Иностранная литература №10/2012

Я часто размышляла о том, что “Корона” – твое самое прекрасное стихотворение, оно самым совершенным образом предугадывает то особое мгновение, когда все обратится в мрамор и будет навсегда. Но мне здесь не придет “время”. Я жажду чего-то, что мне недоступно, все тут плоское и затхлое, обессилевшее и использованное еще до того, как им успели попользоваться.

В середине августа собираюсь появиться в Париже, всего на несколько дней. Не спрашивай, почему и зачем, но будь там для меня – всего на один вечер, на два, на три… Поведи меня на набережную Сены, мы будем долго смотреть в ее воды, пока не превратимся в маленьких рыбок и не узнаем друг друга вновь.

Ингеборг.

…не придет “время”. — Аллюзия на строки стихотворения Целана “Корона”: “Теперь время, чтоб время пришло” (Перевод В. Барского).

8. Пауль Целан – Ингеборг Бахман

Париж, 4(?).08.1949

Ингеборг, дорогая!

Всего несколько строк, в спешке, чтобы сказать, как я рад, что ты приезжаешь.

Надеюсь, это письмо придет вовремя, и ты напишешь, когда прибывает поезд: можно ли мне тебя встретить? Или лучше не надо, я ведь не смею спрашивать, почему и зачем ты едешь?

Я полон нетерпения, любимая.

Твой Пауль.

Вот мой телефонный номер:

DAN 78—41

…ты приезжаешь. – Ингеборг Бахман приехала в Париж только осенью 1950 года.

DAN 78–41. — Телефонный номер отеля, тогда у Пауля Целана не было своего телефона.

9. Пауль Целан – Ингеборг Бахман

31, Рю дез Эколь

Париж, 20 августа 49 года

Моя дорогая Ингеборг!

Ты, значит, приедешь только через два месяца – почему? Ты этого не говоришь. Ты также не говоришь, надолго ли, не говоришь, получила ли стипендию. Пока что мы, как ты предлагаешь, могли бы “обмениваться письмами”. А знаешь, Ингеборг, почему весь последний год я тебе так редко писал? Не только потому, что Париж загнал меня в тупик жуткого молчания, из которого я пока не выбрался; я, кроме того, не знал, что ты думаешь о тех коротких неделях в Вене. Как я мог это понять по твоим первым, в спешке набросанным строчкам, Ингеборг?

Может, я ошибаюсь, может, дело обстоит так, что мы избегаем друг друга именно там, где очень хотели бы встретиться, может, виноваты мы оба. Только я иногда говорю себе, что мое молчание, наверное, понятнее, чем твое, потому что тьма, которая навязывает его мне, старше.

Ты знаешь: важные решения каждый должен принимать сам. Когда пришло то письмо, где ты спрашивала меня, выбрать ли тебе Париж или Соединенные Штаты, я бы охотно сказал, как бы меня обрадовало, если бы ты приехала сюда. Понимаешь, Ингеборг, почему я от этого воздержался? Я сказал себе: если бы ты действительно придавала какое-то (а это значит: больше, чем какое-то) значение тому, чтобы жить в городе, где живу и я, ты бы не спрашивала у меня совета.

Прошел долгий год, год, в который тебе наверняка довелось столкнуться со многим. Но ты мне не говоришь, насколько далеко за чертой этого года остались наши с тобой май и июнь.

Насколько далека или близка мне ты, Ингеборг? Скажи, чтобы я знал, закрываешь ли ты глаза – сейчас, когда я тебя целую.

Пауль.

10. Ингеборг Бахман – Паулю Целану

Вена, 24 нояб. 1949 года

Дорогой, дорогой Пауль!

Уже ноябрь. Письмо, которое я написала в августе, по-прежнему не отправлено – все так печально. Ты, должно быть, дожидался его. Примешь ли ты его сегодня?

Я чувствую, что говорю слишком мало, чувствую, что не могу тебе помочь. Мне бы надо приехать, посмотреть на тебя, извлечь тебя наружу, поцеловать и крепко держать, чтобы ты не ускользнул. Прошу, верь, что я однажды приеду и верну тебя. Я со страхом наблюдаю, как тебя уносит в огромное море, но я построю корабль и верну тебя, пропавшего, домой. Только ты сам помоги мне в этом и не усложняй мою задачу. Время и много чего еще – против нас, но мы не позволим ему разрушить то, что хотим спасти из его потока.

