою семью.

Услышав о семье, поперхнулся, расплескал чай на затертую скатерть. Спиной почувствовал, как недовольно фыркнула продавщица за стойкой.

– Всё так серьёзно? – прокудахтал сквозь кашель.

Майя делово подала салфетку.

– Да. Серьёзно, – продолжила, вытирая стол. – В близких друзьях я хочу видеть достойного человека. И моя семья тоже.

– В близких? Это как?

Майя не ответила, отвернула голову к окну.

Юрка прав. Возле речки совсем другой казалась. Ту, простую, ласковую – почти любил.

– И вообще, нужно подумать о серьёзной мужской работе, – продолжила Майя, выдержав гордую паузу. – История тебя не накормит. В наше время она никому не нужна.

– Мне нужна…

– Как ребёнок! – перебила Майя, не желая слушать. – Поговорил бы с дядей – пусть тебе место в Киеве найдёт.

– Пока рано. Мать болеет, за ней присмотр нужен. И не хочу я ничем кроме истории заниматься.

– Зря, – разочаровано вздохнула Майя. – Ты где остановился в Киеве?

– У дядьки.

– У нашего декана?

– Да.

Помолчали. Майя смаковала чай. Я допил одним глотком нерасплесканные остатки.

– Хорошо тебе. Жить в Киеве есть где, дядя декан, – сказала Майя. В голосе проступили завистливые нотки. – Только сам бестолковый. А я думала подыскать тебе местечко в нашей общаге.

– Подыщи! – оживился я.

– Зачем?

– Чтобы вечером встречаться, ну… поговорить.

– Я вечерами к парам готовлюсь. К тому же, если найду, то у ребят на секции, в комнате на четверых – особо не уединишься…

Майя запнулась, внимательно рассмотрела дно пустого стакана.

– Лучше к себе приглашай, – сказала неуверенно, подняла глаза.

– Не знаю…

Это была возможность встретиться без свидетелей – сама просит.

– Надо с дядей поговорить. Ты придёшь?

– Если пригласишь.

После кафе прогулялись бульваром Шевченка, присели на скамейку. Попробовал прижать Майю, пробраться за отворот курточки, но девушка увернулась, пеняя на любопытных прохожих и мои жабьи руки. Единственное дозволила – прикоснуться губами к холодной щеке, когда прощались на ступеньках общежития.

Первая половина ноября 1991, Киев

На экзаменационную сессию собрались приезжие. Права Майя: киевским не до истории – они деньги делают да по митингам шастают, в поисках приключений и тех же денег.

Одногрупник мой – киевлянин Игорёк, бывший комсомольский функционер среднего звена, а нынешний джентльмен удачи, приехал сдавать зачёт на бежевой «девятке».

Между парами, когда вышли глотнуть пива, Игорёк откровенничал:

– Сейчас, брат, времена не для учёных. Бросай гиблое дело, иди ко мне. Голова есть, силой не обделён – остальному научим. У меня киоски по Киеву – добрые люди подсобили. Укоренился, знакомствами оброс, братков не чураюсь. Слышал про Солоху, Киселя, Черепа?

– Кто это?

– Село! Они Киев держат. А ещё Авдыш, Князь. Я с ними. – Довольный Игорёк отхлебнул пива. – По рекомендации серьёзных людей, само собой. Иначе чик – и ты уже на небесах.

– С бандитами водишься?

– Дурачёк! Это не бандиты, а деловые люди. Сейчас реальные деньги только так можно заработать – рэкет, крыши.

– Ты же бывший комсомолец! В горкоме идеологией руководил – сам хвастал!

– Мало кто чем РАНЬШЕ руководил! Самые главные комуняки сейчас первейшие ворюги и есть. Знаешь, какие они деньги гребут?! – Игорёк покачал головой. – Не то, что тебе – мне не снились. Они для того Партию развалили, чтоб добро прикарманить. И Союз валят – легче деребанить, когда сами останутся, без Москвы.

Игорёк посмотрел на меня, прищурился.

– Идеологической работой, говоришь, – он сплюнул, достал красную пачку «Marlboro», подал мне.

– Спасибо, не курю.

– Здоровеньким умрёшь, значит.

Понтово выщелкнул сигарету, подкурил, выпустив дым через нос.

– Кравчук тоже занимался идеологией – второй секретарь ЦК КПУ. Был. Сначала ГКЧП поддержал, пока не прояснилось – чья возьмёт. А сейчас – главный незалежнык! – Игорёк опять сплюнул. – Ладно, гореть им в аду, а нам нужно бабки рубить. Такие видел?

Достал из кармана две новенькие купюры, протянул мне. Рубли. Советские. Однако номинал: 500 и 1000 рублей!

– Где взял? – я удивлённо вертел в руках невиданные деньги.

– Места нужно знать, – усмехнулся Игорь. – Их недавно в оборот выпустили. В Москве, в связи с инфляцией. Но это ерунда. Смотри…

Он украдкой глянул по сторонам, запустил руку во внутренний карман куртки, вынул пачку зелёных купюр, перетянутых аптекарской резинкой.

– Это что?

– Зеленые рубли, парниша! – Игорь горделиво протянул пачку. – Только осторожно, не свети.

Я крадучись взял, повертел в руках, понюхал.

– Деньги не пахнут, как сказал император Веспасиан,

– Не пахнут… – согласился я, продолжая вертеть упругую пачку. – Это доллары?