Спасти Кэрол

Кэрол…

…нет, не слышно…

Кэрол…

…нет…

Стены и потолок подвала были погружены во мрак, и только узенькая полоска под ногами Дуайта была выхвачена из темени пламенем свечи. В подвале было страшно холодно, но Дуайта это нисколько не беспокоило: задерживаться здесь он не собирался, да и холода не чувствовал – температура его собственной крови была, как ему казалось, ненамного выше температуры воздуха.

Дуайт вошел в убежище, которое было несколько лет назад построено по распоряжению Кэрол – Хэрроуз частенько становился жертвой ураганов и торнадо. Каменные стены убежища толщиной не уступали стенам самого дома, от пола шел холод, а в центре стоял каменный стол, который служил бы им, если бы семье пришлось спуститься в подвал, спасаясь от дурной погоды.

Водрузив подсвечник на край стола, Дуайт достал спичечный коробок. Отошел к стене и, чиркнув спичкой о поверхность камня, зажег ее. Комната, словно ожив, осветилась неровным мерцающим светом. Дуайт зажег свечу в закрепленном на стене серебряном канделябре, после чего, продвигаясь по окружности, зажег и прочие свечи в убежище, полностью осветив его.

После этого он повернулся к своей жене, которая лежала на каменной поверхности стола. Отблески света играли на мягких линиях ее лица. Дуайту показалось, что глаза Кэрол открыты, а уголки губ приподняты в улыбке – жизнь словно струилась по поверхности ее лица.

И вдруг еще одна пугающая мысль посетила Дуайта – почти такая же пугающая, как телеграмма от Джеймса Мокси.

Фарры нет на траурном приеме. Почему?

Он глянул через плечо на темную дверь убежища. А вдруг из темноты сейчас с криками выскочит либо Джеймс Мокси, либо Фарра Дэрроу, с глазами, вывалившимися из орбит, с пистолетом в руке, и примется палить в лжеца-вдовца? А потом и шериф Опал неторопливо войдет в комнату.

Слабое сердце, говорите, Эверс? Так почему же оно бьется?

Дуайт подошел к столу, на котором лежала Кэрол, и уперся пряжкой ремня в его кромку. Как сильно отличалось сейчас выражение его лица от того, что несколько минут назад гости видели наверху! Он склонился над телом жены и несколько мгновений изучал, после чего сунул руку во внутренний карман сюртука и вытащил ручное зеркало. Поднес зеркало к лицу Кэрол и попытался определить, сколько времени требуется, чтобы оно запотело.

– Дыши, – сказал он спокойно. – Но только не просыпайся.

Дуайт приник к уху Кэрол. Он знал, что в состоянии комы она все-таки способна слышать. Знал, что слышит его и сейчас.

– Можешь ли ты себе представить, насколько тесно тебе будет, когда ты проснешься? А как тебя будут оставлять силы? Мне очень жаль тебя, Кэрол! Это правда!

На ум Дуайту пришли слова погребена заживо, и он вновь подумал о шерифе.

Фарра написала Джеймсу Мокси. Что же она сообщила этому преступнику?

Ужас вновь овладел Дуайтом, сковав его кости и превратив кровь в лед. Словно мало ему было телеграммы от Мокси с ее недвусмысленным содержанием.

Не умерла.

Это означало, что давний возлюбленный Кэрол, этот преступник с Большой дороги, чувствовал настоятельную необходимость сообщить Фарре, что Кэрол жива. Стало быть, Фарра писала, что Кэрол умерла. Ну что ж, это дает кое-какую надежду.

Но как это Дуайт просмотрел Джеймса Мокси? Когда же Кэрол в последний раз упоминала его имя?

Глядя в лицо жены, Дуайт вспомнил тот момент предельно точно. Это было сразу после того, как она рассказала ему о своих приступах.

– Ну, теперь и ты убежишь от меня, как это сделал Джеймс Мокси, – сказала она.

Мокси и был виноват в том, что Кэрол держала свою болезнь в тайне. Мокси испугал ее своим поспешным бегством. На самом пике первой любви, совсем юной любви он предпочел Большую дорогу необходимости заботиться и оберегать женщину, которая слишком часто умирает.

Кэрол рассказала Фарре о Мокси. Почему?

Как хочется взять подушку и плотно прикрыть лицо Кэрол.

Все произойдет так просто и так быстро, и не нужно будет волноваться по поводу того, что она может пробудиться, по поводу Мокси и того, что он сделает, когда прибудет в Хэрроуз.

