Иностранная литература №06/2012

Альфред Теннисон нацепил монокль и, чуть наклонившись, принялся с пристрастием разглядывать френологический бюст, возвышавшийся на письменном столе Мэтью Аллена. Для начала он прочел несколько ярлычков на гладко отполированной поверхности головы, где значились названия соответствующих умственных органов. Эротизм. Уступчивость. Идеализм. Начисто лишенная эмоций, стереотипная человеческая голова так и пестрела разнообразными способностями.

– Удивительное дело, – не умолкавший ни на миг доктор, заметив интерес гостя к этому украшению своего кабинета, тотчас же сменил тему, – чем дальше, тем больше утверждаюсь во мнении, что подобные категории, вообще говоря, носят символический характер. Быть может, в самых общих чертах они определены верно, но должен признать, что в своей врачебной практике я не встречал столь однозначных соответствий. Впрочем, карта по-своему полезна, поскольку позволяет не упустить из виду все те стороны человеческой натуры, которые нам следует принимать во внимание.

– Как-то раз некий господин взялся анализировать мои шишки, – откликнулся Теннисон. – И не могу сказать, чтобы меня потрясла глубина его анализа. Он явно переоценил мою бодрость и жизнелюбие – должно быть, потому что я крупного телосложения и только что отобедал с друзьями, с которыми мы, так сказать, малость выпили.

– Ну да, ну да. В этой области, знаете ли, полно шарлатанов, тьма-тьмущая, но вы о них и думать забудьте. Таких только в цирке показывать.

Мэтью Аллен огляделся, размышляя, что бы еще показать гостю. Он был взволнован тем, что принимал в своем личном кабинете столь высокообразованного молодого человека, и хотел поразить посетителя широтой своих изысканий. А пока наблюдал, как Теннисон снова раскуривает трубку, как втягивает гладко выбритые щеки, поднося огонь к чашке с опаленным табаком. У него была крупная, бесспорно красивая голова и гладкая смуглая кожа. Под сводом лба, высота которого несомненно указывала на интеллектуальную мощь, складывались многообещающие стихи. Внешность его разительно отличалась от внешности бедняги Клэра, но в форме лба было что-то общее. Поэт оценивал себя верно: бодрости и жизнелюбия ему явно недоставало. Случай, конечно, не столь тяжелый, как у его брата Септимуса, но и Альфред Теннисон двигался медленно, словно бы пробираясь сквозь вязкую паутину мыслей и сомнений. Возможно, дело усугублялось сильной близорукостью, из-за которой мир казался ему туманным и ненадежным.

Пока Мэтью Аллен оценивал гостя взглядом профессионала, Теннисон потянулся за минеральным образцом и, поднеся его почти вплотную к моноклю, загляделся на множество отливающих металлом граней. В сверкающем беспорядке прямых углов он увидел скопление наседающих друг на друга крохотных стен и крыш, похожих на разрушенный землетрясением город.

– Железный колчедан, – пояснил Аллен. – У меня тут по всему кабинету преизрядно образцов. Я все еще не отказался от мысли собрать коллекцию всех минералов, какие встречаются на Британских островах. Увы, пока моя коллекция далеко не полна. Знаете, некоторое время я вплотную занимался химией. Вот смотрите, – Аллен пересек комнату и, подойдя к полке, повел указательным пальцем по книжным корешкам, пока наконец не нашел пять одинаковых тонких книжиц. Одну из них он вытащил. – Мои лекции по химии. Я читал их некоторое время тому назад в Шотландии. Карлейль – знаете Карлейля? – да, Томас Карлейль ходил меня слушать, как сейчас помню. Мы с ним водили знакомство, когда оба жили в Эдинбурге. Если хотите, я мог бы взять вас с собой в Челси и представить ему.

– Я уже имею честь быть знакомым с ним и с Джейн.

– О, рад за вас. Тогда нам надо будет как-нибудь вместе их навестить. С тех пор как пустили поезд до Вудфорда, это проще простого.

Теннисон открыл книгу, которую передал ему Аллен, и прочел несколько строк об испускании тепла нагретыми предметами. Он имел об этом кое-какое представление благодаря своим домашним занятиям в Сомерсби, где, запершись в библиотеке от гомона домочадцев и возни комнатных собачек, всякий раз вынужден был собирать волю в кулак, чтобы не бросить учебу раз и навсегда. Но он бы ни за что не осмелился выступать с лекциями по этой теме. Похоже, доктор – человек эрудированный и одаренный. И у них общие друзья.

