Русские отцы Америки

Евгений Гусляров

Русские отцы Америки

Предисловие

В следующем году исполняется сто лет одной из величайших трагедий в истории нашего Отечества. 29 сентября 1922 года от Петроградского причала отошёл пароход «Обербургомистр Хакен», 16 ноября – другой – «Пруссия» в направлении к Германии; 19 сентября – пароход из Одессы в Константинополь и 18 декабря – итальянский пароход «Жанна» из Севастополя с необычайным грузом. Они увозили будущее России.

В Питере есть гранитный неприметный обелиск рядом с Благовещенским мостом. Однако памятник этот, скромный с виду, значителен по смыслу. На нём выбита лаконичная надпись: «С этой набережной осенью 1922 года отправились в вынужденную эмиграцию выдающиеся деятели отечественной философии, культуры и науки». В этом самом месте у причала и стоял самый первый немецкий спасительный пароход с названием «Обер-бургомистр Хаген». На пароходе этом и уплывал из России ценнейший и невероятный груз – учёные, инженеры, писатели, философы, которые показались непереносимо опасными большевистской власти. Осуществлялся беспримерный мерзостный план, суть которого исчерпывающе объяснил один из глашатаев того поворотного времени Николай Бухарин: «К врагам революции я отношу… предпринимателей-организаторов и директоров, квалифицированную бюрократию – штатскую, военную и духовную; техническую интеллигенцию и интеллигенцию вообще…».

Тогдашний Председатель ВСНХ Лурье приравнял, например, к ненужным пролетариату никчемностям самолёты великого российского авиаконструктора Игоря Сикорского. Он выступил однажды от имени Комитета хозяйственной политики с Директивой правительства о военных заказах, где, в категорической форме заявил: «…производство и ремонт аэропланов и аэростатов прекратить с переводом аэропланостроительных заводов на деревообделочную промышленность». Кто-то попытался ему возразить, мол, авиационные заводы вовсе не помеха рабоче-крестьянской власти. Он очень разволновался и сказал, как отрезал: «Советская Республика не должна иметь предприятий, подобных фабрикам духов и помады».

Этот самоубийственный бред становился повседневностью. Вот такие Лурье и Бухарины, по воле Ленина, конечно, вынесли тогда приговор будущему России, нам с вами. Для меня лично цена одного самолётного гения Игоря Сикорского много весомее, чем все деятели того ленинского правительства вместе взятые. Было бы гораздо логичнее посадить на пароход, назвав его как-то вроде «корабля помешанных», этого Лурье и этого Бухарина. А Сикорскому и Питириму Сорокину поручить заботу о нашем будущем. Ведь вместе с Сикорским, например, мы потеряли целую индустрию, решительно двинувшую цивилизацию вперёд. Плоды этой цивилизации, к сожалению, пожинаем не мы.

Потому и появились эти пароходы. И при всей жестокой сути происходившего, это многим, кто выбрался тогда из кровавой сумятицы, казалось спасительным оборотом судьбы, реальным и единственным шансом продолжить жизнь.

Эту спецоперацию советских властей известный физик и философ Сергей Хоружий назвал «философским пароходом». Название тут же прижилось и стало означать не просто высылку к чуждым берегам огромной массы отечественных мыслителей, корифеев науки и технической элиты, а целое явление. Понятие «философский пароход» стало нарицательным в истории XX века, обернулось своеобразным символом всей русской эмиграции. Волны, поднятые «философским пароходом» широко разошлись в людском море.

Да, это случалось и раньше, будет происходить и позже, вплоть до наших дней. Но в те первые годы русский исход достигнет пика. В начале двадцатых годов понятие «философских пароходов» обрело окончательную свою непереносимую суть: изгнание интеллигенции, да и представителей всех прочих созидательных сословий, приобрело статус государственной политики. Самоубийственный для России и русского народа. Барон Б. Э. Нольде, бежавший тогда вместе со всеми, так определил происходящее: «С библейских времён не бывало такого грандиозного исхода граждан страны в чужие пределы. Из России ушла не маленькая кучка людей, ушёл весь цвет страны, в руках коего было сосредоточено руководство её жизнью… Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России. Россия великого исхода должна была стать не вчерашней, а завтрашней Россией: в этом её основная задача и её единственное великое оправдание».

