Иностранная литература №04/2012

– Нет-нет. На всякий случай мы все отдали в чистку.

– Что ж, если у вас сохранились квитанции, я могу позвонить на Бикертон-роуд и настоять, чтобы вам хотя бы частично возместили расходы.

– Нет, не надо. Думаю, я справлюсь.

– Ну, ведь это в конце концов нам всем и приходится делать, правда?

– Что именно? – не поняла миссис Рэнсом.

– Справляться, дорогая. Не в этом ли смысл жизненной игры? Судя по тому, что вы рассказали, у вас было какое-то щадящее ограбление.

Мэнди была права, именно в его щадящем характере и крылась проблема. Будь это обычное ограбление, пережить его было бы легче. Даже при полном исчезновении абсолютно всего, что только у них было, миссис Рэнсом сумела бы примириться, увидеть в этом что-то хорошее, даже обрадоваться этому. Но полное исчезновение всего-всего в сочетании с идеальным воссозданием и возвратом утраченного – вот что не давало покоя. Кому до такой степени вчистую понадобилось их обокрасть, а обокрав, – восстанавливать обстановку с такой безупречной точностью? Миссис Рэнсом казалось, что обокрали ее дважды: сначала, когда она потеряла вещи, а потом, когда у нее отняли возможность стать выше потери. Это было нечестно, бессмысленно, она подумала, что, наверное, именно это и имеют в виду, когда говорят: “лишено всякой логики”.

Рэнсомы редко получали письма. Порой приходила открытка из Канады, где у мистера Рэнсома были родственники со стороны матери; родственники старались поддерживать отношения, миссис Рэнсом писала им в ответ что-нибудь такое же пустопорожнее, как и они: “Привет, мы всё там же”, – сообщали из Канады, “Вот и мы тоже”, – отвечала она. Обычно же по почте приходили счета и деловая корреспонденция, и, вынимая письма из ящика внизу, в вестибюле, миссис Рэнсом даже не трудилась их просматривать, а прямо так, неразобранными, выкладывала на столик в коридоре, откуда мистер Рэнсом забирал их и читал перед ужином. В означенное утро она уже завершала привычное действо, когда заметила письмо из Южной Америки, причем адресованное не мистеру М. Рэнсому, а мистеру М. Хэнсону. Однажды такое уже было, и миссис Рэнсом бросила тогда это заблудившееся письмо в ящик сторожа, а к письму прикрепила записку, адресованную и сторожу, и почтальону, с просьбой быть в будущем повнимательнее.

Миссис Рэнсом – она стала хуже, чем раньше, переносить суету, которую муж подымал по пустякам, – не захотелось действовать по прежнему сценарию, и потому она отложила письмо в сторону, чтобы после ланча подняться на девятый этаж, найти дверь мистера Хэнсона и подсунуть письмо под нее. Будет, по крайней мере, повод прогуляться.

На самый верх здания она подымалась в последний раз несколько лет тому назад. Она знала, что там делается ремонт, и мистер Рэнсом даже не удержался и послал владельцам дома жалобу на шум, который производят рабочие, и на грязь в лифте. Жильцы постоянно появлялись и исчезали, и всегда кто-нибудь что-нибудь перестраивал – миссис Рэнсом приучилась относиться к этому, как к чему-то неизбежному. И все же, когда она робко вышла из лифта, ее поразило обилие воздуха и пространства – казалось, она попала в здание современной постройки, такой светлой, ярко освещенной и огромной оказалась лестничная площадка. В отличие от темных, поцарапанных дверей и рам красного дерева у них на этаже, тут все деревянные части были очищены и высветлены, и если у них пол был затянут оранжевым покрытием в пятнах и рытвинах, то здесь лежал толстый дымчато-голубой ковер, омывавший стены и гасивший звуки шагов. В крыше имелся восьмиугольный стеклянный фонарь, а внизу – гармонирующая с ним восьмиугольная софа. Все это больше походило на холл гостиницы или ультрасовременной больницы, чем на многоквартирный жилой дом. Причем перемены касались не только отделки. Миссис Рэнсом помнила, что раньше тут размещалось несколько квартир, сейчас же оставалась только одна – от прежних входных дверей не осталась и следа. Она поискала табличку на этой единственной двери, но ни имени, ни почтового ящика не было. Она наклонилась, чтобы подсунуть письмо из Южной Америки под дверь, но мешал толстый ковер – письмо застревало в щели. Камера видеонаблюдения, не опознанная ею и принятая за светильник, беззвучными рывками двигалась над ее головой, как какая-то неповоротливая рептилия, пока миссис Рэнсом не попала наконец в ее поле зрения. Миссис Рэнсом безуспешно пыталась придавить ворс, когда послышалось слабое жужжание, и дверь бесшумно отворилась.