Напиши мне поскорее, прошу, и напиши, нужны ли тебе мои слова, примешь ли ты мою нежность и любовь, можно ли тебе чем-то помочь, тянешься ли ты еще ко мне и укрываешь ли меня темным покрывалом тяжелого сна, в котором я хочу просиять светом.

Попытайся же, напиши, задай мне вопрос, освободись от всего, что тебя гнетет!

Я вся с тобой.

Твоя Ингеборг.

10. 1. Приложение

Вена, 25 августа 1949 года

Любимый мой!

Письмо это дается мне с трудом. Прошел целый год – ни вопросов, ни ответов, лишь редкие, но очень нежные приветы от тебя, совсем немногословные попытки поговорить, из которых по сию пору ничего не вышло. Помнишь ли ты еще наши первые разговоры по телефону? Как это было трудно: мне всегда словно воздуха не хватало – ощущение, похожее на то, что сопровождало до сих пор нашу переписку. Не знаю, чувствуешь ли ты то же самое, но позволю себе предположить, что да.

Твое молчание наверняка было иного рода, чем мое. Я прекрасно понимаю, что мы сейчас не станем говорить о тебе и о причинах, которые у тебя были. Они для меня важны, и таковыми останутся, но если что-то и будет положено на чашу весов, то там не окажется ничего, касающегося тебя. Для меня ты – это ты, для меня ты ни в чем не “виноват”. Ты можешь не говорить ни слова, но я радуюсь даже самой малости. Со мной все иначе. Я – более простой человек из нас двоих, и все же мне придется объяснить себя, потому что тебе это трудно понять.

Мое молчание прежде всего означает, что я хотела сохранить те недели такими, какими они были; мне хотелось только одного – чтобы время от времени от тебя приходила открытка, подтверждающая, что все это мне не приснилось, что все было действительно так, как было. Я любила тебя, ничуть не меняясь, на той стороне, что была “там, за каштанами”.

А потом наступила нынешняя весна, и все изменилось, усилилось, устремилось к тебе, вырвалось из-под стеклянного колпака, которым я все укрыла. Я строила планы, я хотела в Париж, хотела вновь увидеть тебя, хотя не могу сказать для чего и зачем. Я сама не знаю, почему и для чего хочу тебя. И очень этому рада. В иных случаях я это знаю слишком точно.

В этом году у меня много чего было, я продвинулась вперед, я много работала, я закончила несколько первых своих вещей, с большими сомнениями, трудностями и надеждами.

Помнишь ли еще, как ты всегда немножко досадовал по поводу моей прямоты и открытости в некоторых вещах? Не знаю, что тебе сейчас захочется знать, а что – нет, но ты наверняка можешь предположить, что после тебя у меня были другие мужчины. Твое тогдашнее пожелание на сей счет я выполнила; я тебе об этом еще не говорила.

Но ни разу не возникло прочных отношений, я нигде долго не задерживаюсь, я стала еще беспокойней, чем прежде, и не хочу и не могу никому ничего обещать. Ты спрашиваешь, как далеко теперь отодвинулись наш май, наш июнь – ни на один день не отодвинулись, любимый мой! Тот май и тот июнь для меня – это сегодняшний вечер, или завтрашний день, и так будет еще много лет.

Ты с такой горечью пишешь, как странно я себя вела, когда стояла перед выбором – Париж или Америка. Я слишком хорошо тебя понимаю, и мне теперь тоже очень больно, оттого что ты это так воспринял. Все, что бы я на это сейчас ни ответила, будет неправдой. Быть может, я просто хотела узнать, значу ли я еще что-нибудь для тебя – не обдуманно, а скорее бессознательно. Я делала выбор не между тобой и Америкой, а хотела выбрать что-то в стороне от нас обоих. А еще мне трудно тебе объяснить, насколько часто планы меняются со дня на день. Сегодня речь может идти о стипендиях, на которые завтра уже не придется рассчитывать, потому что заявку надо подать до определенного срока, к которому не успеваешь, а потом не хватает нужных справок, которые не успел собрать. Сегодня у меня на руках две письменные рекомендации, одна на стипендию в Лондон, другая – в Париж, но я не могу с уверенностью сказать, что в результате выйдет, и подаю обе заявки без определенных мыслей, надеясь только, что какую-нибудь из них когда-нибудь удовлетворят. Кроме того, меня тут приглашают частным образом съездить в Париж. Я уверена, что когда-нибудь это получится, ведь один раз поездка чуть было не состоялась. В данный момент главное препятствие – я сама, поскольку история с квалификационными экзаменами по диссертации настолько затягивается, что я такого и предположить не могла.

