
Полная версия
Шняга
Ночью Гена внезапно проснулся от мысли, что неправильно указал адрес и услышал, как по крыше барабанит дождь.
Шевлягин затосковал. Всё вокруг сделалось ему противным – мокрые оконные стекла, обыденность комнат и домашней утвари. Невыносимы были напоминания о наивных попытках создать музей, – застекленные коробки с инвентарными номерами, саженцы на склоне перед палисадником, почти заросший крапивой лабиринт из белых камней и неровно стоящая в самой его середине мокрая ржавая бочка.
Сначала Гена целыми днями сидел в кресле, читал книги – «Справочник пчеловода», «Садоводство», школьный учебник астрономии. А потом переместился за письменный стол, включил лампу и принялся анатомировать старый радиоприёмник.
Опрокинутый прибор то светился и издавал звуки, то умирал. Гена с хирургическим хладнокровием копался в его внутренностях, выдувал пыль, каждую извлеченную деталь разглядывал и аккуратно вправлял обратно, а иную откладывал в старинную жестяную коробку из-под леденцов и в той же коробке находил взамен что-нибудь более подходящее.
Маргарита, почти не обращая внимания на настроения мужа, занималась засолкой хилых тепличных огурцов, доила козу, прибиралась в доме и вполголоса сокрушалась, что картошку совсем залило, что колорадских жуков на ней – про́пасть, и что куры несут теперь обыкновенные яйца, а вот раньше несли – всем на зависть!
Гена молча разбирал завалявшуюся на чердаке телевизионную антенну, сверлил отверстия в алюминиевых трубках, навевал пружину из трансформаторной проволоки, паял провод. Включив приёмник, он осторожно поворачивал ручку настройки и чутко прислушивался. Радио отзывалось на его старания шорохом и свистом, но иногда сквозь помехи доносилась бравурная музыка или приятная английская речь.
Маргарита, обращаясь к Гене, выкрикивала из кухни новости: магазин уже неделю закрыт, вся торговля теперь под берегом.
У Селиванова, видимо, опять запой – Ираида ночью на крыльце стояла, ждала своего Васю-письмоносца.
Люся совсем с катушек съехала, ни стыда, ни совести у бабы – ушла из дому и поселилась со Славкой под берегом в отдельной комнате. У них там, говорят, и сортир железный, и душ, и раковина вроде коровьей поилки. Теперь они хлеб пекут, на вид, вроде, нормальный, а разрез у него чудной, все дырочки одинаковые. Не хлеб, а поролон какой-то… пробовать страшно.
А у Мамани квартирантка живёт, как в прислугах – печку побелила, потолок отмыла, на чердаке верёвки натянула, чтоб бельё сушить. Занесло её, на свою голову в Загряжье, теперь и не уехать.
Говорят, на еловой просеке две машины с лесопилки увязли, водители уже неделю в кабинах спят.
Эфирные шорохи вдруг стихли, и бодрый голос диктора произнёс по-русски несколько фраз, из которых Шевлягин почти ничего не понял, но догадался, что речь идёт о продаже чего-то фантастически прекрасного, способного осчастливить покупателя на всю жизнь. «Мечты сбываются!» – заверил диктор так пылко, что даже Маргарита запнулась и замолчала.
* * *
Квартирантка у Мамани появилась в ту пору, когда на Перцовой ещё работал магазин – до дождя. Почти половину пути она проехала на такси, водитель – лихой кавказский парень— сначала сурово молчал, прыгая и мотаясь на ухабах, а когда увидел в лесу бурелом и кисельную грязь в низине, заявил, что дальше ехать нельзя, дорога кончилась.
Остаток пути женщина прошла пешком. Она купила в загряжском магазине бутылку газировки, напилась и спросила у продавщицы, как найти местную знахарку.
Люся на всякий случай насторожилась, но, оглядев незнакомку, решила, что та ей не соперница – худа, немолода и с лица так себе, – рыженькая, конопатенькая.