А их увозили – пока – корабли,

А их волокли поезда…

И даже подумать они не могли,

Что это «пока» – навсегда.

Александр Галич «А было недавно, а было давно…», 1974 год.

Между тем это была вполне осмысленная акция, разработанная высшим руководством государства во главе с Лениным и с изуверской тщательностью исполненная органами ОГПУ. Большевикам сильно надоело сопротивление оставшейся от прежних времён интеллигенции, восстающей и втихомолку, а больше явно и открыто против бесцеремонности пролетарской власти в отношении устоев национальной культуры, традиционного образования и научного творчества. Но убийства тех, кто так и не захотел принимать методов диктатуры, изгнание их в медвежьи углы России уже стали утомлять общественное сознание Европы. Пролетарской же власти захотелось мирового признания. Тогда-то Ленина и осенило. Вот он пишет Дзержинскому: «т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим… Всё это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация её слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих “военных шпионов” изловить, и излавливать постоянно, и систематически и высылать за границу. Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро, с возвратом Вам и мне, и сообщить мне их отзывы и Ваше заключение. Ленин».

Тут есть одна достаточно грустная деталь – ею, пожалуй, и можно объясняет жестокую настырность, с которой вождь проводил в жизнь свою новую идею. Это письмо написано19 мая 1922 года, а уже через три дня, 22 мая, Ленин перенёс первый инсульт (тогда это называли ударом). У него нарушилась речь, и была парализована правая сторона тела. Ещё через неделю, 30 мая 1922 года, между Лениным и Сталиным состоялся в Горках жуткий разговор, о котором потом рассказала в своих воспоминаниях сестра вождя М. И. Ульянова. Ленин попросил тогда у Сталина цианистого калия, чтобы в случае дальнейшего осложнения болезни, враз окончить ненужную жизнь. По примеру четы революционеров-марксистов Лафаргов (дочь Маркса Лаура и её муж Поль), которые приняли яду, не желая мириться с подступавшим старческим маразмом. Ленина поместили в отнятой у вдовы бывшего градоначальника Москвы Зинаиды Морозовой-Рейнбот шикарной усадьбе в Горках. Место это выбирал лично Сталин.

Инвалиду умственного труда Владимиру Ленину теперь, чтобы хоть как-то уменьшить головную боль, беспрерывно меняли на лбу холодные компрессы. Несмотря на все эти экстремальные обстоятельства, а, может, как раз благодаря им, Ленин с необъяснимым в его ситуации упорством не оставлял овладевшей им идеи. Он действовал как одержимый.

В моей библиотеке есть книги, которые полны для меня особого значения. Среди них двенадцатитомное сочинение по истории России Николая Рожкова, изданное в Питере в 1928-ом году. Его имя должно бы упоминаться в ряду крупнейших русских историков. Но ему не повезло. И имя, и труды его надолго были исключены из обращения. Да и теперь не на слуху. Этот Николай Рожков тоже должен был стать пассажиром «философского парохода». Хроника преследования его недужным вождём особо показательна. По ней одной можно представить себе то маниакальное упрямство, с которым Ленин продолжал двигать план высылки и уничтожения культурного слоя нации в большевистской России. В первый раз, парализованный уже Ленин, упомянул о нём, Рожкове, в письме к Г. Е. Зиновьеву 16 октября 1922-го года: «Рожков в Питере? Надо его выселить». А уже в ноябре этого года закончились последние дни активный политической, да и в обыденной тоже, жизни В. И. Ленина. Пошёл предсмертный отсчёт времени его заточения. Начались необратимые изменения мозга. Врачи скажут потом – не только работать, но и просто жить с такими изменениями в головном мозге нельзя. Но он и тут о Рожкове не забывает. 13 декабря 1922-го года он продиктует письмо Сталину: «Предлагаю: первое – выслать Рожкова за границу, второе – если это не пройдёт (напр[имер], по мотивам, что Рожков по старости заслуживает снисхождения), то тогда… послать его, напр[имер], в Псков… Но держать его надо под строгим надзором, ибо этот человек есть и будет, вероятно, нашим врагом до конца». Политбюро тут же принимает решение: «Выслать Рожкова в Псков, установив за ним строжайший надзор и при первом проявлении какой-либо враждебной Соввласти общественно-политической деятельности – выслать его за границу». Именно в этот день у Ленина было два новых приступа болезни.

