Шедевр

Однажды – мне еще и двенадцати не было – во время семейного отдыха в парке Альберт я увидела мальчика, сидевшего на дороге на корточках и сосредоточенно рассматривавшего муравьев. Он был так отрешен от всего мира и так занят своим важным делом, что совсем не замечал, что я наблюдаю за ним с тем же любопытством, что и он – муравьев. По сути мы втроем – я имею в виду себя, того мальчика и муравья – ничего не замечали и были заняты каждый своим делом.

Здесь мою роль играл человек в кресле в углу, мальчишку – я, а роль муравья – розовая радиола, у которой, если бы, конечно, она была способна рассуждать, единственной хлорофилловой мыслью в лепестках был бы вопрос: зачем, собственно говоря, ее запихали в бокал?

Между тем, молодой человек очень точно играл мою детскую роль, наблюдая за моими действиями с нескрываемым любопытством, слегка наклонив голову и приоткрыв рот (о чем вообще-то можно было больше догадываться, потому что из-за приглушенного света в том углу зала было плохо видно его лицо). Я смутилась и почувствовала, как краснею. Поспешив сунуть цветок на свое место, в бокал, я поднялась с кресла и вышла на балкон, вернее, на мансарду с заднего входа гостиной. Я сильно зажмурила глаза. Как я могла забыть про правила светского поведения на таких мероприятиях! И на глазах у незнакомого человека. Пока я ломала голову, как теперь вернуться в зал и сделать вид, что ничего не случилось, за своей спиной я услышала чей-то голос:

– Любите цветы?

Можно было не гадать, кому он принадлежал. Его владелец подошел ближе и, повернувшись лицом к двери, невозмутимо оперся спиной о перила и сбоку с интересом посмотрел на меня.

– Вы проницательны, – сухо ответила я и уставилась на открывающийся вид, не замечая за своим испорченным настроением его красоты. Интерес молодого человека с моим молчанием не угас, но возрос.

– Интересно, о чем вы сейчас думаете?

– Пытаюсь понять, обижена ли я на вас.

– Обижены? Чем? Тем, что я заметил цветок в вашей руке или тем, что сказал вам об этом?

Я коротко взглянула на него, но не нашла в его выражении ни тени насмешки. Он снова спросил:

– Было бы лучше, если бы я промолчал? По-моему, это все равно, что солгать. Вы ведь все равно знаете правду.

Я ничего не ответила и лишь снова посмотрела на него, но уже внимательнее.

На меня смотрели сияющие зеленые глаза. Никогда не встречала людей с зелеными глазами.

– Норин Эллиотт к вашим услугам, – произнес молодой человек и, повернувшись ко мне лицом, протянул руку. Я посмотрела на его ладонь, на его длинные пальцы и со скрытым недоверием ответила на приветствие пожатием. Его рука была прохладнее моей.

– Лоиз Паркер.

Я быстро окинула его взглядом и убрала руку. Если бы рядом со мной был кто-то еще, то он как свидетель понял бы мое смущение. Человек, стоящий передо мной, не подходил ни по каким меркам под круг знакомых Николь. Возможно, все дело было в его одежде – а на нем была наспех заправленная в серые брюки темно-зеленая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, с задранным с левой стороны воротником и с расстегнутыми манжетами; но больше мне кажется, причиной всему был его облик в целом. Вся его внешность как еще одно противоречие, с которыми я сталкивалась в последнее время на каждом шагу, и которое в этом случае выражалось в неспособности вписаться в общую атмосферу. Его светлые кудрявые волосы – не слишком коротко постриженные, но и не настолько длинные, чтобы решить, что он просто пропустил пару стрижек, не походили на обычные прямые волосы европейцев, если не считать греческих представителей. Квадратная челюсть придавала мужественности, которая смягчалась длинными ресницами глаз. И про себя я даже порадовалась, что его губы были не классически полные, как обычно пишут своих античных героев художники, а тонкие, что спасло лицо от женственности. Я не могла сказать, был ли Норин Эллиотт мне симпатичен. В нем было очарование, но не связанное с привлекательностью. Я такой внешности еще не встречала.

Я не имела понятия, о чем с ним говорить. Для начала, без официального представления, я не знала, чем он занимается и кому и кем приходится. А во-вторых, в свете обстоятельств, при которых мы оказались вдвоем на мансарде с нашим общим секретом, радиолой в бокале, нарушались все привычные стандарты начала светских бесед.