Он что, действительно приезжает? Прямо сейчас?

Дуайт склонился над лицом Кэрол.

– Нет, – сказал он. – Мокси станет задавать вопросы. Попросит показать, нет ли на внутренних стенках гроба царапин. Они откопают ее, станут проверять, не задушена ли она. Не умерла, – написал он. Но откуда тебе знать, спрошу я.

Не умерла.

Несколько коротких слов из телеграммы Мокси заставляли его кровь стыть в жилах.

С минуту Дуайт изучающе смотрел в лицо Кэрол, после чего вновь подошел к стене и принялся задувать свечи – в обратном порядке. С каждой погашенной свечой темнота воцарялась в комнате, и свежие тени ложились на черты лица Кэрол. Медленно и почти бесшумно Дуайт обошел комнату, отпугивая крыс скрипом своих башмаков. Наконец, взяв подсвечник, с которым пришел, он покинул убежище.

Сейчас Дуайт пойдет наверх и займет свое место рядом с Артуром, которого оставил занимать гостей. Но перед этим он пойдет в кухню, вытащит из ящика чистый лист бумаги и напишет на нем следующие слова:

Лафайетт!

Вы мне нужны.

После этого Дуайт покинет кухню и передаст письмо посланцу, который его ждет, да еще сопроводит свою просьбу парой монет, чтобы тот бодрее поспешил к адресату. А еще Дуайт попросит его вернуться и подтвердить, что письмо доставлено.

Я в пути, пишет этот Мокси. Какая самонадеянность!

Ведь Лафайетт знакома со многими людьми, опасными людьми. И не хуже Мокси знает, что к чему на Большой дороге.

Смок

Смок доковылял до сломанного экипажа, перекрывшего Большую дорогу, и помочился на его колесо. Нынче его занесло далеко на юг, в места между Макатуном и Бейкером, за много миль от нарядных городов, где можно было бы неплохо развлечься, но Смок не относился к тем головорезам, которые более всего ценят женщин, виски и карты. Для него источником настоящего наслаждения была сама Большая дорога – многие и многие мили пути, с обеих сторон затененного деревьями, чьи ветви иногда наклонялись так низко, что даже джентльмены бывали вынуждены иной раз снять шляпу. У Смока не было шляпы. Причем не было никогда. Редеющие светлые волосы, словно пальчики детей, которые – он знал это доподлинно – пугались одного его имени, шевелились на его черепе. Он не стал отирать пот, собравшийся каплями на лбу. Пусть ему будет жарко. Пусть он даже горит. Сломанный экипаж – это очень интересно. Это весьма занятно! Несчастный случай вносил разнообразие в события его жизни. А он так жаждал разнообразия!

Закончив свои дела, Смок застегнул штаны и, сунув руки в карманы, нащупал там веревочные петли. Обычные веревки, которые можно купить в любой лавке, опускались из карманов по всей длине его ног к запыленным башмакам, где были привязаны к небольшим, но плотно закрывающимся клапанам, которые Смок легко мог открыть, потянув за спрятавшиеся в карманах петли.

Потянет – и раздастся легкий хлопок, словно открыли бутылку вина. Скрипнут миниатюрные петли, и польется из клапанов горючка, до этого плескавшаяся в его оловянных протезах, в его фальшивых ногах, заменивших Смоку когда-то потерянные голени.

Головорез, каких нигде не сыскать. Необычен даже для местных – настолько, что сам Эдвард Банни предпочитает не пересекаться с ним. И вообще, на Большой дороге, где даже в самый солнечный день царит полумрак, есть много местечек, где таятся лихие люди.

А Смок – лихой человек. Скверный человек. Вопреки толкам, что, мол, на Большой дороге есть вещи и похуже людей, Смок – самый ужасный из персонажей местного фольклора. Горючка Смок – так зовут его немногочисленные знакомцы. Это оттого, что от него всегда пахнет горючкой. А может, и еще от чего-нибудь.

Выкрашенный в голубое экипаж лежал на боку. Моча, стекая по трещине в корпусе, образовала у ног Горючки Смока лужицу, которая показалась ему похожей на профиль президента Копперсмит. У президента Копперсмит, как и у тех, кто занимал эту должность до нее, так и не нашлось средств обуздать Большую дорогу. А потому, как и ее предшественники, она попросту закрыла глаза на царивший там ужас. В этих условиях городам, подобным Хэрроузу и Макатуну, не оставалось ничего другого, кроме как самостоятельно защищать себя, нанимая для этих целей мужчин и женщин, способных обнажить оружие и встать на сторону закона.

