Тюремный роман царицы

Евгений Гусляров

Тюремный роман царицы

Из дневника читателя (вместо предисловия)

Несчастливая судьба царицы Евдокии, первой жены Петра, полностью укладывается в ту жестокую схему, которую уготовил русской жизни грозный преобразователь.

Женили его рано, лишь минуло ему семнадцать. Невесте исполнилось к тому времени – двадцать. Женитьба его, как и большинство царских браков, была делом условным. Историки никак не называют ту выгоду, которая полагалась бы от царского выбора невесты. Род Лопухиных не был ни слишком богат, ни слишком знатен. Сама Евдокия не была писаной красавицей. Хотя утверждение это спорное. Выдающийся русский историк прошлого века Михаил Семевский, посвятивший ей большой очерк в «Русском вестнике» за 1859 год называет её, наоборот, замечательной красавицей в русском духе. Говорят, что при этом была она и умна. Но женский ум в России – всегда был некстати. Особо неуместным этот ум мог быть рядом с Петром. Итог таков – после разрыва с первой женой умных женщин у Петра уже не бывало. Красивая мещаночка, дочь виноторговца Анна Монс (в тогдашнем просторечии – Монсиха), которая особо ранила царское сердце, была настолько глупа, что сумела проморгать вполне реальную возможность стать русской императрицей.

Чтобы постичь общую трагическую суть русских реформ, вполне достаточно присмотреться хотя бы к одной частной русской судьбе.

Судьба царицы Евдокии в полной мере отражает трагедию всей старой допетровской Руси, внезапно поставленной перед выбором – нежиться далее в патриархальной лени или, торопливо шагая морским берегом, захлёбываться вместе с царём студёным европейским сквозняком.

Царица была воспитана старым временем и в том была вся беда её и вина.

Тот же М.И. Семевский пишет о ней так: «В самом деле, скромная, тихая, весьма набожная, она обвыклась с теремным заточением; она нянчится с малютками, читает церковные книги, беседует с толпой служанок, с боярынями и с боярышнями, вышивает и шьёт, сетует и печалится на ветреность мужа». В общих чертах это, конечно, портрет всей тогдашней России. Нелюбовь Петра к этой России и определила отношение к жене. Это была часть программы, которая потом с блеском и яростью осуществится по отношению ко всей стране. Жена была первой, которую он отверг. Россия станет следующей. Он отринул прежнюю Россию с такой же твёрдостью, как отвергнет первую жену.

Вся натура Петра – загадка. Откуда у него такая жажда переделать Россию? Может быть, первоначально, это от желания увидеть в России другую женщину? Не покорную и ласку принимающую как обязанность, а таящую в себе волю и неожиданность.

Во всяком случае, мы знаем, что сладкий и тлетворный вкус Европы изначально узнал он в постели с тою же Анной Монс и ещё одною немочкой – дочерью золотых дел мастера Беттизера.

Тот мужской опыт, который надо считать чудовищным, Пётр начал обретать задолго до политического и государственного. Тут очень постарались Лефорт и Плещеев, первым онемечившийся из старой России. Их поиски раскованных красавиц для царя в Немецкой слободе надо считать первыми подступами к освоению европейского пространства. Не может быть, чтобы этот грубый физический опыт никак не отразился на формировании будущего духовного облика царя. Интерес прорубить окно в Европу начинался там.

Евдокия, между тем, была консервативна в самом широком и примитивном смысле. То, что для Петра было развлечением и забавой, для неё оставалось грехом и блудом. Замечательная русская личность князь М.М. Щербатов жесточайшую похоть Петра ставит в прямую зависимость от неудавшегося первого его брака: «Впрочем, – пишет он, – еслиб Пётр в первой жене нашёл себе сотоварища и достойную особу, то не предался бы любострастию; но, не найдя этого, он возненавидел её и сам в любострастие ввергнулся… Пётр довольствовал свою плоть, но никогда душа его не была побеждена женщинами… среди телесных удовольствий великий монарх владычествовал».

В неумении любострастия старая Россия так же была негодной Петру, как и в прочих укоренившихся привычках, освященных временем и обычаем. В этом смысле Пётр раскрепостился до крайних пределов. Личный врач его, освидетельствовавший тело мёртвого царя, обронил только: «Должно быть Его Величество имел легион сладострастных бесов».