– Тебя как звать-то? – спросила Люся.
– Наталья Ивановна, – представилась гостья.
– А к Мамане зачем идёшь, Наталья Ивановна? Муж, что ли, загулял?
– Да нет, плечо болит. Руку не поднять.
– Ну, это поправимо, – заверила Люся, – от Маманиного лечения и не такое поднималось.
Наталья Ивановна, узнав дорогу, поблагодарила, вышла из магазина и как в воду канула – ни слуху ни духу. На третий день Маргарита Шевлягина разведала и доложила соседкам: к Маманиному сеновалу лестница приставлена, внизу туфли стоят. Значит, приезжая спит наверху.
Отоспавшись и напарившись в бане, Наталья Ивановна стала делать кое-какую нетрудную работу на участке: обобрала малину, покрасила изгородь, и всё одной рукой, судя по всему той, что болела— правой. В левой рукеона всегда что-то держала, так и ходила с утра до ночи со сжатым кулачком. Вела Наталья Ивановна себя скромно, с соседями здоровалась, но долгих разговоров ни с кем не затевала.
Загряжские мужики, распивая пиво у дверей магазина, подначивали Люсю:
– Главное, чтоб матрос по привычке на сеновал не полез ночевать!
– А он разве ещё не слазил?
Люся демонстрировала безразличие и если огрызалась, то снисходительно, без особого азарта. Но иногда она путалась, отсчитывая сдачу, а бывало, что выносила покупателю из подсобки не тот товар. И тогда в ответ на самые безобидные шутки она отчаянно материлась и требовала закрыть дверь и не устраивать в торговом зале распивочную, а то от перегара уже дышать нечем, и на полу наплёвано, как на трассе у автобусной остановки.
Когда в магазин явилась Маманя, пивная компания почтительно поздоровалась и расступилась, пропуская маленькую пожилую женщину в полинявшей ситцевой кофте в мелкий цветок и в тёмной шерстяной юбке. Все с интересом, поглядывали то на седой пучок и прямую спину старухи, то на Люсино надменно запрокинутое лицо с нервным румянцем на скулах.
Маманя спросила подсолнечного масла и какой-то крупы, извлекла из хозяйственной сумки старинный кошелёк, наподобие маленького ридикюля, покопала в нём пальцем и выложила на прилавок сначала купюру, потом мелочь. Люся, не считая, взяла деньги, холодно посмотрела Мамане вслед, и только когда та вышла за дверь, увидела среди прочих монет у себя на ладони советский медный пятак с колосьями на гербе, такой тёмный, будто его нашли на погорелом месте.
К вечеру у Люси сильно заломило правое плечо, и рука перестала сгибаться. Дверь магазина пришлось закрывать Славке. Люся смотрела, как он возится с тяжелым навесным замком и, скривившись от боли, говорила сквозь зубы: «да не так, до конца ключ надо вставлять…»
– А может это у тебя к дождю? – неуверенно начал Славка и тут же пригнулся, уворачиваясь от хлёстких ударов Люсиной левой руки.
– К какому – дождю, – ведьмацкое – ты – отродье! – во весь голос вопила Люся. – Да разуй ты – глаза! Мать твоя меня со свету сживёт, а ты и не заметишь, метеоролог – ты – хренов!
От этих криков на Загряжском поле одна за другой удивлённо замычали коровы, над тополем-грачевником с заполошными криками всколыхнулась чёрная стая. Славка швырнул под дверь ключи и, засунув руки в карманы, гордо зашагал прочь.
Дома он наорал на мать, сломал кулаком кухонный стол, а квартирантку Наталью Ивановну испугал так, что та без всякой лестницы вскарабкалась на сеновал.
В сумерках Славка явился на берег мириться и утешать свою рыдающую подругу.
Когда начался дождь, они с Люсей, обнявшись, спали в отсеке на надувном матрасе, а вокруг них покачивались в темноте синие звёзды.