– Входите, – произнес чей-то бесплотный голос, и, держа перед собой письмо, как пригласительный билет, миссис Рэнсом переступила через порог.

В холле никого не было, и она задержалась в нерешительности, услужливо улыбаясь на случай, если кто-нибудь за ней наблюдает. Холл по форме был такой же, как в их квартире, но в два раза больше и оформлен точь-в-точь, как вестибюль: такое же высветленное дерево и стены в легкой ряби. Они, наверное, сняли стену, догадалась она, и присоединили соседнюю квартиру, нет, соединили, все квартиры – весь верхний этаж превратили в одну квартиру.

– Я принесла письмо, – сказала она несколько громче, чем требовалось. – Его положили в наш ящик по ошибке.

В ответ ни звука.

– По-моему, оно из Южной Америки. Из Перу. На ваше имя, если вы Хэнсон. В общем, – сказала она, отчаявшись, – я положу его и пойду.

Она уже было собралась положить письмо на куб из прозрачного перспекса, который приняла за стол, когда услышала сзади утомленный выдох, и, обернувшись, увидела, что входная дверь закрылась. Но как только одна дверь – за ее спиной – затворилась, дверь, находившаяся перед ней, с тихим вздохом открылась; в нее она увидела еще один дверной проем с верхней перекладиной, и там, держась за нее, висел молодой человек.

Он подтягивался на перекладине с виду без особого труда и вслух считал подъемы. На нем были серые спортивные штаны, наушники и – более ничего. Он досчитал до одиннадцати. Миссис Рэнсом пережидала, все еще держа письмо в руке и не зная, куда деть глаза: прошла целая вечность с тех пор, как она видела так близко столь юное и столь обнаженное существо – его штаны так низко сползли на бедра, что заметна была тонкая льняная дорожка волос, взбегающая к пупку по впалому животу. Он устал под конец, и два последних подтягивания – девятнадцатое и двадцатое – дались ему с немалым усилием; почти выкрикнув “Двадцать!”, он остановился, задыхаясь и одной рукой все еще держась за перекладину; наушники сползли на шею. Легкая поросль выглядывала из подмышек, редкие волоски виднелись и на груди; а сзади, как у Мартина, был хвостик, но подлиннее и завязанный узлом.

Миссис Рэнсом подумалось, что за всю свою жизнь не видела никого прекраснее этого юноши.

– Я принесла письмо, – начала она снова. – Оно попало к нам по ошибке.

Она протянула конверт, но молодой человек даже не шевельнулся, и миссис Рэнсом оглянулась, ища, куда бы его положить. Посреди комнаты стоял длинный банкетный стол, а у стены – софа, почти такой же длины; только эти два предмета миссис Рэнсом назвала бы мебелью в собственном смысле слова. По комнате были разбросаны несколько ярких пластиковых кубов, которые могли служить столами или табуретами. Стояла тут и высокая стальная пирамида с прорезями, которая, видимо, была обычной лампой. Была тут и допотопная детская коляска с белыми ободами шин и огромными изогнутыми рессорами. На одной из стен висел хомут для ломовика, на другой – широкополая мужская шляпа с пером, а рядом – огромная, крупным планом фотография Ланы Тёрнер[22].

– Она была кинозвездой, – сказал молодой человек. – Это оригинал.

– Да, я помню, – ответила миссис Рэнсом.

– Вы знали ее?

– Нет-нет. Да и вообще, она была американкой.

На полу лежал пушистый белый ковер, на котором, как ей подумалось, нельзя сделать и шагу, не наследив, но она не заметила ни единого пятнышка. И тем не менее, на взгляд миссис Рэнсом, все это как-то не сыгрывалось в единое целое. Из-за того, что одна стена была стеклянная и выходила на террасу, казалось, что перед вами не комната, а скорее недо-оборудованная витрина универмага; рулон твида был небрежно брошен на стол, что требовало какого-то объяснения.

Молодой человек заметил ее взгляд.

– Все это печаталось в журналах, – сказал он. – Садитесь. – И он взял у нее письмо.