Побочное потомство императора было колоссальным. Из европейских образцов половой невоздержанности к нему может приблизится только Людовик ХIV. Устное историческое предание твёрдо стоит на том, что у каждой из четырёхсот фрейлин при дворе Петровом был как минимум один царственный отпрыск. Прирождённый воин, он и женщинам платил скупую солдатскую цену – копейку «за три объятия». Что разумел Пётр под «объятиями», ясно, пожалуй, коли являлось от них, этих объятий, столь обильное потомство.

«Случалось ему, – запишет иноземец Е. Оларт, – и переносить побои от лиц, желавших защитить честь девушки, на которую заявлял он претензии».

В Голландии, например, некий садовник побил его граблями, за то, что тот домогался подёнщицы и не давал ей работать.

Женский идеал Петра стал уже не тот, который лелеяла и пестовала старая матушка Русь. Этот идеал не соответствовал ни темпераменту его, ни полученным в Немецкой слободе урокам, ни тому, как представлял он теперь спутницу собственной жизни. В той жизни, которую избрал он для себя, к прежней Руси и её идеалам можно было относиться только враждебно.

Если не учитывать это, то жестокость Петра к своей жене, от которой, между прочим, родились двое детей, и в том числе наследник престола, может показаться бессмысленной.

Драма, впрочем, начиналась с малого. Пётр, уехавши за границу, вдруг перестал ей писать. До того часто обменивались они посланиями достаточно нежными, в которых самым употребительным было слово «лапушка».

«Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли к тебе быть?.. И ты, пожалуй о том, лапушка, отпиши. За сим жёнка твоя, Дунька, челом бьёт…».

Царица вся состояла из достоинств, но были два недостатка, которые перевешивали всё – она отличалась «безотвязною ревнивостью» и величайшей антипатией к иностранцам. Надо думать, эти две вещи для Петра были одинаковый нож в сердце.

Вот Пётр возвращается из-за границы. Первым делом, не побывав даже во дворце, едет он к Монсу, где обитает ветреная зазноба его.

С женою увидится он много позже и лишь затем, чтобы объявить ей свою злую волю – ей велено будет идти в монастырь.

Она тверда в своём отчаянии. Ей не в чем себя винить и в монастырь она не пойдёт. С нею божья милость, и она будет посильнее супружеского жестокосердия.

Сам Пётр в манифесте по поводу удаления царицы припишет несколько слов, которые вряд ли делают её вину более определённой: пострижена она «для некоторых её противностей и подозрения».

Пётр неумолим. И вот позорная, видная всему народу, скорбная картина унижения и несправедливости – две лошади везут царицыну карету в далёкий Суздаль. Две лошади для царицы, когда даже самый плохонький выезд среднего вельможи был восьмерик цугом. Эта картина особенно больно заденет детское сердце царевича Алексея, наследника престола, между прочим. Ненависть к отцу пустит в нём корни именно с этой поры.

Царица Евдокия была в цвете молодости. В монашеской келье у неё ничего не осталось, кроме нерастраченной страсти и непогасшего сердца. Условия застенка были ужасны. У неё не стало даже имени – теперь она монахиня Елена.

Малопонятная жестокость в полной мере коснулась лишь её. Сёстры царя, так же отправленные в монастырь по обвинению в подстрекательстве стрельцов и даже прямом участии в мятеже, имели «пенсион» от Петра, им оставлены были привычные в домашней обстановке вещи. У царицы было отнято всё.

«Мне не надо ничего особенного, – молила она из монастыря своих близких, – но ведь надо же есть; я не пью ни вина, ни водки, но я хотела бы быть в состоянии угостить… Здесь нет ничего; всё испорченное; я чувствую, что я вас затрудняю, но что же делать? Пока я ещё жива из милости покормите меня, напоите меня, дайте одежонку нищенке».

В этой печальной обстановке и явился в её судьбе не старый майор, которого некоторые величают генералом-майором, Степан Глебов. Он послан был своим начальством в Суздаль для рекрутского набора. Прослышав про беды опальной царицы, он послал в монастырскую темницу тёплую соболью шубу. Этот простой акт человеческого милосердия ошеломил Евдокию. Она захотела видеть своего нечаянного благодетеля, чтобы поблагодарить его. Глебов пришёл. Опасный роман начался.