2.
Дождь поливал реку, в поднявшейся воде камыш и кусты ивняка возле Шняги казались редкими и низкорослыми. Егоров курил и выдыхал дым на улицу. Славка, привалившись плечом к обводу двери, грыз семечки и сплёвывал шелуху в кулак. Гена Шевлягин прохаживался поблизости, время от времени останавливался и произносил язвительные фразы.
– А в новостях про нас – ни слова, вот ведь странно! – восклицал он. – Тут локальный катаклизм, а все радиостанции об этом молчат. Всюду сушь, по всему миру! У одних болота пересохли, у других лес горит. В Америке жара аномальная, в Европе тоже. В Англии только прохладно… но и там без осадков. Между прочим, тувинские шаманы, – Шевлягин многозначительно поднял указательный палец, – специальный ритуал проводили, вызывали дождь.
– Ну и как там сейчас погода в Туве? – после долгой паузы скучным голосом спросил Егоров.
Шевлягин остановился, задумавшись о чём-то своём, и быстро ответил:
– Двадцать семь – двадцать девять, переменная облачность, осадков не ожидается.
Егоров усмехнулся:
– Тоже мне, шаманы!
– Надо искать способы связи с миром, – серьёзно сказал Шевлягин.
– А на кой он тебе, этот мир? – спросил Славка-матрос. – Плохо тебе живётся? Хлеб каждый день свежий, колбасы Корбут наделает, сколько хочешь, самогон фирменный. Остальное в огороде растёт и в хлеву мычит. Чего тебе ещё? Погода у нас, правда, не очень. Но не всегда же она такая будет?
– Митяй! – обернувшись, во всю глотку заорал Славка-матрос. По коридору пронеслось хоровое эхо.
Из темноты появился Корбут и встал подбоченившись, будто загораживая собственным телом путь к семейному хранилищу.
– Мить, а ну-ка, скажи, плохо нам живётся?
– Нормально.
– Вот! А я что говорю?
– Только пацанам в сентябре в школу.
– Это проблема…, – неохотно согласился Славка.
Шевлягин, не обращая никакого внимания на их диалог, задумчиво продолжил:
– Я уже думал про сплав по реке.
Славка недобро хмыкнул.
– Давай-давай, сплавщик! До Чугунова брода доплывёшь, а там увязнешь, как топор из села Кукуева.
– А если берегом?
– Каким берегом?! Ты там был? Берегом он пойдёт… Там глубина реки знаешь какая? – Славка резанул ребром ладони по щиколотке, обтянутой клоунским полосатым носком. – Во! Дно – сплошной ил, а по обоим берегам трясина.
– А ты-то чего там делал? – обернувшись к матросу, спросил Егоров.
– Да задремал в лодке. Унесло.
– Выпимши, небось, был?
– Не «небось», а был…
Шевлягин отчаянно выпалил:
– Да ети ж вашу мать! Бутылку с письмом, что ли, в реку кинуть?!
Егоров вяло одобрил:
– Кидай. Когда-нибудь археологи найдут.
– Вот жизнь! – Шевлягин взмахнул руками, и в коридоре стало светло, – помрёшь тут и никакой помощи не дождешься!
– Гена, если помрёшь – даже не сомневайся! – и обмоем, и закопаем, и помянем, как положено, – заверил Егоров. – Окажем тебе последнюю помощь.
– Это успеется! – Шевлягин раздраженно отмахнулся, и свет погас.
– Я, между прочим, письмо в газету отправил, – чуть поостыв, добавил он.
Славка пожал плечами.
– Толку-то.
– Ещё до дождя, – уточнил Шевлягин.
– Люся! – снова громогласно проорал Славка, «Люся!» – позвало эхо мужским хором,
– когда письма из ящика вынимают?