Он сел на один конец софы, она – на другой. Сел с ногами, но, если бы она села так же, как он, между ними все равно оставалось бы много места. Он посмотрел на конверт, разок-другой повертел, не вскрывая.

– Оно из Перу, – пояснила миссис Рэнсом.

– Да, – ответил он, – спасибо. – И разорвал пополам.

– Там могло быть что-то важное, – забеспокоилась миссис Рэнсом.

– Там всегда что-то важное, – подтвердил молодой человек и бросил обрывки на ковер.

Миссис Рэнсом посмотрела на его ступни. Они были так же совершенны, как и каждый миллиметр его тела: ногти длинные, ровно обрезанные, квадратные, пожалуй, выразительные даже, а не кривые и уродливые, как у нее или мистера Рэнсома. Пальцы ног, если бы можно было собрать их в щепоть, выглядели так, словно ими можно было действовать не хуже пальцев рук – может быть, даже играть на музыкальном инструменте.

– Я никогда не встречала вас в лифте.

– У меня есть ключ. Поэтому лифт не останавливается на других этажах. – Он улыбнулся. – Это удобно.

– Но не для нас, – не удержалась миссис Рэнсом.

– Что есть, то есть, – он засмеялся, но без тени обиды. – Я за это плачу.

– Я не знала, что такое возможно, – удивилась миссис Рэнсом.

– Не для всех.

Миссис Рэнсом подумала, что он, наверное, певец, но почувствовала, что, если спросит, он перестанет обращаться с ней как с равной. Еще она подумала, не принимает ли он наркотики. Молчание явно не смущало его, на своем конце софы он откинулся на спину с улыбкой – он чувствовал себя совершенно свободно.

– Мне пора, – сказала миссис Рэнсом.

– Почему?

Он потрогал у себя под мышкой и махнул рукой в сторону комнаты.

– Это все ее.

– Чье?

Он указал на порванное письмо.

– Это она переделала все это. Она интерьерный дизайнер. Или недавно была дизайнером. Теперь у нее ранчо в Перу.

– Крупный рогатый скот?

– Лошади.

– О, – восхитилась миссис Рэнсом. – Это прекрасно. Немногие на такое способны.

– На что “такое”?

– Сначала быть интерьерным дизайнером, а потом… потом разводить лошадей.

Он задумался над сказанным:

– Нет, она всегда была такой. Очень порывистой, понимаете. – Он обвел взглядом комнату. – Вам нравится?

– Ну, немного странно, – призналась миссис Рэнсом. – Но обилие пространства мне нравится.

– Да, пространство потрясающее. Невероятное.

Миссис Рэнсом не совсем это имела в виду, но о понятии пространства была наслышана немало, поскольку это бесконечно муссировалось в дневных телепередачах, где речь шла о том, как остро нуждаются люди в пространстве, как важно, чтобы у них не было недостатка в личном пространстве и как ни в коем случае нельзя нарушать границы чужого пространства.

– Она тут все переделала, – сказал он, – а потом конечно въехала сюда.

– И вы почувствовали, – сказала миссис Рэнсом, – и вы почувствовали, что она вторглась в ваше пространство (фраза эта в ее устах звучала так натужно, как если бы то были ее первые слова на языке урду).

В знак согласия он направил в ее сторону одну из своих несравненных стоп.

– Вот именно. Вот именно. Взять, к примеру, эту дерьмовую коляску…

– Я помню такие, – подтвердила миссис Рэнсом.

– С виду это, конечно, коляска, – кипел он, – но откуда мне было знать, что это только с виду коляска и что находится она тут не как коляска, а как артобъект. И что стоять она должна ровно на этом дерьмовом месте. И из-за того что я сдвинул ее, кажется, на полдюйма, мадам озверела. Стала грозить, что все отсюда вывезет. До нитки. Как будто мне не все равно. А, в общем, все это уже история.

Поскольку мадам была в Перу, миссис Рэнсом подумала, что это уже отчасти и география, но вслух ничего не сказала. А вместо этого кивнула и изрекла:

– У мужчин свои потребности.

– Вы правы.

– Вам больно?

– Мне было больно, – сказал молодой человек, – но я отвлекся. Думаю, правильно.

Миссис Рэнсом с мудрым видом закивала в ответ.

– Она расстроилась? – спросила она, чувствуя, что очень хочет потрогать его за ногу.

– Послушайте, эта женщина всегда была чем-то расстроена. – Он посмотрел в окно.

– Когда она вас бросила?

– Не помню. Потерял счет времени. Месяца три назад, может, четыре.