Утверждается, что Степан Богданович Глебов был человеком не слишком образованным (о чём свидетельствует сам Пётр), но мужественным, сочетавшим с физическим совершенством ярую ненависть ко всем петровским преобразованиям и нововведениям, столь же немилым и царице Евдокии. Выходит, соединяло их не только молодое чувство и чисто физическое влечение друг к другу, но и некоторое родство душ, принадлежащих старому русскому времени.

Много об этой любви не скажешь, поскольку свидетельства о ней остались лишь в сухих строчках допросного листа, составленного безвестным следственным чиновником Тайной канцелярии. Поначалу виделись они часто, страсти сдерживать не могли, целовались на виду у всех, спохватившись, свидетелей удаляли и оставались наедине подолгу… Что-то произошло потом. Глебов приходить перестал. Может, из страха, может, любовь миновалась, да и женат был неосмотрительный майор Степан Глебов.

Остались письма к нему, продиктованные любовью и горем. В печальной и вечно повторяющейся истории женского сердца они, может быть, самые пронзительные:

«Мой свет, мой батюшка, моя душа, моя радость! Неужели уже, правда, настал час расставанья? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как мне быть на свете в разлуке с тобой? Как же я жива останусь? Вот уже сколько времени сердце моё проклинает этот час! Вот уж сколько времени я непрерывно плачу. И день настанет, а я страдаю, и один только Бог знает, как ты мне дорог! Почему я люблю тебя так, обожаемый мой, что жизнь мне становится не мила без тебя? Почему ты, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не пишешь даже? Носи, по крайней мере, сердце моё, колечко, которое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Я приказала себе сделать такое же. Ведь это ты пожелал удалиться от меня. Ах! вот уже сколько времени как я вижу любовь твоя изменилась: почему, о, мой батько? Почему ты не приходишь больше ко мне? Уж не случилось ли с тобой чего? Уж не наговорили ли тебе на меня? Друг мой, свет мой, моя любонька, пожалей меня! Пожалей и приди, господин мой, повидаться завтра! О, мой целый свет, моя лапушка, ответь мне. Не давай мне умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя: ты не носишь ничего из моих подарков! Или это значит, что я тебе не мила? Но забыть твою любовь? Я не смогу! Я не смогу жить на свете без тебя!»

Нет ответа раненой душе. У неё нет ничего надёжнее чем слово, чтобы попытаться удержать любовь. И эта великая вера разбитого сердца в силу слова продолжает ей диктовать наивное и вечное, как молитва:

«Кто мне причинил такое горе, мне бедной? Кто у меня похитил моё сокровище? Кто отнял у меня свет очей моих? На кого ты меня променял? На кого ты меня покинул? Как же тебе не жаль меня? Возможное ли дело, что ты не должен ко мне вернуться? Кто меня, бедную, разлучил с тобою? Что я сделала твоей жене? Какую беду я ей причинила? В чём же ты обижен мною? Как же так, дорогая душа моя, не сказать мне, чем я могла не понравиться твоей жене, и почему ты её слушаешь? Зачем же покидать меня? Ведь я же, конечно, не оторвала бы тебя от жены! А ты её слушаешь! О, мой свет, как же я буду жить без тебя? Как же я останусь на этом свете? Как мог ты повергнуть меня в такое горе? Разве была я в чём повинна, я сама не знаю, в чём? Почему ты мне не откроешь моей вины? Лучше бы ты меня побил, лучше бы наказал меня, я не знаю как за эту вину, которой я не знаю! Ради Бога не покидай меня! Приезжай сюда! Я умираю без тебя!».

И назавтра будет убиваться она и твердить:

«Как же я не умерла! Как же ты не зароешь меня скорее своими руками в могилу!.. Прощай, прощай, душа моя… не мешай мне умереть! Я убью себя. Пришли мне, о, моё сердце, камзол, который ты любишь носить. Почему ты меня покинул? Пришли мне кусочек хлеба, от которого ты откусишь! Почему ты меня покинул? Чем я могла тебя так обидеть, что ты так бросаешь меня, сироту несчастную…».

Девять писем её, подшитые в казённое дело, может быть, и есть самый трогательный памятник любящему женскому сердцу.