– Испускание тепла, – пробормотал он, отрываясь от книги.

– Ну да, ну да, – с радостью подхватил доктор. – Мое главное утверждение в этой работе, как обычно, состоит в том, что за феноменом теплоты, да и за любым другим феноменом, я усматриваю единую первооснову, имя которой – Верховная Сила.

– Верховная Сила?

– Точно так. Общая причина, объединяющий фактор. В мире все едино. Тепло и свет – лишь проявления, равно как живые организмы и их жизнелюбие.

– И энергия. И мысли.

– Да, и мысли. Энергия мысли – в ее течении.

– Я смотрю, вы своего рода спинозист. – И Теннисон в самом деле засмотрелся: перед его взором простерлась белая материя, ослепительно светящаяся, чистейшая, текущая сквозь самое себя, вздымающаяся волнами, заряженная силой, беспредельная. И мир наполнился многообразием форм, их беспрестанным движением: устремляющиеся ввысь ветви деревьев, океанские волны, математическая выверенность морских раковин, полет стрекоз. Нескончаемая круговерть перемен. – Вот они, все метаморфозы живых существ, – сказал Теннисон, указывая трубкой на окно.

– Именно! – сияя, отозвался Аллен. – Лес – лучший пример.

Лес перетекал сам в себя, тянулся вверх, слабел, вновь разрастался. Да, да. И мысль, нестихающая волна, неустанно меняющаяся – цвета и формы, льющиеся в мир, их биение в языке.

– И неживая природа, неорганические вещества – в них ведь тоже заключена своя энергия.

– В своих философских размышлениях и я склоняюсь к этой точке зрения, – подхватил Теннисон.

– Ну надо же. Будучи поэтом, вы чувствуете…

– Будучи ребенком, – начал Теннисон, заражаясь воодушевлением собеседника и чувствуя, как пустая болтовня, обычная для шапочного знакомства, перерастает в свободное течение истинной мысли, – будучи ребенком, я умел вводить себя в транс, вновь и вновь повторяя свое имя, пока окончательно не терял свое Я. И тогда я превращался в существо, сливающееся… ну, или поддерживаемое чем-то большим, поистине необъятным. Отвлеченное, теплое, безликое и устрашающее – вот какое оно было.

– Верховная Сила?

– Возможно, возможно. Да, разумеется, она самая. Я хочу сказать, что если наше допущение в принципе верно, то что же это еще могло быть?

Доктор Аллен не стал говорить “психический феномен”. Минуту-другую они просто улыбались друг другу. Какое пьянящее, дивное чувство – увидеть в собеседнике отражение своих сокровенных размышлений о Вселенной, о самом бытии.

– Как бы я хотел, – сказал Аллен, – продолжить этот разговор. Вы ведь еще здесь у нас побудете?

– О, да. Я как раз вчера снял дом.

– Чудесно, просто чудесно! Вы, вне сомнения, украсите собой эппингское общество, даже если оно не слишком вас достойно. И опять же вы будете рядом с Септимусом, для него это сейчас очень важно!

При упоминании о больном брате Теннисон склонил голову. Былое воодушевление оставило его, сжавшись до мучительного, жгучего стыда. Так нередко бывало, когда он слишком уж перед кем-нибудь раскрывался; а сейчас стыд был еще острее из-за мысли о Септимусе. Его полные губы сжались. Заметив это, Аллен решил его подбодрить.

– Не сомневаюсь, что дела у Септимуса скоро пойдут на лад. Я обнаружил, знаете ли, что меланхолия, этот чисто английский, если угодно, недуг, вполне поддается излечению. Веселое общество, моцион, домашняя обстановка, возможность излить душу…

– Излить душу?

– Да-да, поведать о своих тревогах и несчастьях. Я нередко замечал, до чего же полезно бывает дать больному возможность, так сказать, выговориться.

Теннисон выдохнул целый клуб дыма:

– Стало быть, скоро вы услышите все о нашей семье.

– Не исключено. Однако я не делаю никаких определенных выводов из того, что рассказывают мне эти бедняги. Суть не в этом. Так или иначе, семью… – тут доктор улыбнулся, – никак нельзя назвать главным источником наших душевных недугов. Не вижу ничего дурного в том, что человек происходит из той или иной семьи. К тому же обычно у нас нет выбора.

– Погодите. Она еще себя покажет. Черная кровь Теннисонов.