– В феврале, – подсказала миссис Рэнсом. Это был не вопрос, а утверждение.

– Да, в феврале.

– Хэнсон, Рэнсом, – проговорила она. – Не так уж похоже, но, думаю, если вы из Перу…

Он не понял – да и как ему было понять? – поэтому она рассказала ему все, начав с начала: как они вернулись из оперного театра, как вызвали полицию, как совершили марш-бросок в Эйлсбери… – всю историю от и до.

Когда она смолкла, он сказал:

– Да-а, похоже на Палому. Она может выкинуть такое. Чувство юмора у нее своеобразное. Вот вам и Южная Америка.

Миссис Рэнсом закивала, как будто любые несуразности в ее рассказе можно было отнести за счет особенностей территории и общеизвестного непостоянства ее обитателей: колдовская сила пампас, протяженность Амазонки, ламы, пираньи – что значило какое-то ограбление в Северном Лондоне в сравнении с подобными явлениями? И все же одна вещь не давала ей покоя:

– Но кто мог все это перенести и расставить с такой точностью?

– О, это очень просто. Рабочие сцены, так сказать. Техобслуга.

– Техобслуга? – не поняла миссис Рэнсом. – Чернорабочие, что ли?

– Нет, ребята, которые разъезжают с музыкальными ансамблями и готовят площадки к концертам. Поработали отмычкой. Сделали снимки. Разобрали мизансцену в вашей квартире, собрали ее в Эйлсбери. Наверное, в команде был и декоратор. Чем-нибудь похожим они все время занимаются. Никаких проблем, никаких забот… при условии, что вы платите как следует. – Он подмигнул. – Во всяком случае, – он обвел взглядом скудную обстановку своего жилища, – тут им особо трудиться бы не пришлось. У вас в квартире так же просто?

– Не совсем, – замялась миссис Рэнсом. – В нашей… потруднее.

Он пожал плечами:

– Она могла заплатить. Она богатая. В любом случае, – сказал он, поднявшись с софы и взяв миссис Рэнсом за руку, – мне очень жаль, что вы из-за меня настрадались.

– Нет, – возразили миссис Рэнсом, – это было не так плохо. Сначала – немного чудно, но я старалась найти во всем этом что-то положительное. И, мне кажется, я в результате повзрослела, понимаете?

Они стояли рядом с коляской.

– У нас тоже была такая. Когда-то, – миссис Рэнсом тронула коляску. – Очень недолго. – Она не касалась этой темы тридцать лет.

– У вас был ребенок?

– Его бы звали Доналд, – продолжала миссис Рэнсом, – но до имени дело не дошло.

Не поняв, что означает это признание, молодой человек тронул рукой свой сосок и пошел провожать ее в вестибюль.

– Спасибо, что объяснили мне тайну, – сказала она и легко коснулась (это был самый смелый поступок в ее жизни) его обнаженного бедра. Она готова была к тому, что он отпрянет, но ничего подобного – в его повадке ничего не изменилось, он улыбался и держался совершенно раскованно. Но, должно быть, тоже почувствовал, что ситуация требует чего-то особенного, потому что взял ее руку, поднес к губам и поцеловал.

Как-то днем несколько недель спустя миссис Рэнсом на подходе к Нэсби-мэншнз – она возвращалась с покупками – заметила фургон у крыльца, а пересекая нижний вестибюль, обратила внимание на молодого человека, у которого на голове красовалась широкополая шляпа с пером, а на шее висел хомут. Впереди он толкал коляску.

– Он что, переезжает? – полюбопытствовала она.

– Да, – тот облокотился на коляску. – Опять.

– И часто такое происходит?

– О чем вы, леди? Этот парень переезжает, как другие по нужде ходят. А это все – он показал на коляску, хомут, шляпу – отправляется на свалку. Похоже, мы теперь будем китайцами.

– Давайте, я вам помогу, – и с этими словами миссис Рэнсом забрала у него ручку коляски, которая застряла в дверном проеме, свезла ее по пандусу, и, дожидаясь, пока он отправит остальное добро в фургон, стояла и слегка покачивала ее.

– Немало годков прошло с тех пор, как вы возили такую же, – сказал он, забирая у нее коляску.