Некоторым удавалось это делать, некоторым – нет. И Смок, как большинство местных головорезов, знал, что на Большой дороге, подальше от городов, царит полное беззаконие.

Теперь Смок, провернув кое-какое дельце в Макатуне, направлялся на север, а этот разбитый экипаж заблокировал ему путь, перекрыв Большую дорогу по всей ширине. Ни обойти, ни перелезть через обломки Смок был не в состоянии: оловянные протезы – это вам не живые ноги из мяса и костей.

Но выбора не было, и нужно было карабкаться.

Одна из белых лошадей, впряженных в экипаж, была насмерть задавлена его передком. Другая дергалась и хрипела, прижатая колесом к стоящей на обочине иве. Глядя на Смока, она словно молила помочь ей, явно понимая, как близка была ее судьба судьбе возницы, который неподвижно лежал рядом с ней, уткнувшись лицом в землю. Второго возницу отбросило дальше, вперед по дороге, и, хотя Смок был не в состоянии встать на цыпочки и посмотреть (встать было просто не на что, поскольку он не имел ни лодыжек, ни пальцев на ногах), ясно было, что этот второй тоже мертв – головой он аккуратно вписался в дерево, стоящее на краю дороги. Обломки дерева, рваные занавески, драгоценности и перчатки, багаж и одежда – все это лежало разбросанным на несколько метров вокруг. Да, несчастный случай. Хотя – для кого как!

– Черт бы вас всех побрал, – пробормотал Смок. – И как тут быть инвалиду?

Хотя он лукавил – ему приходилось перебираться и не через такие завалы.

Перераспределив вес своего тела так, чтобы опереться на левый протез, и слыша, как в его полости булькает горючка, Смок перегнулся в поясе, заглядывая в треснувшее стекло дверцы экипажа.

Неожиданно с внутренней стороны появилась окровавленная ладонь. Кто-то явно был зажат внутри.

– Вот как? – пробормотал себе под нос Смок. – Кто-то до сих пор жив!

Несколькими минутами ранее он стоял на обочине, прислонившись спиной к иве и считая порхающих с ветки на ветку кардиналов. Проведя на Большой дороге всю свою жизнь, Смок знал по имени всех, кто когда-либо вздымал на ней пыль, – преступников, головорезов, законников, врачей, собак. Он знал, что если долго ждать, то Большая дорога обязательно сделает человеку подарок – что-нибудь занимательное. Поэтому, когда он услышал стук колес экипажа, то не был удивлен. Большая дорога была единственным путем, соединявшим округа Укатанани и Мискалуса. Иногда, сидя в лесной чаще, в тени ив и сосен, Смок отстегивал свои оловянные протезы, закатывал брючины своих запыленных штанов и, вдыхая пропитавший их запах горючки, засыпал. Иногда этот запах будил его. Важно было одно – чтобы горючки было в избытке. И сегодня как раз выдался такой денек. Смок только что прикрутил протезы на место, опустил брючины, а тут, словно по заказу, и появился голубой экипаж, запряженный двумя роскошного вида белыми лошадьми.

Лошади не знали, что на дороге впереди их ждет ловушка.

Смок увидел, как ноги лошадей провалились, увязнув в предательском дерне, экипаж, не способный остановиться, содрогнулся от передка до задней части, вздыбился и начал разваливаться. Смок с ухмылкой отметил ужас, написанный на физиономиях возниц, которых мощной инерцией выбросило на дорогу, услышал душераздирающий крик пассажирки.

И все стихло.

Смок подождал, пока осядет пыль. Как же ему нравился звук разлетающегося в щепу дорогого дерева! Славное топливо для доброго костра!

Теперь же, рассматривая прижавшуюся к стеклу окровавленную ладонь, Смок, обращаясь к ее обладательнице, почти запел:

Сидит красотка-леди в голубой карете,Красотку я случайно на дороге встретил.Да вот не обойти карету, хоть ты плачь!Придется лезть наверх, хоть я и не циркач.

Нет, Горючка Смок не станет проламываться сквозь кусты на обочине. Не с его протезами подвергаться такому риску. Однажды он увяз по колено и думал уж отстегнуть свои фальшивые ноги, но на его счастье по Большой дороге проезжал патруль и помог ему. Как мастерски он сыграл роль убогого калеки! Но сегодня, когда он только что сжег дотла дом в Макатуне, рассчитывать на чью-то помощь было и глупо, и опасно.