Потом замолчит она на целых двадцать лет…

Новая беда обрушится на неё, измученную одиночеством, одряхлевшую душой, когда суровый властелин начнёт новое ужасное дознание по делу наследника своего, царевича Алексея. Примет она новые вины, которых опять не было, примет и смерть любимого сына.

Узнает ли она о том, какую кошмарную точку поставила жизнь в конце её печального любовного романа?

Царь дознался-таки о сердечной тайне своей бывшей жены. Его интересовали детали. Из пятнадцати монахинь, допрошенных с пристрастием, восемь умерли прямо во время допроса, остальные рассказали даже больше того, что могли знать.

Степана Глебова мучили так, что нужно стало поторопиться с казнью. Он мог не дожить до неё. Последние свои дни провёл он в специальной клетке, утыканной дубовыми гвоздями. Он и стоял на этих гвоздях. Пётр сам выбирал, как казнить его. Глебова посадили на кол. В Москве стоял в те дни тридцатиградусный мороз. Чтобы преступный майор, посягнувший даже на ненужное Петру, не замёрз раньше времени, на него велено было надеть шубу и шапку.

Казнь началась в три часа пополудни, а умер Глебов только в половине восьмого вечером следующего дня. За мучениями Степана Глебова заставили наблюдать его жену. Она не вынесла этого кошмара и наложила на себя руки ещё до того, как мучения эти прекратились.

Пётр пытался ещё о чём-то говорить с ним, когда он уже умирал. Тот нашёл в себе силы плюнуть ему в лицо…

Всего опальная царица Евдокия провела в заточении двадцать девять лет. Пережила своих недоброжелателей, самого Петра, сына, друзей, единственного человека, которого любила по-настоящему, даже внуков своих. И всё же перед смертью она подвела итог своей незадавшейся жизни вполне в христианском духе: «Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного». Если эти слова принадлежат действительно ей, то не столь уж и проста была эта женщина, вся трагедия которой в том, что довелось ей оказаться на самом изломе крутого российского времени…

Между тем царица Евдокия выполнила свою историческую миссию. Петра женили несколько поспешно и рано. Во всяком случае, не созревшего до женитьбы, с демонстративной целью. Женившийся человек почитался хозяином в доме и хозяином доставшегося наследства. Ему уже не нужна становилась никакая опека. Софья окончательно становилась лишней. Пётр воспользовался своими правами в полную меру. Вместе с Евдокией Петру вручалась возможность бороться за власть, а перед Россией открывались неведомые исторические перспективы. Евдокия была предлогом начинавшейся великой ломки. Ни Пётр, ни Россия этого подвига царицы Евдокии Фёдоровны не оценили…

***

Прежде чем продолжить это своё не совсем весёлое повествование, мне надо ещё раз пояснить тот жанр, который я выбрал для него.

То, что было прочитано мной перед тем, как появилась эта книга, вся эта масса бесчисленных документов, слов очевидцев и героев того времени побуждала на посильные размышления. Мне представлялось образы ушедшего времени между строк тех документов, слышались голоса, умолкшие три столетия назад. Воображение рисовало картины давно ушедшей жизни. Так является собственный опыт постижения истории. Каков он ни есть, а он дорог мне, поскольку этот опыт личный, мой собственный. По ходу чтения тех документов, которые собраны мной и обработаны для текста книги, у каждого читателя, коль скоро они явятся, будут собственные мысли и соображения, у каждого тоже свои. К сожалению, я о них не узнаю. Тогда и придумал я по ходу чтения этих материалов записывать кое-какие свои мысли. Вот и выходит – то, что написано, является, некоторым образом, дневником читателя. Заметками, сделанными по ходу освоения разного рода документов и первоисточников. Заметки мои, повторюсь, субъективны, всякий заинтересованный человек при чтении тех же самых документов волен сделать свои выводы, и тогда история, изложенная тут, будет выглядеть совсем иначе. Всякий человек имеет право на собственную истину. И чтением последующего повествования, сделанного в форме систематизированного свода документов, воспоминаний современников и мнений известных историков каждому вдумчивому читателю предоставляется возможность обдумать собственную версию развернувшейся исторической драмы. В том предоставляется ему полная свобода. Жанр подобного изложения жизнеописаний придуман не мной. Первым это сделал В.В. Вересаев в ряде своих книг, лучшей из которых является замечательный по оригинальности биографический роман в документах «Пушкин в жизни». Во всех деталях этой своей работы я следовал названному образцу. Как и в некоторых других моих книгах. В документах о человеческих судьбах есть захватывающее обаяние. Одной из задач моего повествования была опора на это обаяние, и попытка подействовать документом на воображение читателя.