– Вы хотите сказать, у вас семейная предрасположенность? К чему же – к меланхолии? Или к иному душевному расстройству? Очень часто…

– Да, семейка у нас не из спокойных. Должно быть, принимаем жизнь слишком близко к сердцу.

– Ах, вот как, – Мэтью Аллен склонил голову и замер, ожидая, что Теннисон разовьет свою мысль.

– Видите ли, я сам привез сюда брата, поскольку не исключал, что в один прекрасный день тоже могу оказаться в вашем заведении. А теперь решил пожить здесь, в этих краях, в новой для меня обстановке.

– В самом деле?

– Да. Подальше от всех. Хотя здешний лес довольно-таки мрачен.

– Всему виной осень. В другое время тут, знаете ли, всё в цвету и полно зелени. – Хотя по всему кабинету плавали густые клубы дыма, Теннисон вновь раскурил трубку. – Не вижу ничего постыдного в ваших трудностях. В некотором смысле, даже наоборот. Они служат доказательством великой душевной силы, стремящейся исчерпать себя до дна – в вашем случае, в творчестве. Полагаю, вам известны и другие подобные случаи среди поэтов.

– Разумеется. А как же. За все надо платить.

– Но не слишком дорого, – улыбнулся Аллен. – Очень рад, что вы зашли и немного познакомились с моими увлечениями. Мне следовало бы уделять им больше времени. Боюсь, в терапии душевных расстройств я уже сделал все назначенные мне судьбой открытия. А дальше – только рутинная работа, которая со временем начинает утомлять.

– Неужели?

– О, разумеется, я предан ей всем сердцем. Но в то же время ощущаю потребность в чем-то новом, что открывало бы простор для исследования и творчества. И опять же приходится все время помнить о деньгах, особенно когда у вас дом и семья.

– Правда? Не сомневаюсь, что при вашем уме вы всегда сможете что-нибудь придумать.

– Возвращаясь к тому, о чем мы говорили, мне кажется, что узкая специализация – не самый удачный выбор. Если вы ищете первооснову, то ваша умственная деятельность должна быть разнообразна. Бэкон – вот лучший пример.

– В самом деле? У меня в Кембридже есть друг, который готовит к печати его труды. Хотите, я вас познакомлю?

– Что ж, это было бы чудесно, благодарю вас, – ответил Аллен и горячо пожал молодому поэту руку. – Знаете, а не пройтись ли нам? Мне нужно проведать одного больного.

Сидя у окна с книгами наготове, Аннабелла, чтобы убить время, набрасывала портрет Ханны. Они ждали свою учительницу французского, мадемуазель Леклер, которая вот уж никак не походила на мадемуазель. Это была коренастая старая дева откуда-то из Пикардии с широким бледным лицом, длинным белым носом и срезанным подбородком. Девочкам было уже поздно учить язык, но они не переставали совершенствоваться, поскольку готовились к замужеству. Мадемуазель Леклер понимала, что их занятия – не более чем модное развлечение, и потому была добра и всячески ободряла учениц, не сердясь на них за betises[1]. Ее полные плечи и кислый запах, доносившийся изо рта, когда она читала, порой вызывали у Ханны чувство неловкости.

Не то чтобы Ханна Аллен была во всем довольна собственной внешностью. В общем и целом она заслуживала одобрения: стройная, светловолосая, да и грудь вполне сносная. Хоть и поменьше, чем у ее сестры Доры, но зато и не такая грузная, не как у взрослых женщин. Однако ее бледность никак нельзя было назвать привлекательной. Пожалуй, эта бледность, которую она, конечно же, унаследовала от шотландских предков, будила желанные и даже достойные зависти ассоциации с Байроном и Скоттом, вот только губы выглядели словно окровавленные. А зубы, которые были совершенно обычного цвета, на этом фоне казались желтоватыми. Ресницы у нее были белые, а брови цвета яровой пшеницы.