– Помогите!

Женщина, зажатая внутри экипажа, отчаянно билась о стекло.

Тянувшиеся вдоль бедер кожаные ремни, которыми Смок крепил протезы к телу, он время от времени использовал как рычаги. Так и теперь, потянув за один из них, Смок поднял правую ногу и утвердил башмак на карнизе треснувшего окна. Горючка плескалась в полой оловянной голени. Почувствовав, что обрел надежную точку опоры, Смок протянул руку к декорированной кромке крыши, достаточно крепкой для того, чтобы можно было ухватиться и подтянуться. Подтянулся.

– Помогите! Я здесь!

Смок добрался до верхней точки своего маршрута, проложенного по поверхности поверженного экипажа. Но спускаться вниз ему было всегда труднее, чем подниматься.

Утвердившись понадежнее, он сунул руки в карманы и ухватился за веревочные петли. Потянул.

Хлопок открывающихся клапанов.

Этот звук всегда был мил его сердцу.

Горючка стала растекаться по поверхности экипажа.

Смок проследил, как ее ручейки, высветленные скупыми лучами солнца, текут по направлению к мертвому вознице, переливаются через его тело, добираются до лица и заливают нос. Смок переместился чуть выше и принялся лить горючку из правой голени на сломанное заднее левое колесо экипажа.

– Помогите! Я здесь! Помогите!

Окровавленная ладонь билась и билась в стекло.

Горючка параллельными ручейками стекала по ободу колеса и капала на землю.

– Что это? – закричала женщина. – Это что, горючее? Я чувствую запах…

Смок отпустил петли, прятавшиеся в его карманах, и услышал щелчки – клапаны закрылись. Передвигаясь с предельной осторожностью, он добрался до края корпуса экипажа, прикинул расстояние до земли.

– Помогите! Я здесь, внутри! Вы что, меня не слышите?

Смок закрыл глаза, задержал дыхание и сверзился вниз.

Когда он приземлился, кончики его культей взорвались болью, попутно послав ее в позвоночник. Горючка Смок взвыл. Попытался сдержать крик, но не смог.

Превозмогая боль и чувствуя, как капли крови, выбитые из культей, стекают по олову протезов, заковылял на негнущихся ногах в северном направлении. Изо рта его потекли звуки новой песни. Кто знает, кто встретит тебя на дороге! Смок сунул руку в нагрудный карман своей кремового цвета рубашки и достал оттуда маленький коробок. Кто знает, куда ты в карете летишь! Открыв коробок, свободной рукой Смок отер пот со лба и продолжил: Кто знает, что будет в конечном итоге! Достал из коробка спичку.

Кто знает, насколько ты быстро горишь!

Чирк – и вспышка.

Смок швырнул спичку через плечо.

Раздалось шипение и – ВЖЖЖИИИ!!!

Позади столб огня взлетел к верхушкам деревьев, и Смок знал, что костер получился на славу. И он похромал на север, к тамошним безумным городам, как один запечатленным в его памяти – в деталях, словно на самой точной карте: со всеми их борделями, сапожными мастерскими и кирпичными домами, торчащими на аллеях и улицах. И он действительно словно странствовал по листу бумаги, по настоящей карте, или по карточкам, которые Эдвард Банни держал в кармане своего серого пальто, когда, выйдя на Большую дорогу, охотился за местными преступниками. И, слыша крики, треск и шипение позади, Смок представлял, что это не огонь пожирает дорогое дерево экипажа, не погибающая вопит в последних усилиях выбраться из смертельной ловушки, не кожа ее вздувается и лопается от жара, а сам он оставляет отпечатки ног на тех картах, которые в разное время видел в кабинетах разных шерифов окрестных городов.

Из того же кармана, где он держал спички, Горючка Смок извлек сложенный листок бумаги и прочел написанное на нем имя.

ДЖЕЙМС МОКСИ

Присвистнул, так что его свист слился со звуками пылавшего позади костра.

Мокси был самой значительной фигурой из всех, ради которых Смока когда-либо нанимали.

И до этого легендарного человека было рукой подать.

Горючка Смок ковылял вперед и вперед. Жечь по заказу было способом существования. А жечь ради собственного удовольствия было самой жизнью.

Кэрол в коме

Имя Мокси, произнесенное Дуайтом, прозвучало так громко, что почти заглушило все последующие слова. Неужели в Воющем городе слова, наделенные большим эмоциональным грузом, звучали громче?