Молодой человек положил руки на перила и согнулся, опершись на запястья. Он некоторое время смотрел на залив и снова взглянул на меня. Его вопрос в очередной раз сбил меня с толку:

– Что вы здесь делаете, честно?

Я непонимающе посмотрела в ответ, словно глупость вопроса заставляет сомневаться в разумности человека:

– Я вообще-то на дне рождении Николь.

Он улыбнулся еще шире:

– Хм, да нас таких целых двое!

То, как он улыбался, можно говорить долго и лучше отдельно от всего контекста. Пока только скажу: лучше бы он этого не делал. Его улыбка могла слишком отвлечь собеседника от мыслей, и, конечно, сам ее владелец вряд ли догадывался, каким опасным оружием обладает, но это все же не делает ему большого оправдания.

Я вспомнила про Льюиса и его корыстное желание встретить хозяина дома и прыснула от смеха, осознав, насколько прав мой собеседник.

– Вы, случайно, не знакомы с мистером Уайзом? – спросила я полушутя. – Льюис Какой-то-там стремится с ним встретиться.

Лицо Норина изменилось на серьезное и приобрело даже немного усталый вид.

– Мистера Уайза я знаю, – он сощурился и скривил рот. – Не знаю, кто такой Льюис.

Я удивленно и неверяще посмотрела на него:

– Вы? Мистера Уайза? Знаете?

– А что такое? – поднял он брови, и лицо вновь просветлело еле заметной улыбкой.

– Ничего.

– Так уж и ничего. Как-то в вашем случае не вяжется слово «ничего» с предыдущим вопросом.

– Хм, мое слово не вяжется! Я уж про вас не говорю.

– А что про меня?

– Ничего.

– Опять не вяжется.

Я слегка оскорбилась от того, что к моим словам придирались, прекрасно зная, что правду не всегда стоит говорить ради вежливости. Я решила, раз уж ему хочется честности, он ее получит.

– А вы вообще не вяжетесь с этим обществом, и я и то не тыкаю в это пальцем.

– С этим обществом? – не было похоже, что это его как-то задело. Немного удивило – да, но лишь так, как удивляется костлявый и вечно болеющий человек, когда его спрашивают, не занимается ли он спортивным плаванием. Он невозмутимо пожал плечами и хмыкнул. – Я вообще ни к какому обществу не отношусь. Сам по себе. А вот вы точно не такая, как остальные. Что же вы все-таки делаете здесь?

Почему-то этот человек стал меня злить. У меня было ощущение, что он видит меня насквозь, а слишком проницательных людей зачастую никто не любит. Он мне показался высокомерным и грубым от того, что замечал мои промахи, которые другим заметить не пришлось.

– А с чего вы решили, что я не такая, как остальные в этом доме? Только потому, что позволила себе разглядеть цветок в бокале?

– О, нет, что вы, цветок тут ни при чем. Вы выдали себя тем, что сознательно пошли против правил этого общества. Были бы вы действительно его частью, вы бы себе этого не позволили. Более того, вы бы даже говорить сейчас со мной не стали.

– Любой мог бы заметить цветок и рассмотреть его или начать разговаривать с незнакомцем.

– Верно. Только не в светском обществе, – молодой человек выпрямился и оглянулся на гостей в зале. – Взять хотя бы предстоящий «скол». Доверительным лицом, насколько я знаю, будет некий мистер Форсет. Но обратите внимание, как он будет пить вино. Точнее, как он этого делать не будет, – он внимательно посмотрел мне в глаза и пояснительно добавил, придавая своим взглядом значимость словам, – Ему настоятельно противопоказан алкоголь.

Он чуть придвинулся ко мне:

– Это, конечно, между нами.

Кто бы ни был этот человек, стоящий передо мной, меня все от него отталкивало: его прямота, граничащая с грубостью, его чрезмерная честность (а я полагаю, у честности есть свои дозы), его равнодушие к сливкам общества, к которым мечтают попасть практически все, кого я знаю; и при всем при этом обладание внешностью греческих героев Эллады. Я тоже посмотрела ему прямо в глаза и стерла с лица все притворные эмоции терпимости и воспитанности:

– Зачем вы мне это все говорите?