– По четвергам обычно, – ответил Егоров вместо Люси, – только вот сегодня, например, тоже четверг…
– А дождь начался в пятницу! – запальчиво выкрикнул Шевлягин, – и значит, письмо в редакции давно уже получили! Не может их не заинтересовать информация про такой объект, как Шняга, не-мо-жет! В таких случаях снаряжают экспедицию, начинают исследования…
На самом деле, Шевлягин не помнил, в какой именно день начался дождь, но ему отчаянно хотелось возмутить застоявшееся унылое равнодушие, заставить всех поверить, что возможен другой ход событий, и что есть на это причины, хоть и не для всех пока очевидные. Шевлягин и сам не заметил, как в пылу доказательств, не особенно убедительных даже для него самого, он зачем-то называл Славку – боровом, Корбута – куркулём, а Егорова упрекнул в пессимизме и высокомерии самого опасного и зловредного типа. Обличая и негодуя, оняростно размахивал руками, и свет в коридоре мигал, как на корабле, терпящем бедствие. Плечи Славки-матроса развернулись, мускулы напряглись, Шевлягин умолк на полуслове, зажмурился и пригнулся, но огромный кулак, намеренно промахнувшись, врезался в стену.
– Идём, краевед! – рявкнул Славка. Он накинул капюшон, шагнул через комингс и быстро сбежал по трапу.
Егоров и Шевлягин, секунду помедлив, поспешили за Славкой. Корбут выглянул наружу и посмотрел на три исчезающие за дождём фигуры. Закинув руку за спину, он почесал спину над лопаткой, зевнул и пошёл к своему отсеку.
На Загрячихе дорога превратилась в песчаный размыв с продолговатыми лужами. По мосту в сторону Перцовой бежал широкий поток. Славка пересёк затопленную площадь, сорвал со стены магазина почтовый ящик и с размаху грохнул им о бетонную ступень. Ящик распался, вмиг превратившись в жестяной лом со следами голубой краски и ржавчины. Из его нутра во все стороны брызнула вода и ошмётки размокшей бумаги. На ступеньку вывалился комок слипшихся писем.
Шевлягин и Егоров подошли и остановились, молча глядя на то, что осталось от знакомого с детства предмета, оказавшегося на удивление непрочным.
Шевлягин наклонился, отклеил от бумажного кома сырой конверт и глухо сказал:
– Оно.
С остальных открыток и писем смыло все надписи, и только на двух адрес читался более-менее отчётливо: «Москва, улица Академика Королёва 12 …»
* * *
Поэт Селиванов спал в круглом зале Шняги у подножия Венеры. Уже трое суток он не появлялся дома, отнёс последнее стихотворное послание на Перцовую и ушёл отсыпаться под берег. Ираида заглянула к нему, когда заходила к Люсе за хлебом, но будить мужа не стала, ушла молча.
Селиванову снилось, что он спит в своей постели, что в ногах у него дремлет кот, а рядом с кроватью на табуретке стоит литровая банка с помидорным рассолом, мутноватым от специй и мякоти. В сон вмешивались неприятные посторонние голоса, надо было немедленно проснуться, чтобы успеть залить пряной, сладковато-солёной жидкостью тлеющее нутро, и понять, при чём здесь Славка-матрос и Гена Шевлягин.
Селиванов открыл глаза, сел, и тут же выпал из уютного обставленного похмельного сна в полутёмное помещение с гулким эхом и безрукой алебастровой женщиной. Банки с рассолом рядом, конечно, не было.
– Здорово, поэт! – приближаясь, зычно крикнул Славка. Он остановился рядом с Селивановым и шлёпнул об пол мокрыми письмами, – вот тебе твоя корреспонденция. Не дошла до адресата, ввиду происходящего природного катаклизма.
Егоров с Шевлягиным тоже подошли и встали рядом.
Селиванов, смутно чуя неладное, дрожащими руками надорвал конверт и вынул из него размокший край бумажного листа. Остальное тоже вынималось фрагментами, на слипшихся клочках бумаги виднелись буквы.