Не оставалось никаких сомнений в том, что Дуайт желал и желает ее смерти. И хотя Кэрол в отчаянии пыталась убедить себя в том, что никаких знаков, подтверждающих это, она раньше не видела, что Дуайт никоим образом не давал ей понять, как он несчастлив в браке, она вынуждена была признать, что дело обстоит именно так.

Открывшееся Кэрол знание сделало еще черней ночь, сквозь которую она продолжала падать. А импульс страха, пронзивший ее, был подобен неукротимой голубой молнии. Никогда она не бывала так напугана – даже в свои восемь лет, когда ей, не понимающей ничего, пришлось впервые пережить состояние комы.

И никогда прежде она не бывала так одинока.

Теперь ей стало очевидно и многое другое – она перебирала воспоминания и увязывала их с тем, что открылось ее внутреннему взору. Дуайт действительно менялся все это время. Стал резким и отчужденным. Изменилась и манера, с которой он говорил – его степенную раскатистую речь вытеснил набор отрывистых реплик. И, конечно, возмутительно много времени он проводил с этой женщиной… Лафайетт. Эта покрытая морщинами дама была известна своими темными делишками и связями с разными проходимцами, что обитали на Большой дороге, а также нравом подлым и грубым. Кэрол, которая отвечала за все деловые отношения семьи Эверсов, давно поклялась не иметь с этой женщиной ничего общего. И тем не менее Дуайта к ней тянуло! Понятно, не в сексуальном смысле. Лафайетт была не краше хавроньи, нежащейся в грязи, и тем не менее что-то Дуайта в ней привлекало. И теперь, проваливаясь в темноту, Кэрол понимала, что ей следовало уделять его отношениям с этой женщиной больше внимания – как и с другими людьми, которые почему-либо занимали ее мужа.

Мокси!

Это имя прозвучало в сознании Кэрол подобно удару молнии, но и оно не смогло успокоить вибрирующие нервы несчастной. Потому что чем глубже она падала, тем невероятнее казалась ей возможность хоть что-либо предпринять. И имя бывшего возлюбленного лишь усиливало ее смятение, делало гуще тени, окружавшие ее в Воющем городе.

Дуайт.

Лафайетт.

Похороны.

Мокси.

То, как об этом говорил Дуайт, дало ей понять, что Джеймс – в пути. Похоже, он знает, что она не умерла.

Как ни была напугана Кэрол, интуиция подсказывала ей: Дуайт получил какие-то известия о Мокси. Может быть, телеграмму? И в ее сознании неугасимым пламенем горел вопрос: а как Джеймс узнал о ее «смерти»?

Может быть, из извещений, которые в таких случаях вывешивали в каждой конторе Хэрроуза?

КЭРОЛ ЭВЕРС УМЕРЛА

Должно быть, всем так и было объявлено. А может быть, все уже знают и о предстоящих похоронах? Плохие новости быстро расходятся, дошли они и до Джеймса, а он…

И что – он?

Черный ветер, спутник ее падения, завывал в ушах Кэрол, а она вспоминала Джеймса – таким, каким он был тогда, когда покинул ее, отправившись на Большую дорогу. Когда принял решение оставить Кэрол, забыть свою любовь, когда испугался лицом к лицу встретиться с правдой.

Кэрол давно примирилась с этим. Да, нельзя полагаться на людей. Даже лучшие из них способны на предательство. И, каждый раз проваливаясь в хаос Воющего города, она вспоминала об этом.

Там нет ни шерифа, ни законов.

И она вновь услышала голос Хэтти:

Нельзя ни на кого полагаться, Кэрол. Даже в том случае, если кто-то готов помочь. Ты обретешь там покой. Или тобой овладеет ярость. Так или иначе, и покой, и ярость будут принадлежать тебе и только тебе. И из этого обязательно что-то получится.

Муж Кэрол собирается убить ее, а ее ненадежный возлюбленный наверняка опоздает и не сможет ей помочь. И в том, что Кэрол не сможет обрести покоя, ее вины не будет. Не тот случай.

Кроме голоса мужа она слышала и иные звуки. Уже некоторое время над ее головой поскрипывал пол гостиной. В состоянии комы ей трудно было ориентироваться во времени, но то, что люди собрались там не на одну минуту, было очевидно. Сколько их там, наверху? И думает ли хоть кто-то из них, что сейчас происходит у него или у нее под ногами, в подвале дома?