Он снова слегка улыбнулся, но как мне показалось, не из-за моего вопроса или предвкушения особо едкого ответа и даже не ради попытки примирить двух собеседников. Его улыбка мелькнула в тот момент, когда я только-только рассталась со своей маской светской леди, которой – мы оба понимали – я не являюсь в полной мере. Будто я скинула перед ним свое одеяние – мишуру и обертку – и ненароком позволила ему видеть себя такой, какая я есть. Я раньше не подозревала, что особая степень откровенности может заставить тебя почувствовать обнаженной. И я знала, видела по его глазам, что он тоже это понял.

– Затем, чтобы показать вам, чем жертвуют люди этого самого общества ради соблюдения светских правил, – он повернулся, чтобы уйти, и добавил куда-то в воздух. – А вы – нет.

Он просто ушел. Без слов извинения, без какого-то логического завершения диалога. Просто ушел – и все. И я стояла в полном одиночестве на мансарде незнакомого дома, будто без одежды, все еще пытаясь прийти в себя от раздражения, возмущения и полного недоумения. Нужно было снова восстановить вежливую улыбку на лице и подходящие фразы в уме и вернуться к тем, кого мама называет «наш круг». А я не могла заставить себя сдвинуться с места. Я снова посмотрела на залив, чтобы уже разглядеть красоту вида. Уже начинало темнеть, и небо окрасилось в сиреневые оттенки. Ветер был ощутимый, но теплый. На миг я позволила себе забыть, где именно нахожусь и что мне нужно делать. Я просто размышляла над странной смесью благодарности и унижения, которые испытывала в данный момент. Как и любой подросток, я всегда чувствовала, что меня никто не понимает, даже моя лучшая подруга, не говоря уж о родителях. И всегда стремясь найти человека, который бы меня понял по-настоящему, сейчас, когда я наконец такого человека повстречала, и мне даже не пришлось говорить больше пяти фраз, чтобы показать ему себя настоящую, переживая впервые в жизни момент открытости, я испытывала еще и унижение. На протяжении всего своего жизненного опыта я помнила, что, если возникнет потребность жаловаться близкому человеку в своих неприятностях, в ответ всегда получаешь одобрение и чувство комфорта. Тебя успокаивают, обнимают, гладят по голове или дуют на ушибленное место и всегда дают понять, что это нормально – делиться обидой или болью. В этом же случае я не стремилась выдать свое лицо на глазах у незнакомого человека, и он сам, невероятно, но сумел сдернуть с меня одеяния притворства и в момент, когда осталась только я – сердитая, но настоящая, – окинул всю меня взглядом, улыбнулся и ушел.

Гости уже собрались. Нужно было возвращаться к приветственному тосту. Я вспомнила про мистера Форсета.

Правило скол. Возможно, эти строки несут в себе чисто информационный характер, но иначе о нем не расскажешь. Если все обобщить и попытаться впихнуть весь смысл в одно единственное слово, то можно уложиться даже в четыре буквы: Т, О, С и опять Т. Скол – это тост. Особенный тост, который произносит хозяин или хозяйка дома, обращаясь к какому-то определенному человеку, тем самым давая ему понять, что его удостоили особым, нежным вниманием, как бы говоря: «Вы – мой гость. Для меня большая радость видеть здесь именно вас». Другими словами, это способ проявления уважения и любви к человеку. В самом правиле скол существуют разные подправила, но их соблюдают не все. Думаю, это объясняется тем, что не каждый знает, что нужно поднимать бокал до уровня третьей пуговицы френча, назвать гостя по имени, одарить его преданным взглядом, сделать глоток, поставить бокал и последний раз взглянуть на гостя с той же нежностью. Но мой недавний собеседник, говоря мне о правиле скол, имел в виду то, что и у хозяйки, и у ее гостя должно быть одно и то же вино. А мистер Форсет, как я поняла, совсем не пьет.

Нельзя сказать, что я полностью оправилась от странной беседы, но мое любопытство заставило меня отвлечься. Я вернулась в зал и, лавируя между группами собеседников, мысленно стала гадать, кому из них принадлежит мистическая фамилия Форсет. Кинув взгляд на кресло в дальнем углу, я отметила, что оно пустовало. Зато Льюис нашел себе нового собеседника, хотя скучающее выражение лица со сменой человека не изменилось. В моей голове мелькали любопытные вопросы, с чего бы мистеру Форсету нельзя было пить, и родилась мысль, что именно этим, возможно, и отличается простая констатация факта от грязного сплетничества: додумывание причин и следствий. Я поняла, что кроме выданного секрета, Норин не сказал ничего, что относилось бы к обсуждению личной жизни человека. Это как раз я развиваю простой факт до размера сплетен, пусть даже только в пределах своего ума. Это не имеет значения. Все, что рождается в моей голове, уже становится частью меня. И именно мысли, а не слова, являют собой сущность человека. Если язык свой можно научиться контролировать: говорить одно, а думать совершенно другое, то свои мысли обуздать невозможно. Нужно либо менять свое мировоззрение, либо мириться с тем, какой ты есть: положительный, негативный, пессимист, сплетник или наивное дитя. Ведь говорят, что «язык – наш злейший враг, им и проклинаем, им и благословляем». Но если все исходит из сердца, то язык тут не совсем виноват. И научись я усмирять свой язык, но оставив помышления полные яда и осуждения, то большая ли разница как для личности это будет для меня?