И, тем не менее, он продолжил личный террор против вконец опостылевшей ему интеллигенции.

В этом же декабре продолжили движение к чуждым пределам пароходы и поезда с бесценным грузом из России. Они опять везли первоклассных инженеров, выдающихся учёных, литераторов и деятелей культуры. Философов среди них было не много – двенадцать человек. Да их, настоящих-то, много и не бывает. Этот список Ленин тоже утвердил лично. По списку тому можно узнать, чьего интеллектуального превосходства больше всего он боялся. В список были включены самые выдающиеся: Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, С. Булгаков, Ф. Степун, Б. Вышеславцев, И. Лапшин, И. Ильин, А. Изгоев…

Это стало теперь легендою —

Год далёкий двадцать второй,

Уплывает интеллигенция,

Покидая советский строй.

Уезжают бердяевы, лосские,

Бесполезные для страны:

Ни историки, ни философы

Революции не нужны…

А. Городницкий, «Последний пароход», 2002 год.

Если следовать логике великого социолога и мыслителя (тоже унесённого вихрем того времени) Питирима Сорокина, революция в те годы вступила в страшный второй период своего развития: «Революция превращается теперь в неистовый ураган, который разрушает всё без разбора на своём пути. Он безжалостно выкорчёвывает не только устаревшие, но и полнокровные институты, которые разрушает наравне с мёртвыми или отжившими своё ценностями; он убивает не только паразитарную старорежимную властвующую элиту, но также и множество творческих личностей и групп. На этой стадии революционная власть безжалостна, тиранична и кровожадна».

Особенно много первых русских беженцев оказалось в Америке. Она тогда оказалась спасительно гостеприимной к ним. Но русские изгнанники за это гостеприимство отплатили ей сполна. Я попробую восстановить подробности участия только немногих великих наших соотечественников в обустройстве Америки, приобретшей с их помощью свой современный облик и нынешнее величие. Русских гениев, изменивших жизнь, экономику и духовный облик Америки, сами американцы провозгласили «отцами», родоначальниками первостепенных направлений технической, научной и культурной жизни. Примера и этих нескольких достаточно для вывода – нынешнего своего блеска она, Америка, возможно и достигла бы, но без русского вклада она не добилась бы этого так скоро, а того своеобразия, особицы и стремительности своей поступи, возможно, и не имела бы вовсе. Это не преувеличение. Житейский и научный подвиги этих русских изгнанников в Европе и Америке – ясное тому доказательство.

После 1917 года в изгнании, а это около 2.5 млн человек, оказалась большая часть интеллектуальной элиты дореволюционной России, люди с мировыми именами – писатели Бунин и Куприн, певец Шаляпин, композитор Рахманинов, актриса Ольга Чехова, тот же конструктор американских вертолётов Сикорский, изобретатель телевидения Зворыкин, философ Бердяев, непобедимый шахматный чемпион Алёхин и многие другие.

Россия потеряла громадное количество первоклассных специалистов, только дипломированных инженеров среди эмигрантов первой волны насчитывалось около трёх тысяч. О качестве людей, ставших ненужными тогдашней России, говорит тот факт, что восемнадцать человек, получивших образование на территории Российской империи и оказавшихся в изгнании, стали лауреатами Нобелевской премии.

Это, конечно, самая ничтожная часть из того, о чём надо бы говорить. Тем больнее печально нам узнавать, что русский человек, отмеченный Божьим даром, унёс этот дар с собой на чужбину и сделал её (чужбину) богаче и сильнее. Жизнеспособнее, в конце концов. А мы вот становились беднее с каждым ушедшим от нас даровитым соотечественником. И эта бедность, в конце концов, обступила нас со всех сторон. Ведь вместе с каждым из них мы теряли целые направления в индустрии, технике, духовном развитии, а эти направления, между тем, решительно двинули мировую цивилизацию вперёд. Плоды этой цивилизации, к сожалению, пожинаем не мы. С падением же ленинской гвардии мы только и различили те духовные и технические горизонты, которые эта гвардия безвозвратно отдалила от нас. Так что стали они для нас недосягаемыми. Возможно, именно по той причине мы и до сей поры шествуем далеко не во главе цивилизации, а где-то в другом месте. За Америку можно, конечно, порадоваться, но радость эта полна будет горечи. Ведь всё это могло бы остаться нашим богатством, культурным и духовным достоянием, сделать и нашу поступь в цивилизации легче и решительней. Не вышло…