Из моих объяснений ты сделаешь вывод, что я очень далека от тебя. Скажу тебе одно, каким бы невероятным это ни казалось мне самой: я тебе очень близка.

Прекрасна любовь, в которой я живу с тобой, и только из-за того, что я боюсь сказать слишком много, я не говорю: она – самое прекрасное, что только может быть.

Пауль, я хочу взять в ладони твою бедную красивую голову, встряхнуть ее и убедить тебя в том, что уже сказала очень многое, слишком многое для меня, ведь ты еще должен помнить, как трудно мне находить подходящие слова. Очень хочу, чтобы ты прочитал в строчках моего письма и то, что спрятано между строк.

… “там, за каштанами”. – Аллюзия на первую строчку стихотворения Пауля Целана “На той стороне” из сборника “Песок из урн”: “Лишь там, за каштанами, начинается мир”.

…квалификационными экзаменами по диссертации… – В декабре 1949 года Ингеборг Бахман представила к защите диссертацию “Критический анализ экзистенциальной философии Мартина Хайдеггера”.

13. Пауль Целан – Ингеборг Бахман

Париж, 7 сентября 1950 года

Моя дорогая Ингеборг!

Вот письмо, в котором госпожа д-р Розенберг приглашает тебя в Париж: надеюсь, этого будет достаточно для получения французской визы. Пожалуйста, сразу предприми необходимые шаги и дай мне знать, все ли идет нормально. Не упускай эту возможность, Ингеборг: если ты в самом деле хочешь в Париж, то лучше всего приезжай прямо сейчас. У тебя не возникнет забот в связи с твоим пребыванием здесь, ни в каком отношении. Я рад, что ты приедешь, и ты, возможно, уже сейчас была бы здесь, если бы вовремя ответила на письмо Нани. Надеюсь, консульство не отложит выдачу визы надолго, но, в любом случае, тебе придется этим заняться. Клаус, который знает французские порядки, вероятно, сможет тебе что-то посоветовать.

Как я понял из устного, а теперь и письменного сообщения Нани, у тебя, Ингеборг, были неприятности. Мне очень жаль. Но я уверен, Париж тебя от таких неприятностей избавит: именно от таких. И, может, я сумею ему в этом немножко помочь. Видишь ли, мне пришлось долго бороться, прежде чем Париж меня по-настоящему принял и причислил к “своим”. Ты не будешь так одинока, как я, не будешь жить в такой изоляции и отверженности, в какой жил я. Потому что первое право, которое человек себе здесь отвоевывает, – защищать своих друзей от всего, чему сам он – беззащитный, ничего толком не понимая – так долго противостоял.

Клаус и Нани расскажут тебе, какой красивый Париж; я же буду рад присутствовать рядом, когда ты увидишь это своими глазами.

Ответь мне побыстрее. Обнимаю тебя,

Пауль.

Большой привет Клаусу и Нани.

…госпожа д-р Розенберг… – Гертруда Розенберг – жена Шарля Розенберга, поверенного и исполнителя завещания немецко-французского поэта Ивана Голля[10] (1891–1950). Целан не мог сам выслать приглашение, поскольку еще не имел французского гражданства.

…письменного сообщения Нани… – Нани Майер писала Целану (1.09.1950) о том, что Бахман перенесла “длительный нервный срыв”, который “почти на целое лето загнал ее в постель”.

16. Пауль Целан – Ингеборг Бахман

Париж, 14 или 15 октября 1950 года

Дорогая Ингеборг!

Уже половина пятого, мне пора к ученику. Это было наше первое рандеву в Париже, сердце мое стучит очень громко, а ты не пришла.

Я сегодня должен еще отработать два часа, ехать далеко, и вернусь не раньше, чем без четверти девять.

Ты можешь включить утюг в ту розетку, куда включена лампа; но будь осторожна и хорошенько прикрой дверь, чтобы в гостинице не заметили, что ты гладишь. Можешь также заняться письмами. Ждать письма тяжело.

И подумай немного о том, какая тень коснулась меня, когда я с тобой заговорил.

Пауль.

…мне пора к ученику. – Целан в это время подрабатывал, давая частные уроки немецкого и французского языков.

18. Ингеборг Бахман – Паулю Целану

Вена, 4 июля 1951 года

Пауль, любимый!