Надо сказать, эти рассуждения меня не остановили. Я по-прежнему гадала, кто есть мистер Форсет, почему ему нельзя пить и как он будет приносить в жертву свое здоровье ради соблюдения правил. Этим я очень удобно для себя стала винить Норина, раз уж это был он, кто родил во мне любопытство, дал мне пищу для сплетен, и я разозлилась на него еще сильнее. В какой-то момент меня снова нашла Николь и поспешила познакомить с пожилой парой, которая, как выяснилось, хорошо знала моих родителей. Это облегчило задачу общения, но стопроцентно сосредоточиться на диалоге я не могла, все время уходя в мысли о Норине или проблеме мистера Форсета, и наш диалог больше получился интервью, при котором мне только пришлось отвечать на вопросы об учебе или о том, как дела у моих родителей.

Посреди нашей беседы, на том моменте, когда они рассказывали о своей внучке, «в чем-то схожей со мной», музыка стихла, и все взоры обратились к освещенному центру зала, где стояла Николь с бокалом вина. Она была так хороша в своем светло-голубом платье, с собранными волосами и нежной улыбкой на сияющем лице! Вначале она поприветствовала всех гостей и поблагодарила за визит. А потом ее речь плавно перешла к тому, что в зале есть гость, которого она особенно рада видеть на этом торжестве.

– Мой дорогой господин Чарльз Форсет! – возвестила она, подняв бокал выше, и посмотрела на человека, стоящего где-то справа от меня. Я медленно и словно заговорщически повернула голову в том направлении, куда вещала Николь, и взглядом нашла мужчину лет пятидесяти, держащего в руке то же красное вино. Все умилительно улыбались, Николь восхваляла мистера Форсета за его поддержку и дружбу и за его выдающиеся личностные качества, и весь мир вдруг сосредоточился на этом человеке. Идеальный скол.

А потом произошла отвратительная вещь. Все равно что во время выступления квинтета, когда музыканты очень искусно исполняют «Сумиэ», в импровизации гармонично меняя ее почти до неузнаваемости, но при этом сохраняя главную идею мелодии, в тот момент, когда перед твоими глазами расцветает лотос и сакура, и над Киото проплывают белые облака, неожиданно в мелодии проскакивает самая что ни на есть фальшивая, не вяжущаяся со всей композицией нотка. И все рушится. Настолько она противная! Неожиданно я увидела себя словно со стороны: открыв рот и слегка выпучив глаза, я выжидательно смотрю прямо на несчастного мистера Форсета, чью сокровенную тайну я имела наглости узнать, а он об этом и не догадывается. Я не замечала ничего ни вокруг, ни в самом Чарльзе Форсете, и за его чуть выпяченным животом, тонкими усиками и наигранно скромной, но довольной улыбкой я видела целую проблему алкоголизма и ничего более. Мне было все равно, что он скажет в ответ, кем он приходится Николь и ее семье. Меня волновал один единственный вопрос: как он будет пить то, что пить ему нельзя? Я словно вернулась к реальности, сморгнула и окинула взглядом гостей, стоявших вокруг Николь и ее доверительного гостя. И мне стало так стыдно и противно от самой себя, что я просто отвернулась, заранее зная, что получу бессонную ночь от этой загадки.

С угнетенным настроением я коротко выдохнула и наконец сфокусировала взгляд на узоре паркета. Подняв глаза, я встретилась взглядом с Норином, который стоял все это время у окна и неотрывно наблюдал за мной.

– Прости, прости, прости, – снова повторила Николь без тени сожаления. – Я знаю, что не должна была давать ему твой адрес. Но когда имеешь дело с Норином, привычные нормы переворачиваются вверх дном. Сам уже не понимаешь, что правильно, а что нет. Прости.