Она поднялась со своими покупками на крыльцо и оттуда наблюдала, как он перекладывает мебель одеялами, а про себя думала, не один ли это из тех “рабочих сцены”, что перевозили их пожитки. Она не стала рассказывать мистеру Рэнсому, что привело к краже. Прежде всего потому, что он непременно поднял бы шум, настаивал бы на том, что должен подняться наверх и сам поговорить с этим молодым человеком. (“Наверняка он в этом замешан”, – заявил бы он.) Эту встречу миссис Рэнсом не могла вообразить себе без величайшего смущения. Когда фургон тронулся, она помахала на прощанье и пошла наверх.

Вот и конец истории, думала миссис Рэнсом, и так бы оно и было, если бы однажды воскресным днем, месяца два спустя, с мистером Рэнсомом не случился удар. Она была в кухне, ставила тарелки в посудомоечную машину, но, услышав звук падения, поспешила в комнату и нашла своего мужа на полу – он лежал у книжного шкафа, сжимая в одной руке кассету, в другой – фотографии сексуального содержания, а том Жюльен валялся в раскрытом виде рядом. Мистер Рэнсом был в сознании, но не мог ни говорить, ни двигаться.

Миссис Рэнсом все сделала правильно: подсунула ему под голову подушку, укрыла пледом и лишь потом стала дозваниваться до Скорой помощи. Ей хотелось верить, что, несмотря на тяжелое состояние, ее расторопность и самообладание произведут впечатление на ее распростертого на полу мужа, но, ожидая пока ее соединят с нужными инстанциями, она не замечала в его глазах ни тени одобрения и благодарности – один лишь животный страх.

Не будучи в состоянии привлечь внимание жены к кассете, которую он сжимал в руке, или хотя бы ослабить хватку, ее беспомощный муж следил за тем, как быстро она собрала фотографии, и что-то в глубине его сознания отметило, как мало интереса или удивления вызвала у нее эта стародавняя непотребщина. Наконец она опустилась рядом с ним на колени (снизу уже завывала сирена “скорой помощи”, мчавшейся мимо парка) и вытащила из его бескровных пальцев кассету, а затем бездумно, не придавая этому ни малейшего значения, сунула ее в карман передника. На секундочку она задержала его руку (все еще судорожно сжимавшую отсутствовавшую теперь греховную кассету) и заметила, что в глазах у него теперь, пожалуй, читается не ужас, а пришедший на смену стыд; поэтому она улыбнулась, сжала ему руку и сказала: “Все это не имеет никакого значения” – но тут позвонили медики.

Мистеру Рэнсому не удастся весело распрощаться с этой историей: будучи человеком непрошибаемым, он, в отличие от жены, не изменился под влиянием происшедших событий и не созрел как личность. Будь у него собака, его, может быть, удалось бы представить в более благоприятном свете, но как ни близко находился Нэсби-мэншнз от парка, запереть собаку в четырех стенах было невозможно; ему могло бы помочь хобби, но только не Моцарт, потому что погоня за совершенным звучанием лишь усиливала его педантизм и недостаток человеческого тепла. Нет, чтобы научиться принимать вещи такими, как есть, ему лучше было бы заниматься чем-нибудь менее упорядоченным – скажем, фотографией или акварелями; семья тоже стала бы менее упорядоченной, и, хотя, кажется, только миссис Рэнсом горевала о потере малютки Доналда (а, уж конечно, в роли отца мистер Рэнсом был бы не подарок), сын заставил бы его повернуться лицом к жизни и как-то к ней приспособиться: чистота и порядок – единственное, что имело значение для мистера Рэнсома в нынешнем его возрасте. Такому человеку никогда не выйти из своего кокона – он приговорен, как в нашем повествовании, а будь в доме ребенок, глядишь, не было бы и кокона.

Безъязыкий, лежал он сейчас в отделении интенсивной терапии, и слово “кокон” довольно точно описывало его положение. Откуда-то со стороны до него доносился голос жены, звучавший близко, но в то же время как бы издалека и к тому же слегка резонировавший – казалось, само его ухо было коконом, а он находился внутри него. Медсестры уверяли миссис Рэнсом, что он, несомненно, слышит ее, но боясь, что он может не выжить не столько из-за инсульта, сколько из-за сопутствующих стыда и унижения, все силы она сосредоточила на том, чтобы уладить недоразумение хотя бы в этой области. Если мы добьемся большего взаимопонимания по части секса, думалось ей, может быть, инсульт будет вспоминаться потом как благословение.

Чувствуя себя глуповато, поскольку беседа поневоле была односторонней, миссис Рэнсом стала разговоривать со своим бесчувственным мужем, или, вернее, – нашептывать ему что-то на ухо, ведь в палате были и другие больные, так что уголком левого глаза мистер Рэнсом видел слегка припудренный изгиб ее двигающейся из лучших побуждений щеки.