Аннабелла так пристально ее разглядывала, то и дело отвлекаясь от рисунка, что Ханне стало слегка не по себе. Но понаблюдав, как подруга отрывает взор от листа бумаги и смотрит ей прямо в глаза, Ханна поняла, что на самом деле их взгляды не встречаются: Аннабелла вглядывается в какую-то часть Ханниного лица. Сама Аннабелла была бесспорно хороша, прелестна до такой степени, что, глядя на нее, Ханна неизменно задавалась вопросом, отчего так получается, что делает человека красивым. Красота людская так мимолетна и так изменчива, и среди отцовских больных она видела немало примеров угасшей, искаженной и извращенной красоты, но Аннабеллу красота не оставляла ни на миг. Она была красива в любое время дня и ночи. У нее был дивный цвет лица, и она очень мило краснела. А еще – большие темные глаза и полные губы, особенно нижняя, причем Аннабелле даже не приходилось их специально надувать. Если бы Ханна была мужчиной, она наверняка мечтала бы об Аннабеллином поцелуе. Но решительно отличала ее подругу от множества просто миловидных девушек шея – длинная, стройная, с таким грациозным изгибом. А сзади колечками вились нежные темные локоны, выбившиеся из шпилек. При виде их Ханна испытывала к Аннабелле такую же нежность, какую питают к ребенку, но было в этой нежности и что-то плотское. Если бы её подруга не относилась к своей красоте столь беспечно, по сути, не замечая ее, это было бы невыносимо. Пока же великая сила ее красоты проявлялась лишь в ее воздействии на других людей, но никак не в ней самой. Она была верной и лучшей подругой Ханны с самого детства, с тех пор как Аллены переехали в Эппинг. Аннабелла жила в тихом маленьком домике неподалеку от Ханниного. Ее отец был мировым судьей, уважаемым человеком, и Мэтью Аллен по приезде нанес ему визит вежливости. Увидев в доме у судьи милую и скромную девочку, ровесницу Ханны, он незамедлительно их познакомил, и с тех пор они росли, почти не разлучаясь. Ханна уже поделилась с Аннабеллой новостью о приезде мистера Альфреда Теннисона.

– А после этого ты его еще видела?

– Он был у нас, заходил к отцу, но мы разминулись.

– Ну что ж ты так, – улыбнулась Аннабелла. – Расскажи же мне снова, на кого он похож.

– На поэта, полагаю, – рассмеялась Ханна.

– Что, маленький и пухленький, как мистер Клэр?

– Нет, – отрезала Ханна. – Нет. И вообще, мистер Клэр – поэт-крестьянин, а Альфред Теннисон… – Ханне нравилось, как разворачивается, словно полотно, его длинное имя, – нет. Я имею в виду, что он задумчив. Иначе говоря, погружен в свои мысли. А еще он высокий.

– А какого роста?

– Высокого. Шесть футов или даже выше.

– А красивый?

– Аннабелла!

– Ну скажи!

– Да. Темноволосый. Широкоплечий. Чисто выбрит. Носит накидку и шляпу с широкими полями. Весьма похож на испанца.

– Да ты, небось, в жизни не видала ни одного испанца.

– Зато читала. И все знают, как выглядит типичный испанец.

– Все знают, как выглядит типичный испанец, – повторила Аннабелла. Девушки как раз достигли возраста бурного подражания и то и дело повторяли друг другу фразы и жесты других людей, чаще в насмешку, но иногда стремясь их присвоить. Когда вокруг никого не было, они повторяли друг за дружкой.

– А скажи, он женат? Или помолвлен?

– Аннабелла! – взвизгнула Ханна.

– Прошу тебя, перестань возмущаться. Нам по семнадцать. И нам просто необходимо думать о таких вещах. Так что давай-ка сообразим, как нам обратить на тебя его внимание.

– Поди обрати на себя внимание, когда вокруг одни сумасшедшие.

– А по мне, так лучше не придумаешь! Вокруг одни сумасшедшие – но что делает среди них эта бледная, полная достоинства девушка? Да это же очаровательная дочка доктора!

– Перестань, – вспыхнула Ханна. – И все-таки надо что-то придумать. По-моему, он близорук. Почти ничего не замечает, пока не подойдет вплотную.

– А может, эта рассеянность – из-за того, что он поэт?

– Может, и так. Но едва ли. Иногда он надевает монокль.

– Придумала! – просияла Аннабелла. – Нам нужно сделать так, чтобы я его увидела. Ну, или чтобы мы с ним встретилась. Думаю, тогда я смогу лучше оценить обстановку.

Ханна взглянула на взволнованную, радостно улыбающуюся подругу и задумалась над этой сомнительной идеей, но не успела ответить, как в комнату ворвалась мадемуазель Леклер. Рисунок, который Аннабелла мельком ей показала и который был обескураживающе точен, пришлось отложить.

– Bonjour, les filles, – поприветствовала их мадемуазель Леклер.

– Bonjour, Mademoiselle[2], – в один голос ответили девушки и открыли учебники.