Мы сидели с ней в кафе на улице Сэндиргэм, где договорились встретиться по телефону этим воскресным утром.

– Но для чего? Зачем надо было давать ему мой адрес?

– Я же говорила, что хотела вас познакомить.

– Ты меня хотела познакомить с ним? С этим человеком? Мы про одного и того же сейчас говорим?

– С ним, с ним, – она заметила мое циничное не верящее выражение и закатила глаза. – Я знаю, все так на него реагируют вначале.

– Ну, я просто не знаю, как надо на него реагировать, – ответила я саркастичным тоном. – Хорошим манерам мне у него точно не научиться.

– О, тебе не манерам нужно у него учиться. И да, это не про Норина.

Николь была невозмутима, будто ожидала подобной реакции. А я никак не могла вобрать в толк, для чего мне нужно было знакомиться с человеком, который разбудил во мне лишь раздражение от своего всезнайства.

– Но ты ведь тогда сказала, что тот, с кем ты должна была меня познакомить, не пришел, – непонимающе возразила я. Где-то посреди вечера я уловила момент напомнить Николь о реальной цели моего присутствия на ее дне рождения, но Николь, с сожалением оглядев гостей, извинилась, что он не смог прийти.

– Я и правда думала, что он не пришел. Он появился, видимо, никому ничего не сказав. Откуда ж я знала!

Мое недоумение выросло до размеров молчания, когда я уже не могла найти нужных слов. Как можно появиться в незнакомом доме, когда тебя пригласили, в своем нереспектабельном виде и при том остаться никем не замеченным? Николь посмотрела на меня, закусив нижнюю губу, и перевела взгляд на небольшой парк, где дети играли в мяч.

– Я и правда сначала не хотела давать ему твой адрес. Я вообще думала, что не буду больше с ним разговаривать, – она снова взглянула на меня и улыбнулась самой простой и искренней улыбкой. – Он влетел в наш дом на следующее утро без стука и сразу ко мне. Я была на кухне и вроде как пыталась позавтракать. Ни здороваясь, ничего, сразу: «Мне нужен ее адрес». Я сначала не поняла, про что он, как всегда сказала: «И тебе – доброе», а потом переспросила, чей адрес, а он: «Ты знаешь, чей. Николь, дай ее адрес». Только тогда я поняла, что он все-таки пришел. Не знаю, может тебе станет легче от этого, но я его помучила хорошо. Он и без того выглядел, будто не спал всю ночь. Ходил по кухне взад-вперед, как лев в клетке, трепал свои волосы без конца. Но я решила, что небольшого наказания ему не помешает. Сказала, что не могу дать твой адрес, потому что, хотя я и просила его вести себя хоть раз по-человечески и прийти, как положено, но все же он поступил как всегда по-своему. А без официального представления вы вроде как незнакомы. Он, правда, просто отмахнулся, что он сам познакомился с тобой, и что вы уже друг друга знаете. Это правда? Или он просто тебя заметил?

– Не знаю, насколько это может быть правдой, – ответила я. – В некотором роде он просто заметил меня, как я… просто я видела, что он наблюдал. И из-за этого мы и разговорились. Если это можно назвать разговором…

– Да он, конечно, не лгал. Просто то, что у него правда, у нормальных людей – нонсенс. Я противилась до самого последнего, что не дам твой адрес, потому что не положено ни по этикету, ни правилам приличия. Он уже потом как упрется руками в стол прямо передо мной, что я про свой завтрак забыла, накинулся на меня: «Да не будь ты, как они все, сливки общества со своими правилами! Я должен ее увидеть еще раз, понимаешь?». И я поняла, что он правда должен, – она вздохнула и скривила губы, – к тому же, я не могу обижаться на него слишком долго. Он как ребенок.

Я лишь покачала головой. Не могла поверить, что все это действительно происходит со мной. Будто мне не хватало проблем с людьми в последнее время. Я только спросила:

– И что теперь?

Николь улыбнулась и пожала плечами:

– Ничего. Он даст о себе знать.