Она говорила ему, что много лет знает о его, как она выразилась, “дурачествах”, что ему нечего стыдиться, и что это в конце концов просто секс. Внутри своего кокона мистер Рэнсом силился понять, что значит “стыдиться”, он больше не был уверен даже в том, что такое “знать”, а уж “секс” было словом и вовсе непостижимым – слова теперь существовали отдельно от своих значений. Из желания проявить чуткость по поводу “дурачеств” мужа миссис Рэнсом почти исчерпала весь известный ей запас слов, обозначающих эмоции; никогда особо не распространявшаяся на эту тему, она вдруг ощутила ограниченность своего словаря. Но ее подгоняла мысль, что мистер Рэнсом, хоть и онемел, но мучается, и, значит, им необходимо поговорить. Поэтому, легко сжимая его вялую руку в своей, она стала шептать ему нечто на языке, которым, как она сейчас поняла, ей лишь предстояло овладеть, чтобы ее больше не могли застать врасплох такого рода обстоятельства.

– Мне трудно подобрать слова, Морис, – начала она. – Нам, тебе и мне, всегда нелегко было общаться, но мы научимся, клянусь тебе. – Прижав губы к его окаменевшему уху, она видит крупным планом жесткие коротенькие седые волоски, которые он регулярно подстригал кривыми ножничками во время своих тайных уединений в запертой на ключ ванной. – Сестры уверяют меня, что ты снова научишься говорить, Морис; я буду учиться вместе с тобой, и мы научимся разговаривать друг с другом.

Слова вихрились вокруг его уха и, неузнанные, текли мимо. Миссис Рэнсом говорила медленно. Так кормят младенца кашкой: после каждой ложки вытирают ротик; вот и миссис Рэнсом освобождала его ухо от засыхающей корки непонятых слов, как от несъеденной кашки. Нужно отдать ей справедливость – она твердо держалась своей линии.

– Я никого не собираюсь осуждать, Морис, кто я такая, чтобы судить других? – И она рассказала ему, как тайком тоже слушала кассету. – Но в будущем, Морис, я думаю, мы будем слушать ее вместе, это станет частью нашего общего освоения супружеских навыков… потому что, в конце концов, дорогой, брак – это выбор поведения, и, чтобы что-то получить от него, нужно что-то в него внести.

Слова катились и катились; еще недавно такая несловоохотливая, миссис Рэнсом теперь владела целым словарем нежности и заботы, щедро вливаемым ею в мужнино ухо. Она говорила о том, что их ожидает впереди, о сексе, который может быть радостным и свободным до самой могилы, она набрасывала контуры будущего, частью которого будет все вышеперечисленное, и, как только он встанет на ноги, они будут сидеть рядом, и это будет лучшее время, потому что они будут касаться друг друга.

– Мы никогда не обнимались, Морис. Мы должны почаще обниматься впредь.

Опутанного разнообразными трубками и подсоединенного к монитору мистера Рэнсома хворого не легче было обнять, чем мистера Рэнсома здравствующего, поэтому миссис Рэнсом удовлетворилась тем, что чмокнула его в руку. Но поделившись с ним своим образом будущего, полного прикосновений, разговоров, совместных действий, она надумала увенчать дело прослушиванием “Cosí”. Это может подействовать, надеялась она.

Поэтому очень осторожно, чтобы не сдвинуть с места многочисленные проводки, которые служат отнюдь не вратами удовольствия, миссис Рэнсом бережно надевает наушники ему на голову. Прежде чем сунуть кассету в плеер, она подносит ее к его немигающим глазам.

– “Cosí”, – тщательно выговаривает она, и погромче: – Моцарт?

Она нажимает клавишу, следя за неподвижным лицом мужа в ожидании какого-нибудь отклика. Такового нет. Она чуть-чуть прибавляет звук, но – несильно, примерно mezzo forte. Мистер Рэнсом, который слышал слово “Моцарт”, но не знает, человек ли это, предмет ли, а может, даже говорящий попугай, внутренне сжимается под валом обрушившихся на него звуков, лишенных всякого образа и смысла и совершенно посторонних ему, как листья на дереве, только на этом его дереве листья превращаются в звуки и кто-то в самой его кроне (это дама Кири) пронзительно визжит. Мешает. Пугает. Оглушает.