Я бы хотел отнести свои поиски и усилия к несуществующему разделу науки, который можно бы назвать археологией духа. Или исторической реконструкцией человеческой души. Обычную археологию интересуют черепки и кости, разного рода ископаемые материальные свидетельства о живших когда-то людях. Это свидетельства внешних проявлений их жизни. Декорации, в которых они действовали. Можно без труда догадаться, что возможна и та археология, которая даёт возможность отыскать осколки человеческой души, окаменелости духа. Заметили ли вы, как разительно напоминают строчки, написанные рукой человека, порывистую строку кардиограммы. Это может подсказать, откуда является слово… Так вот, драгоценные россыпи окаменелостей духа легко обнаружить в старых рукописях, в старых письмах и дневниках. Тут есть слова, когда-то звучавшие на самом деле. Поступки, подлинность которых засвидетельствована в виде преданий. Можно даже восстановить мысли тех далёких людей. В самом общем виде их можно отыскать в летописях и литературных памятниках, в книжных листах подёрнутых волнующим цветом времени. В том числе даже и в фольклоре. Сказка и песня всегда формировала душу и склад русского человека. А сколько их в тех же допросных актах, которые заполняли сумрачные летописцы русского застенка.

С некоторого времени я испытываю огромную симпатию к тем людям, которые были на столетия моложе нас. И завидую им. Жившие в России восемнадцатого и девятнадцатого веков и раньше испытывали ещё великий интерес к жизни. Они полагали, что следующие за ними поколения будут жизнестойки и любопытны. Они хотели говорить с ними. Писали дневники и письма, делали подённые записи. Они чуяли ещё неповторимую цену каждого мгновения жизни… И это их желание говорить с нами, объяснить нам смысл своей жизни трогательно и достойно великого уважения и зависти… В своих книгах я определённым образом хотел засвидетельствовать это уважение…

***

По слову, живому осколку души, легко бывает представить целиком живую душу, движение её и даже сами размеры этой души.

А, представив душу, легко судить о времени.

«Любовь сначала была изрядная»

Судьба царицы Евдокии Фёдоровны замечательна неожиданными, крутыми переворотами.

Есипов Г.В. Освобождение царицы Евдокии Фёдоровны. Русский вестник, журнал литературный и политический, издаваемый Мю Катковым. Том двадцать восьмой. М. 1860. Июль, книжка первая. С. 182

Евдокия Фёдоровна, первая жена царя Петра, прозванного Великим, несомненно, была самой несчастной государыней своего времени. Даже в самой глубокой древности найдётся мало примеров такой несчастной судьбы.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991. С. 23

В 7197-м (1689) царица Наталья Кирилловна, видя сына своего в возрасте лет полных, взяла резолюцию женить царя Петра Алексеевича. И к тому выбору многия были из знатных персон привожены девицы, а особливо княжна Трубецкая, которой был свойственник князь Борис Алексеевич Голицын, и старался всячески, чтоб на оной женить. Но противная ему, князю Голицыну, партия Нарышкины и Тихон Стрешнев того не допустили, опасаяся, что чрез тот марьяж оной князь Голицын с Трубецкими и другими своими свойственники великих фамилей возьмут повоир (роuvоir) и всех других затеснят. Того ради, Тихон Стрешнев искал из шляхетства малаго и сыскал одну девицу из фамилии Лопухиных, дочь Фёдора, Лопухину, на которой его царское величество сочетался законным браком.

Куракин Б.И. Гистория о Петре I и ближних к нему людях. 1682—1695 гг. // Русская старина, 1890. – Т. 68. – № 10. С. 241

…Мать употребила сильное средство, чтоб привязать его к дому: Петру не минуло ещё 17 лет, как его женили 27 января 1689 года на дочери окольничего Лопухина, Евдокии.