– Василий, ты особенно не расстраивайся, – сказал Шевлягин, – письма твои восстановятся. Я так понял, ей – он поднял палец и небрежно нарисовал в воздухе кольцо, имея в виду Шнягу – всё равно, что чинить.
– Не скажи! – возразил Егоров, – Это она поначалу, не умеючи, и овцу из воротника клонировала, и спирт из самогона изгоняла напрочь. Сейчас-то уже понимает!
– Тогда с Васькиными стихами ничего не получится, – Гена высокомерно пожал плечами, – энергию надо расходовать разумно.
– Слушай, краевед, – с упрёком начал Егоров, – ты… это…
– Я вспомнил, – сказал Селиванов.
Он обвёл всех спокойным, ясным взглядом и повторил:
– Я вспомнил.
3.
Похолодало, запахло зимой. Возле статуи в воздухе появилось прозрачное синеватое пятно, в нём шёл снег, тёмные старые ели стояли вдоль стены какого-то здания с освещенными окнами. Свет фар всех ослепил и погас. Посреди зала остановился внушительных размеров чёрный автомобиль, из него вышел человек в широкой куртке и лохматой меховой шапке, он извлёк из багажника сумку и направился к зданию.
– Это кто?!– потрясённо спросил Шевлягин.
Селиванов заговорил медленно и сосредоточенно:
– Это космонавт Жеребёнков. Он недавно вернулся из поездки по Африке. В сумке у него новогодние подарки для знакомых из Центра Управления Полётами.
На стенах зала возникли изображения – резные деревянные маски, статуэтки, амулеты. Картинки поплыли по кругу.
Народу в зале прибавилось, пришли внуки хромого Тимохи, сыновья Корбутов и Зайцевых, за ними явилась Таисия и Митя Корбут. Вошёл ещё кто-то и сел на пол в стороне от всех. Дверь задвинулась, но опять отъехала в сторону, впустила ещё двоих или троих и задвинулась снова.
Синеватое пятно продолжало показывать зимний вечер и снегопад. К побелевшей машине вернулся мужчина в широкой куртке, он бросил в багажник лёгкую, очевидно опустевшую, сумку, сел за руль и уехал. Некоторое время светились окна незнакомого здания, и шёл снег, потом изображение стало бледнеть и постепенно исчезло.
– Жеребёнков поздравил всех знакомых с наступающим новым годом и отправился на рыбалку. На Таймыр. А с Таймыра он собирался лететь на Чукотку, – пояснил Селиванов.
Обычно нелюдимый и застенчивый до заикания, поэт теперь выглядел серьёзным, немного отстранённым, а говорил вдумчиво и на удивление складно.
– Через час после отъезда Жеребёнкова Центр Управления Полётами стал недоступен для всех способов связи. Из здания никто не выходил.
– А почему, дядь Вась? – поинтересовался старший сын Корбутов.
– Почему? – Селиванов задумался, вспоминая причину возникновения этих странных обстоятельств, и огляделся. По стенам зала снизу-вверх ручейками побежали голубые жуки, похожие на божьих коровок.
– Космонавт Жеребёнков не знал, что в одном из его сувениров приехало из Африки гнездо опасных насекомых – бураго. Это божьи коровки бирюзового цвета с восемью точками на надкрылках. Они парализуют свою жертву, выбрызгивая особое вещество, не имеющее сильного запаха. Небольшие животные и насекомые от него обездвиживаются и даже умирают, а человек впадает в летаргический сон.
– А чего же они Жеребёнкова самого не усыпили, эти бураго? – возмущённо спросил средний Корбут.
– Прививки для этого существуют, – важно сказал Шевлягин, – перед поездками в экзотические страны люди обычно делают прививки.