Сегодня вечером Клаус едет в Париж; передам с ним это письмо и еще несколько писем, написанных давно или не так давно. Даже если у тебя не найдется времени написать мне, я надеюсь скоро узнать через Клауса, как ты поживаешь.

Пожалуйста, обдумай все как следует, по поводу своих стихов; я считаю, что не было бы неправильно дать делу толчок с помощью Юнгера и Додерера.

Главное, не сердись на меня, что я самые важные письма всегда писала на машинке. Я настолько привыкла – более чем привыкла – печатать, что больше не могу выводить чернилами по бумаге слова, которые идут от сердца.

Сегодня я была в Institut Français; там узнала, что, вероятно, смогу поехать в Париж уже в следующем летнем семестре (в феврале или марте 1952-го). Клауса я очень полюбила: в последнее время мы часто виделись и разговаривали, и было бы прекрасно, если бы мы, все четверо, не теряли друг друга из виду.

С любовью,

твоя

Ингеборг.

Вена, 4 июля 1951 года

…с помощью Юнгера и Додерера. – Речь идет о возможном издании сборника Пауля Целана “Песок из урн”. По совету Клауса Демуса Целан 11.06.1951 обратился в письме к немецкому писателю Эрнсту Юнгеру (1895–1998) с просьбой поддержать публикацию этого сборника в Германии. К Хаймито фон Додереру (1896–1966), австрийскому писателю, Целан обращаться не стал.

18. 3. Приложение

Вена, 27 июня 1951 года

Дорогой, дорогой Пауль!

Через несколько дней Клаус едет в Париж; он захватит с собой много писем, которые я тебе написала, писем правильных и неправильных, мне не хватало духа отправлять их по почте. Он лучше сможет рассказать о самом важном из того, что здесь происходит, немножко расскажет и о другом, гораздо более важном, – о чем сказать трудно или вообще невозможно.

Не знаю, стоит ли мне все же попытаться сказать это.

Я очень, очень тоскую по тебе, порой я почти больна от этого и хочу только одного – вновь повидать тебя, повидать где угодно, только не когда угодно, а как можно скорее. Но когда я пытаюсь представить себе, как и что ты мне на это ответишь, все тонет во мраке, вновь всплывают старые недоразумения, которые я так хотела бы отмести.

Помнишь ли ты еще, что мы все же, вопреки всему, были очень счастливы вместе, даже в самые худшие часы, когда мы были худшими врагами себе?

Почему ты мне не писал? Разве мадам Жене еще не приехала в Париж? Почему ты больше не чувствуешь, что я все еще хочу приехать к тебе, хочу всем своим сумасшедшим, сумасбродным и противоречивым сердцем, пусть оно порой и противится?.. До меня постепенно начинает доходить, почему я так сильно защищалась от тебя, почему я, возможно, никогда не перестану защищаться. Я люблю тебя и я не хочу тебя любить, это слишком весомо и слишком трудно; но прежде всего я люблю тебя – я говорю тебе об этом сейчас, пусть и опасаясь, что ты этого больше не услышишь или не захочешь услышать.

До осени мне из Вены ни за что не уехать: у меня очень много дел, и я не могу себе позволить отказаться от места, на которое устроилась. Потом я, возможно, поеду в Германию, осмотрюсь там или останусь на некоторое время. А вот мою парижскую стипендию передвинули на 1952 год. Не знаю, как я все это выдержу, больше всего мне хотелось бы отправиться до той поры в Америку, чтобы как-то скрасить время ожидания. Но все мои планы, о которых я тебе рассказываю, очень шаткие; все может обернуться и совсем иначе – вполне может случиться, что мне придется остаться здесь и отказаться от всего, чего я хотела бы добиться в этом году.

Позволь пожелать тебе всего самого доброго, со всей любовью поцеловать и обнять тебя много раз, хоть ты далеко и не можешь почувствовать этого, позволь мне побыть с тобой хоть на протяжении одной мысли…

Твоя Ингеборг.

…места, на которое устроилась. – С апреля 1951 года Ингеборг Бахман служила в администрации американских оккупационных властей в Вене.

23. Ингеборг Бахман – Паулю Целану

Письмо не отправлено.

Вена, 25 сентября 1951 года

Дорогой Пауль!

На днях верну тебе кольцо, которое ты дал мне в прошлом году; не знаю только, отправить ли его просто по почте или подождать, пока кто-нибудь поедет в Париж. Как только разузнаю все, сразу напишу тебе, выбрала ли я первый, более простой вариант.