Соловьев С.М. История России с древнейших времён. М.: «Мысль». 1988. Т. XIV. С. 138

Шестнадцати лет осьми месяцев, 27-го января 1689 года, (Собр. Госуд. Грам. IV. 596.) Пётр сочетался браком с дочерью столника Фёдора Авраамовича Лопухина, Евдокиею Фёдоровною. Гордон записал в своём журнале, что Пётр женился 20 января: свадьба была в Неделю Блуднаго (сына) (Древн. Росс. Вивл. XI. 194), а 27 января в 1689 прилучилось быть в неделю Блуднаго (Древн. Росс. Вивл. X. 207).

Устрялов Н. История царствования Петра Великаго. Т. VI. Царевич Алексей Петрович. С.-Петербург, 1859. С. 9

Женитьба на Евдокии Федоровне Лопухиной (в январе 1689 года) не могла отвлечь его от любимого занятия, отвлекла на время смута московская.

Соловьев С.М. Учебная книга по Русской истории. С. 389

В эти времена в России продолжал ещё существовать следующий обычай. Когда царя нужно было женить, в большом зале Московского дворца собирали самых красивых девушек страны. Они съезжались со всех концов страны в Москву, чтобы царь, посмотрев на них, мог выбрать ту, которая была ему по вкусу. В таком собрании царь Пётр I, обойдя все многочисленные ряды русских девушек, выбрал Евдокию Фёдоровну Лопухину. Он часто говорил после этого, что если бы он хорошо знал её характер, то никогда не отдал бы ей предпочтение.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991. С. 23

Род же их, Лопухиных, был из шляхетства средняго, токмо на площади знатнаго («знатность на площади» в те времена принадлежала тем, кто мог за определённую мзду изготовить грамотную кляузу, письмо в приказ, разъяснение в суд, эти знатоки обходного маневра при разборе дел и в самом деле промышляли своими знаниями в людных местах, на площадях и торжищах. – Е.Г.), для того, что в делех непрестанно обращалися по своей квалиты знатных, а особливо по старому обыкновению были причтены за умных людей их роду; понеже были знающие в приказных делех, или, просто назвать, ябедники (адвокаты по-нынешнему. – Е.Г.).

Куракин Б.И. Гистория о Петре I и ближних к нему людях. 1682—1695 гг. // Русская старина, 1890. – Т. 68. – № 10. С. 241

Род Лопухиных если не был из знатных, то принадлежал к числу самых старинных боярских фамилий. Родоначальник Лопухиных, Редедя или Редега, воинственный царь Касогов, зарезан в единоборстве с Мстиславом Тмутораканским в 1022 году. Дети его, названныя по крещении Юрием и Романом, служили великому князю. Правнук Романа Редегича, Михайло Юрьевич Сорокоум, имел сына Глеба, родоначальника Глебовых, Колтовских, Лупандиных и Ушаковых. Правнук Глеба Михайловича, Варфоломей Григорьевич, по прозванью Лапоть, имел сына Василия Лопуху; от него-то и пошли Лопухины.

Семевский М. Царица Евдокия Федоровна Лопухина. // РВ. 1859. Т.21. №10. С.220

Дед молодой царицы, Авраам Никитич, в Польскую войну при царе Алексее Михайловиче, долго служил головою Московских стрельцов и стал известен упорною защитою Могилёва, где он, с другим стрелецким головою, Логином Оничковым, более 20 недель отбивался от Радзивила (в 1658 г.). В день бракосочетания царя Алексея Михайловича с Наталиею Кирилловною он был уже при дворе и сидел за поставцом царицы; а в1672 году, по случаю рождения Петра, пожалован в думные дворяне, вместе с Фёдором Нарышкиным и Афанасием Матюшкиным. С сего времени Авраам Никитич постоянно находился при царице, разсылал звары, коврижки, подачи с кубками мамам, боярыням и управлял Мастерскою государыни палатою. Имя его в последний раз упоминается в 1682 году, когда он подписал акт об уничтожении Местничества третьим из 19-ти думных дворян. У него было шесть сыновей: Пётр большой, Пётр меньшой, Иларион, Козьма, Василий и Сергий. Bсе они служили в стрельцах. Пётр большой и Иларион были стрелецкими головами в то время, когда отец уже находился при дворе, в звании думнаго дворянина. Пётр в 1675 году ходил с полком своим в Курск; а Иларион стоял в Кремле на стенном карауле и года чрез два был с стрелецким полком в Киеве. В последний год царствования Феодора Алексеевича он служил воеводою в Верхотурьи, в звании стольника.