Вася продолжал:
– Жеребёнков сам разнёс по всему зданию подарки, заражённые жучками. А распылённый ядбураго, попав в вентиляцию, проник даже в те помещения, куда Жеребёнков не заходил. Воздух в Центре Управления Полётами стал снотворным. Уснули все – операторы, связисты, баллистики, медики… Даже охрана уснула. А на орбите в это время работал международный экипаж.
В зале стало совсем темно, сквозь мрак стали проступать блестящие точки, складываясь в знакомый рисунок созвездий. Постепенно между ними в чёрной глубине раскрылись другие, обычно невидимые скопления мелких звезд. Млечный путь протянулся наискосок длинным зарубцевавшимся шрамом, пепельно-серым, с багровым разводом с краю. Пол под ногами исчез и все почувствовали невесомость и медленное движение.
– Меня тошнит, – глухо сказала Люся.
– Ну погоди, интересно же, – укоризненно забубнил в ответ Славка-матрос.
Из открытой двери в зал проник свет, в проёме темнели силуэты неприкаянных пильщиков.
– Ребята, ну-ка, давайте или туда, или сюда! – заворчала на них старуха Иванникова, – нечего тут отсвечивать!
Пильщики вошли, проём закрылся, снова стало темно и звёздно.
– Вась, ну чего? – крикнул Славка-матрос, – давай, крути дальше!
Селиванов негромко откашлялся и снова заговорил:
– Связь экипажа с Землёй прервалась. На орбитальной станции находились два наших космонавта – Востоков и Восходов. Третий космонавт был французским. Его звали…
Селиванов замешкался, и публика начала вполголоса подсказывать:
– Жан?
– Поль!
– Наполеон!
– Нет-нет… сейчас… как его…
По стенам зала, наслаиваясь друг на друга, поплыли изображения разноцветно светящихся новогодних ёлок, праздничных столов с салатами и закусками, возник почему-то Люсин магазин и винная полка, украшенная провисшей мохнатой гирляндой.
– Фамилия его была Оливье, – уверенно заявил Вася.
Люся недоверчиво фыркнула и решила съязвить:
– А имя – Жюльен!
– Да, – спокойно сказал Вася, – так его и звали – Жюльен Оливье.
– Чего-то мы про такого космонавта не слыхали, – подал голос Егоров.
– Вась, – перебил его Корбут, – а к чему вот это вот всё сейчас было – ёлки-палки-новый год?
– К тому, что космонавты должны были приземлиться в конце декабря. А праздновать новый год они собирались дома с семьями. Наши тут, а Жюльен у себя во Франции. Время шло, космонавты летали один виток за другим, ждали команды из Центра Управления Полётами, но Центр молчал.
Прошли сутки, потом другие. Связь так и не восстановилась, и космонавты решили приземляться самостоятельно. Траекторию просчитали, пролетели ещё виток, чтоб собраться с духом и пошли на снижение.
Из-за алебастровой Венеры поднялся огромный синий полукруг, покрытый белыми облачными разводами и зелёными пятнами островов. Полыхнул в крошечном море солнечный блик, скользнул вверх, зацепив извилистое речное русло. Зелёный остров стал стремительно приближаться, вырастая до континентальных размеров.
– Меня тошнит, – упрямо повторила Люся.
– Вася, давай короче! – крикнул Славка-матрос, – сели они, или как?
– Нормально они сели, – заверил Вася. – Спускаемый аппарат упал в тайге, в болотистой местности. Грунт там мягкий… Зима стояла аномально тёплая, ниже минус двенадцати температура даже ночью не опускалась. Мороза космонавты особо и не опасались – амуниция при них была надёжная: комбинезоны, куртки, ботинки, всё специально разработано для таких ситуаций. Оружие имелось – это на случай нападения диких зверей. Продовольствия дней на пять-шесть точно хватило бы. Только вот связь так и не наладилась. Решили они развести костёр, во-первых, для того, чтобы подать знак поисковикам, а во-вторых – темнело быстро, а с костром всё-таки веселее.