Начну с того, что мне наконец удалось повидаться с Нани наедине; стало быть, удалось поговорить о разных вещах, о том, что мне было очень важно узнать.

Твое желание получить кольцо обратно удивило меня меньше, чем те воспоминания, которые ты с ним связываешь. Я бы наверняка поняла, что тебе очень важно сохранить его как память о твоей семье, и уже поэтому я бы не медлила ни секунды и вернула бы его тебе, я бы точно поняла все правильно и меня бы это нисколько не обидело.

А вот теперь из намеков Нани, впрочем, вполне тактичных, я делаю вывод, что память о ситуации, связанной с этим “подарком”, опечалила бы тебя или меня. Подозрение, которое живет в твоем сердце по отношению ко мне – и, пожалуй, по отношению к Нани тоже, – представляется мне столь чудовищным, что и теперь, через два дня, после того как я обо всем узнала, мне приходится собирать все силы, чтобы мыслить ясно и не дать хода горечи и отчаянию, на меня навалившимся.

Пауль, неужели ты и в самом деле думаешь, что это кольцо, про историю которого я знала (а что для меня эта история свята, ты понимаешь – какими упреками ни осыпал бы меня), – что это самое кольцо я взяла только потому, что увидела его у тебя и оно мне понравилось? Не хочу оправдываться перед тобой, не хочу отстаивать свою правоту, потому что речь здесь вовсе не о нас с тобой, во всяком случае я так считаю, – дело-то ведь в том, вправе ли существовать то, на чем стою я, перед лицом того, что олицетворяет это кольцо. И мне нечего сказать тебе, кроме того, что моя совесть чиста перед лицом тех умерших людей, которые когда-то это кольцо носили. Я приняла его от тебя как дар и носила или хранила, всегда сознавая его значение.

Сегодня я многое понимаю лучше: я знаю, что я тебе неприятна и что ты испытываешь ко мне сильнейшее недоверие, и мне жаль тебя – потому что мне непонятно твое недоверие, – мне жаль тебя, потому что ты, пытаясь справиться с разочарованием, не можешь не разрушать для себя и для других людей образ того, в ком ты разочаровался.

Я тебя люблю, но отныне это касается только меня одной. В любом случае я, в отличие от тебя, не буду делать попыток тем или иным способом, с помощью тех или иных упреков отгородиться от тебя, забыть тебя или вытеснить из своего сердца; мне сегодня ясно, что я, пожалуй, никогда не смогу перечеркнуть то, что было между нами, и все же я нисколько не поступлюсь своей гордостью, а вот ты когда-нибудь будешь гордиться тем, что перестанешь думать обо мне как о чем-то очень дурном.

Пожалуйста, не забывай писать мне о своих стихах; я не хотела бы, чтобы другие наши договоренности страдали из-за личных коллизий.

25. Пауль Целан – Ингеборг Бахман

31, Рю дез Эколь,

Париж, 30 октября 1951 года

Моя дорогая Инга!

Эта жизнь, кажется, сплошь состоит из упущений, и, наверное, лучшее, что тут можно сделать, – не искать слишком долго ее разгадку, иначе ни одно слово так и не сдвинется с места. Письма, которые ставили перед собой такую задачу, под моими пальцами, судорожно нащупывающими путь, снова возвращались в ту область, откуда я пытался их вытащить. А в результате я глубоко виноват перед тобой, и это посланьице из Лондона – единственное, что я могу противопоставить твоим письмам, подаркам, усилиям, – пока еще витает у меня в голове. Так что прости, и давай наконец поговорим.

Я бы хотел кое о чем рассказать, что-то сообщить – это, видимо, самая отчетливая моя потребность. В Лондоне: умиротворение, домашний уют, сады и книги, время от времени – прогулки по городу. Встреч никаких, кроме разве что встречи с Эрихом Фридом – освежающей, вернувшей мне жизнь благодаря его сердечности и теплоте. У него, бесспорно, ярко выраженное, сильное поэтическое дарование. Из других представителей “интеллектуальной Вены” я видел только Ханса Флеша, которого Э. Ф. – в тот вечер, когда я читал у него стихи, – пригласил к себе. С Хильдой Шпиль я, к сожалению, не повидался, она в тот момент была еще в Австрии. Я оставил у Эриха Фрида рукопись, и несколько дней назад, очевидно, она наконец попала к госпоже Шпиль. (Как я мог заключить по нескольким строчкам ее письма.)