Опять? Как будто утренних сюрпризов мне было мало. Ничего не предвещало перемен за моим сегодняшним завтраком. В отличие от моей мамы, которая просто порхала по гостиной в своем радужном настроении от моего первого выхода в свет – настоящий свет, а не тот, который организуют школьные волонтеры, – я была погружена в свои мрачные воспоминания о прошедшей среде. Весь вечер по возвращении домой меня допрашивали родители о том, как все прошло, с кем я познакомилась, какая была еда, какая обстановка и все прочее, и мне приходилось изображать восторг и описывать все в мельчайших подробностях, избегая упоминания о моем промахе с цветком и некоем человеке, заметившем этот промах. Всю пятницу и субботу я не могла заставить себя вернуться к прежнему распорядку. Я отказалась от встречи с Сесиль, сославшись на какие-то семейные планы, провела все дни в своей комнате, пытаясь дочитать Сомерсета Моэма или просто глядя из окна на свое уже отцветающее дерево, и все хмуро думала, и думала, и думала. Мне даже стало казаться, что, может, Норин был лишь плодом моего больного рассудка, всего лишь фантомом моего воображения. И только в это воскресенье, за завтраком в дверь позвонили. Какой-то человек принес пакет для меня. Точнее, сверток с моим именем. Мама вскинула брови и вопросительно посмотрела на меня, протягивая мне посылку. Я лишь невинно пожала плечами, предположила, что он от Николь, как некоторые любят дарить символичные подарки своим гостям в качестве благодарности за визит; взяла из ее рук сверток и уединилась в своей комнате. Я не солгала маме, действительно решив, что этот сверток от Николь. Я никогда раньше не получала посылок. Первое время я лишь положила его на кровать и некоторое время, стоя перед ним, рассматривала бежевую ленточку, которой он был перевязан, предвкушая сюрприз. Только после этого я вскрыла пакет и обнаружила небольшую коробочку с конвертом. Я открыла картонную крышечку и увидела лежащую на дне радиолу. Первая эмоция, хлынувшая на меня, была злость. Не нужно было читать послания, чтобы понять, от кого этот «подарок». Эта розовая радиола была как бельмо на глазу, как моя слабость, символ моего унижения. К чему было напоминать мне про этот несчастный мой поступок, будто он являл собой смертный грех! Я не вскрыла конверт, а буквально разорвала его и извлекла небольшой лист бумаги с коротким посланием:

Не смею подобрать Его, зовущегося Словом,Чтоб восхищенье Вам свое преподнести.Свое доверие вверяю в цветье радиолы,Чтоб через лепестки и гибкость стволаБез слов неповторимость Вашу Вам произнести.Н.

В смешанных чувствах, не зная, что думать про это послание, я набрала телефонный номер Николь.

В понедельник начиналась учеба. Думаю, не только мне казалось, что каникулы пролетели слишком быстро. У меня было ощущение, что кто-то вырвал меня из реального мира и поместил в изолированное мини-государство, где порядки так отличаются от тех, что считались нормой в большом мире. Как только я вспоминала, что теперь вся моя дневная деятельность будет ограничиваться выслушиванием лекций и штудированием печатного материала, я сразу задавалась мыслью о том, насколько отличается жизнь по ту сторону стен колледжа. Однако на мой вопрос, насколько применимы знания, полученные в этом здании, я получила, хотя и размытый, но все же исчерпывающий ответ в первый день учебы, который являлся пока только оповещением о новых и старых правилах учебы. Нас всех собрала куратор нашей группы в общей аудитории и после знакомства с некоторыми новыми лицами – и учителями, и ученицами, перешедших в наш колледж из других школ, – произнесла обобщающую речь, что этот выпускной год очень важен для нас, так как нам предстоит не только выбрать дальнейший жизненный путь, но и подготовить себя к реальной жизни. Дословно вспомнить очень трудно, но смысл был в том, что после «завоевания» Новой Зеландии британцы активно занимаются развитием страны, и все мы как представители высокоразвитой цивилизации должны являть собой пример образованности и культуры для местного населения, в частности для маори. Некоторые девочки нашего класса шепотом переговаривались между собою, договариваясь о планах после занятий, Сесиль со скучающим видом глядела в окно, некоторые почти спали на партах, а я проглатывала каждое слово куратора, снова возвращаясь к своим мрачным мыслям о том, как именно британцы видят Новый Мир в Океании. Собираются ли они застраивать холмы и пышные леса архитектурой Кристофера Рена или, может, запретить пляжи и босоногость на улицах города? И что вообще значит Новая Цивилизация? Маори – это та же цивилизация, только отличающаяся от европейской. Как ацтеки, или майя, или коренные индейцы Америки – это все цивилизации. Только без автомобилей и электричества. Но кто вообще сказал, что технологический мир – лучшая цивилизация из всех существующих?