Санитар Уильям Стокдейл ростом был выше доктора, но, когда они шли в направлении Лепардз-Хилл-Лодж, где содержались тяжелобольные, даже он вынужден был прибавить шагу, чтобы не отстать от своего хозяина. А Фултону Аллену, сыну доктора, и вовсе приходилось бежать. Для Фултона, которому недавно исполнилось шестнадцать, это вообще было обычное состояние. До его триумфа, о котором он сам еще не знал, оставалось не так уж и много. В скором времени он будет отвечать за все заведение сам. Пока же Фултон, как обычно, изо всех сил пытался удержаться на волне бешеной отцовской энергии. Старался шагать в ногу, стремился перенять у отца его искусство и обширные познания, каковых, к несчастью для сына, с каждым днем становилось все больше. Эта решимость ни в чем не отставать от отца только крепла во время визитов в Лодж, который наводил на Фултона ужас. В Фэйрмид-Хауз изобиловали легкие недуги, там содержали слабоумных и больных, идущих на поправку. А некоторые, вроде Чарльза Сеймура, были и вовсе здоровы. Лепардз-Хилл-Лодж был полон истинного безумия и душевных мук, полон людей, потерявших самих себя. Эти люди были необузданны и непредсказуемы. Отвратительно пахли. Вели себя непотребно. Ни с того ни с сего поднимали шум. Страданиям их не было предела. Изнанка рода человеческого, один из кругов ада – вот что это было. Там разворачивалось действие всех ночных кошмаров Фултона и всех его эротических снов, которые он тоже числил по разряду кошмаров, вне зависимости от того, что оставалось потом на его простынях. Даже само здание казалось безумным: простое, квадратное, прочное, с рядами узких зарешеченных окошек, откуда доносились крики и визг.

И вот теперь они направлялись прямо к нему через лес, среди теней и проблесков света.

Стокдейл докладывал о состоянии больного:

– По-моему, у него не было стула уже три недели.

– Подавление стула только усиливает его манию. Из-за него она и развивается. А от своей бредовой идеи он так и не отказался?

– А что у него за бредовая идея? – спросил Фултон.

Стокдейл рассмеялся:

– Что если он все-таки опорожнит свой кишечник, то его содержимое отравит воду, заразит лес, а потом впитается в землю и убьет всех жителей Лондона.

– Будем надеяться, что он ошибается, – пошутил Фултон.

– Фултон, – одернул его Аллен, – не следует упражняться в остроумии, когда речь заходит о больном. Безумие лишено чувства юмора. Сколько там сейчас санитаров? Нам понадобится по меньшей мере четверо, чтобы удержать его, пока я буду ставить ему клизму.

– Я могу помочь, – неуверенно предложил Фултон, досадуя на отца за излишнюю суровость.

– Подержишь голову. Ну, или руку. Если ты только попытаешься взять его за ногу, он отбросит тебя в другой конец комнаты. Увы, мужчина он крупный и сильный.

Стоило им ступить через порог, как в ноздри ударила вонь, в точности как Фултону помнилось. Но всякий раз вонь оказывалась резче и мерзостнее, чем он ожидал. Тут и там слышался шум, но в просторном холле, над которым возвышались галерея и палаты, было только двое больных. Остальные сидели взаперти. Один из незапертых больных стоял на месте и тер лоб, который уже протер до лысины. Другая, женщина, устремилась им навстречу и, уставившись на Стокдейла, принялась задирать свое запачканное платье. Фултон глядел на нее в ужасе, но не мог отвести глаз. Однако прежде чем она успела задрать подол выше грязных, рыхлых колен, Стокдейл крепко ухватил ее за руки и вернул платье на место.

– Следует держать ее подальше от мужчин, раз она себя так ведет, – сказал Аллен.

Сондерс – санитар, который открыл им дверь, – извинился:

– Она себя так не вела. Думаю, дело в вас, доктор, или в вас, Уильям. Должно быть, она решила, что ее будут осматривать.

Тем временем женщина, пытавшаяся вырваться из рук Стокдейла, постепенно затихла.

– Я не хочу, – бормотала она, – не хочу…

– Вот и хорошо, – успокоил ей Аллен, – и не нужно.

– Отпустите ее, – сказал Сондерс, – с ней теперь все будет в порядке, небольшой приступ миновал.

Сондерс был невысок, силен и жизнерадостен, но внимание Фултона приковали его грубые, ловкие руки. У него были широкие кончики пальцев, толстые желтые ногти, а большие пальцы дважды сгибались под прямым углом и торчали параллельно ладоням. Глаза молодо глядели из складок дряблой кожи. Под одной из бровей притулились две бородавки, каждая размером с ягоду. Казалось, он вовсе не считает свою работу обузой. Обихаживая своих подопечных, мучимых страхом и болью, он улыбался и что-то напевал себе под нос.