Трудная встреча с Парижем: поиски комнаты и людей – и то и другое разочаровывает. Болтливые одиночества, растаявший снежный ландшафт, приватные тайны, нашептываемые всем и каждому. Короче, увеселительная игра с мрачными материями – поставленная, разумеется, на службу литературе. Иногда стихотворение кажется маской, существующей лишь потому, что другие порой нуждаются в какой-то штуковине, за которой они могут спрятать свою нежно любимую повседневную рожу.

Однако хватит ругаться – наша Земля не станет от этого круглее, а в Париже и этой осенью во второй раз цветут каштаны.

Дорогая Инга, я должен поблагодарить тебя и Клауса за публикацию двух моих стихотворений в “Ворт унд Вархайт”[11]: может, они и таким путем доберутся до чьих-нибудь ушей, которые не законопачены наглухо. Тебя наверняка порадует, что теперь и берлинский журнал “Дас Лот” принял несколько моих стихотворений; они будут напечатаны в ближайшем, февральском, номере. Кроме того, кое-что из моего вот-вот должны перевести на шведский. Надеюсь, когда-нибудь переведут и на немецкий.

Видишь? Я еще держусь, обхожу окрестные дома, бегаю по пятам за самим собой… Знать бы мне только взаправду, который час пробил! Но взаправду ли он лежал перед моей дверью – тот камень, который я пытаюсь отвалить? Ах, слово приходит только по воздуху и приходит – я опять этого боюсь – во сне.

Не знаю, Инга, показывал ли тебе Клаус те два стихотворения, которые я ему послал в последний раз. Но вот одно новое, “последнее”, – надеюсь, не самое последнее. (Боже, не будь таким скаредным на слова!)

А ты, Инга? Ты работаешь? Расскажешь мне немного об этом, да? И о своих планах? Я замучил себя угрызениями совести, потому что в письме из Леваллуа отговаривал тебя от запланированного путешествия через океан – беру свои слова обратно, мое суждение было тогда очень поверхностным.

Давай мне знать обо всем, о чем можно сообщить, и сверх того посылай иногда какое-нибудь тихое слово – из тех, которые всплывают, когда человек одинок и может говорить только с далями. Я тоже буду так делать.

Что легче легкого в такой час!

Пауль.

Приложение. Стихотворение “Вода и огонь”

Вода и огонь

Ведь бросил же в башню тебя и тисам я слово сказал,и вырвалось пламя оттуда,    и мерку на платье сняло тебе, платье невесты:Ясная ночь,ясная ночь, что придумала нам сердца,ясная ночь!И за морем светит далёко,и будит луны в проливе Зунд                          и кладет их на пенящиеся столы,омывая от времени:мертвое, стань живым,серебро, миской и плошкой стань, словно ракушки!Стол бушует, волнуется, час за часом,ветер наполнил бокалы,море катит нам пищу:блуждающий глаз, грозовое ухо,рыбу, змею —Стол бушует, волнуется, ночь за ночью,надо мной проплывают знамена народов,рядом к суше гребет люд на гробах,подо мной все небеснеет и звездйтся,                                         как дома в Иванов день!И я гляжу на тебя,объятую пламенем солнца:вспомни время,     когда ночь вместе с нами на гору взбиралась,вспомни то время,вспомни, что был я тем, что я есмь:мастер темниц и башен,дуновение в тисах, пирующий в море,слово, к которому ты упадешь, догорев[12].

…из Лондона… – Пауль Целан регулярно навещал в Лондоне своих родственников, эмигрировавших туда из Румынии.

…с Эрихом Фридом… – Эрих Фрид (1921–1988) – австрийский поэт и переводчик, с 1938 года жил в Лондоне и был редактором на Би-би-си.

…Ханса Флеша… – Ханс (Иоганнес) Флеш-Бруннинген (1895–1981) – австрийский писатель-экспрессионист и переводчик, с 1934 года жил в Лондоне и работал на Би-би-си.

С Хильдой Шпиль… – Хильда Шпиль (1911–1990) – австрийская писательница и журналистка, в 1936—1963-м жила в Лондоне; она первой в немецкоязычном регионе написала рецензию на стихотворения Пауля Целана. Целан в письме от 19.09.1951 благодарил ее за эту рецензию так: “В немногом, сказавшемся мне, Вы разглядели то, что для меня самого отчетливо являлось лишь в редкие мгновения неуверенной надежды: контур и образ; я это воспринял как одно из тех удостоверяющих подтверждений, в непосредственной близости от которых раскрывается дверь, ведущая в бытие”.