На стенах зала возникли ели, тёмные наверху, а снизу освещённые пляшущим тёплым светом. Потянуло дымом. Позади статуи Венеры замелькали языки пламени, в небо и в зал полетели искры. Три человека подтаскивали к костру сухие стволы и хворост, рубили сучья и бросали их в огонь.
Справа от них, на длинной ровной проплешине с тонкими деревцами, растущими вкривь и вкось, лежал округлый предмет, похожий на завалившийся на бок огромный бидон с раскрытой крышкой. В мигающем свете костра предмет казался то ржавым, то угольно-чёрным. Рядом с ним протянулось на снегу большое красно-белое полотнище, вздыбленное двумя-тремя поломанными ёлками.
– Вон он! – громким шёпотом вскрикнул кто-то из пацанов.
– Это чего, спускаемый аппарат?
– Да!
– Тихо вы!
Костёр сильно разгорелся, пламя взметнулось, ярко осветив людей и всю поляну. Вдруг справа что-то затрещало, будто рушился деревянный дом. Все обернулись. Там, где раньше лежал на снегу огромный бидон с откинутой крышкой, теперь зияла чёрная дыра. Из дыры виднелся край парашюта, похожий на красно-белый полосатый хвост. Под землёй что-то глухо стукнуло, зашипело, и парашют соскользнул внутрь. Из ямы взметнулось облако пара и пыли.
Загряжцы ахнули.
Изображение исчезло, в зале стало светлее. Поэт Селиванов, зажмурив глаза, стоял возле Венеры и держался одной рукой за цоколь.
– Кто-нибудь, воды принесите! – Крикнула Наталья Ивановна и бросилась к Селиванову. Тот медленно сел на пол, покорно подставил лоб под незнакомую маленькую ладонь и подал руку запястьем кверху.
– Ему бы не воды, а чего покрепче, – усмехнувшись, сказал Митя Корбут, – а то он первый день как приземлился, не оклемался ещё.
– Помолчите, а? – брезгливо сказала Наталья Ивановна и снова стала считать Васин пульс.
Таисия принесла кружку с квасом и поставила на пол.
– Всё, на сегодня хватит! – обернувшись ко всем собравшимся, объявил Корбут, и загряжцы, вполголоса обсуждая удивительное представление, потянулись к дверям, одни влево, другие вправо.
К Наталье Ивановне подошёл Шевлягин.
– А я вас узнал! – Игриво сказал он, – Это же вы мне в больнице уколы делали? Я в вашем отделении лежал.
– Да-да, припоминаю, – женщина безразлично посмотрела на него, – седьмая палата, пневмония… левосторонняя, кажется?
– Точно!– бодро подтвердил Шевлягин. Он ещё немного постоял рядом, но никаких знаков внимания не дождался и пошёл к выходу.
Наталья Ивановна отпустила Васину руку.
– Голова не болит? – спросила она.
– Нет, – сказал Вася. Он взял кружку с квасом и осторожно поднёс к губам. Пена на поверхности мелко дрожала. Наталья Ивановна деликатно отвела взгляд.
Дверь отъехала в сторону, и в зал вошёл улыбающийся Юрочка в мокрой плащ-палатке. В руках у него была охапка клевера.
– Эй, где ты там? – негромко позвал он и кинул охапку на пол. В зале сразу запахло росистым лугом, сумеречной летней прохладой.
Из тьмы выбежала овца. Она опустила морду, понюхала клевер и начала есть, аккуратно собирая губами травинки.
Юрочка, глядя на неё, засмеялся – «животное…» – и, обернувшись к Васе и Наталье Ивановне, сказал:
– Там борщ. Горячий. Таська Боркут сварила. Будете?
Вася растерянно улыбнулся и пожал плечами. Наталья Ивановна согласно махнула рукой.
– Давай! Это ему сейчас в самый раз.
Юрочка принёс котелок и две ложки.