– В одиннадцать тридцать, – сказал Сондерс, – мы выпустим поразмяться еще несколько человек. Эти двое ночью плохо спали, потому-то мы и вывели их сюда передохнуть. Но давайте начнем с мистера Франкомба. У его двери ждут двое моих ребят – набираются храбрости.

– Очень хорошо. Мы идем наверх?

Сондерс повел их по лестнице к палатам, двери которых выходили на галерею. Оттуда Фултон бросил взгляд на двух выпущенных на свободу больных, что копошились внизу, словно сонные мухи.

– Доброе утро, джентльмены, – поприветствовал Аллен ожидавших их санитаров.

Те, поздоровавшись, посторонились. Аллен взглянул через решетку на крупного мужчину с посеревшим лицом, который сидел, прислонившись к стене и держась за окаменевший живот.

– Доброе утро, мистер Франкомб! – прокричал Аллен сквозь решетку.

Тот скользнул по нему безжизненным взглядом и отвел глаза.

Мэтью Аллен повернулся к своей команде:

– Значит, так. Вы четверо заходите в палату, хватаете его и вытаскиваете наружу. Когда я буду ставить клизму, лучше всего, чтобы он был в ванне или на одном из столов. Фултон, стой здесь. Стокдейл, Сондерс, вы отвечаете за ноги. Вы двое хватаете его за руки. Все поняли, кому что делать?

– Да, доктор, – ответил Сондерс. Остальные кивнули.

– Вот и прекрасно. Вперед!

Сондерс отпер дверь, отодвинул засов. “Готовы?” – спросил он, и все четверо вбежали в палату.

Фултон стоял за спиной отца и наблюдал за борьбой. Мистер Франкомб, обрушив на вошедших поток ругательств, во время схватки то ревел, то мычал. Его буйство превосходило самые смелые ожидания. Когда он дрыгал ногами, Сондерса и Стокдейла мотало во все стороны. Двое других еле удерживали его за руки. Он поднялся с земли, а потом упал, поджав руки и ноги так, что четверо вцепившихся в него санитаров ударились друг о друга. Изо рта у него текла слюна. Он попытался укусить одного из тех, кто держал его за руку. Тому пришлось изо всех сил ударить мистера Франкомба в лоб.

– Фултон, если хочешь помочь, – сказал Аллен на удивление усталым голосом, – сейчас самое время. Обойди его со спины и держи за голову. Постарайся ухватить его за уши.

– Кто, я?

– Ладно. Подержи-ка, – он сунул сыну сумку и вошел в палату сам. Фултон пристыженно двинулся за ним.

Аллен поступил в точности так, как велел Фултону: обошел пятерых пыхтевших мужчин, присел на корточки и попытался покрепче ухватить Франкомба за голову. Но тот отчаянно забился, а ушей под сальными волосами было не нащупать. Тогда Аллен попытался просто прижать его голову к полу, обнажив булькавшее в ярости горло, покрасневший кадык и толстые вены. Поставив на лоб Франкомбу колено, он навалился всем своим весом, отбросил волосы и, наконец, ухватился за скользкие хрящи ушей.

И постепенно Франкомб начал сдаваться, задрожал, однако, когда его подняли и понесли, вновь забился, и пятеро державших его мужчин закачались, словно матросы на палубе во время шторма.

Когда в конце концов им удалось водрузить его на стол, Франкомб стонал от ярости и унижения. Штаны и белье с него сняли. Мэтью Аллен дрожащей рукой вытер пот со лба.

– Итак, мистер Франкомб. Вы знаете, что ваши страхи не имеют под собой никаких оснований, все это попросту вздор. Нам всем необходимо избавляться от отходов своей жизнедеятельности. И все мы так и поступаем, а леса не умирают, и города целы и невредимы.

– О, в самом деле? – внезапно обрадовался Франкомб. – В самом деле?

– Ваши испражнения ничуть не более вредоносны, чем у любого другого человека. Это, знаете ли, не грех. Ничуть. Вы здесь вообще ни при чем. Это побочный продукт питания. Понимаете? Переваренная пища.

Франкомб затих, но вдруг, напрягшись что было сил, натянул ремни, которыми его привязали к столу. Он тянул, медленно выдыхая сквозь широко расставленные зубы, ремни скрипели, а Фултон размышлял, выдержат ли они в конечном счете или нет.