Они пришли проститься с тобой. Это голос Боуи. И это правда.

Правда взорвалась в сознании Кэрол, окутав ее еще более густыми тенями.

Есть ли наверху хоть кто-нибудь, кто способен ей помочь? Хоть что-нибудь заподозрить?

Шериф Опал! Кэрол попыталась произнести это имя, но губы ее пребывали в неподвижности.

Наверняка любимый всеми горожанами шериф стоит наверху и любезничает с какой-нибудь, еще живой, дамой.

Ярость, овладевшая Кэрол, на мгновение притупила ее чувства. Хэтти могла бы гордиться своей дочерью.

Хэтти, – подумала она, и мысли ее, словно приглушенные голоса, прозвучали в ее сознании. – Джон. Помогите мне. Научите, как мне вновь обрести способность двигаться. Как остановить это падение? Вы изложили мне с сотню разных теорий. Расскажите еще о чем-нибудь. Может быть, хотя бы одна сработает?

О, как хотелось Кэрол выбраться из Воющего города, подняться в кухню, а оттуда – в гостиную, и предстать перед собравшимися там людьми, стряхивая с себя остатки комы, как стряхивают прилипшие комья земли с умершего, извлеченного из могилы.

– Я не умерла! – сказала бы она. Ведь именно это Джеймс, вероятно, написал Дуайту. Не умерла! И выражение скорби мигом спадет с лиц скорбящих, и шериф Опал подойдет к Дуайту и крепко возьмет того за руку.

Одним из опытов, которые Хэтти проводила над Кэрол, когда та была еще подростком, был опыт, который она называла Луч Света. Стоило Кэрол впасть в кому, как Хэтти брала свечу и уходила с ней в угол комнаты, где стояла минут пять, после чего переходила в другой угол, потом в третий и, наконец, в четвертый. Затем приближалась к дочери на шаг, потом еще на один. Когда же Кэрол возвращалась к нормальной жизни, мать спрашивала ее, не видела ли та, пребывая в коме, свет, падающий от свечи. Если бы дочь видела свечу – под определенным углом, с определенной точки, – тогда, размышляла мать, они могли бы, зацепившись за это как за исходную точку, двигаться дальше.

Но в Воющем городе не было света.

Никогда.

Свои идеи были и у Джона Боуи.

– Так как Воющий город, – говорил он, – всего лишь абстракция, плод ума, не могли бы вы… просто представить дверь, ведущую наружу?

Вот в чем была разница между тем, как подходила к состояниям Кэрол мать и что о них думал Джон Боуи. Та, пребывая в рамках предметных представлений, надеялась просто построить лестницу, ведущую из Воющего города в обычную жизнь. Джон Боуи же оперировал более абстрактным понятием духовного «кинесиса». Но один способ был ничуть не лучше другого.

И тем не менее Кэрол не сдавалась.

Она вспоминала времена, когда Джеймс Мокси был молод, они были вместе, и Кэрол надеялась тогда, что вдвоем им удастся подчинить ее кому своей власти.

Теперь, как она знала, Мокси живет в Макатуне. И, все глубже погружаясь в хаос Воющего города и слыша, как свистит в ее ушах ветер смерти, она понимала, что, как бы ни торопился Джеймс ей на помощь, дороги оттуда – на два дня.

Успеет ли Джеймс явиться до того, как Дуайт предаст ее земле?

Шериф Опал!

Но губы ее оставались сомкнутыми. Чувствуя, как волна ярости заливает ее душу и неподвижное тело, Кэрол заставила себя оставить всякую надежду на помощь некогда покинувшего ее возлюбленного.

Вдох, выдох. Вдох, выдох. Ритм хриплого дыхания – как часы, отмеряющее ее время в Воющем городе.

Вдох.

Выдох.

И в перерыве между этими судорожно-мучительными движениями легких Кэрол сделала очередную попытку.

Попытку пошевелиться.

Мокси на Большой дороге

Девять лет…

Слова явились неожиданно, и слова причинили боль. Девять лет назад Мокси оставил Большую дорогу. Девять лет назад он в последний раз, влекомый зовом свободы, вышел на поиски приключений под лучи утреннего солнца. И все эти годы – равно как и годы предшествующие – мысль о Кэрол не покидала Мокси. Эта ее кома, в которую она так неожиданно впадала, эти ее состояния, столь похожие на смерть! Стоило Мокси подумать об этом, как сердце его начинало учащенно биться.