Русский отец американской прикладной механики

Степан Прокофьевич Тимошенко (1878–1972)

Один из крупнейших учёных-механиков XX века, до революции – профессор ряда ведущих учебных заведений России, а с 1922 года – США, куда он эмигрировал во время гражданской войны. Его часто называют «отцом американской прикладной механики».

Чем занимался в России

С января 1913 года он становится профессором Петербургского Дорожного института, вскоре – профессором Политехнического и Электротехнического институтов. Во время Первой мировой войны энергично работает на оборону страны как эксперт военно-инженерного совета по строительной механике. С 1912 по 1917 годы был ведущим консультантом при постройке судов русского военного флота. В 1916 участвовал в работе специальной комиссии под руководством Н. Е. Жуковского, выяснившей условия, которым должны соответствовать опыты при определении прочности самолетов. Оказал значительное влияние на инженерное образование в России, издал ещё до революции классические учебные пособия «Курс сопротивления материалов» и «Курс теории упругости». Расцвет научной деятельности Тимошенко в России приходится на период «между двух революций», который сейчас принято называть «Серебряным веком» русской литературы. По отношению к науке и технике России того времени подобного названия употреблять не принято, но достижения в этих областях были столь же значительны. Научные прозрения Тимошенко, сделанные ещё в России, широко используются в создании современной авиационно-космической техники, инженерных сооружений и самолетостроении. Не будет преувеличением сказать, что «под знаком» этих методов прошло развитие механики всего XX века.

Причины бегства

Кровавая неразбериха революционных дней, постоянная угроза жизни, невозможность видеть сколько-нибудь ясную перспективу для приложения своих творческих сил, террор в отношении выдающихся деятелей науки, выбили тогда из колеи многих крупных представителей российской творческой и технической интеллигенции. Уже осенью 1919-го года С. П. Тимошенко принял решение – уехать за границу.

От первого лица

Из мыслей Степана Тимошенко: «Характерная черта современного развития промышленности и техники, – это широкое использование научного метода и собранных наукой фактов. Времена, когда наука и техника шли разными путями, уже прошли, и теперь для решения сугубо технических заданий пользуются могучим орудием, какое дают нам математика и механика. Пользуются методами экспериментальных наук и широко приспосабливают их для решения технических заданий лабораторным путём».

Что он сделал в Америке

В Северную Америку С. П. Тимошенко попал в 1922 году, после трёх лет скитаний по Европе. Мировая война, которая совсем недавно закончилась, «ясно показала всю отсталость Америки в деле организации инженерного образования», сразу же заметил и отметил русский инженер-изгнанник. И он задумал грандиозное дело – дать американцам подлинную инженерную грамотность, такую, какой выработала её инженерная школа России. Работал сначала в исследовательском отделе компании «Вестингауз», где в то время уже трудились русские инженеры, ставшие потом такими же знаменитостями – В. К. Зворыкин и И. Э. Муромцев. Талант его сразу был замечен. Вскоре обращения к русскому учёному за консультацией стали системой и руководство компании предлагает ему выступить с лекциями сразу для большой группы молодых инженеров. «Так, вероятно впервые на территории Соединённых Штатов, был прочитан курс теории упругости», – писал С. П. Тимошенко впоследствии. Оттуда и пошло его решительное влияние на постановку всего дела технического образования американских инженеров. Став затем профессором Мичиганского университета, Тимошенко решил и тут не ограничивать преподавательскую деятельность только занятиями со студентами. Он организовал летнюю школу механики для докторантов и дипломированных специалистов всей Америки. Ежегодно в Анн-Арбор, где открылась школа, стало съезжаться большое число специалистов, желающих углубить знание прикладной механики и инженерного дела. Многие из них оставались в университете на целый год, чтобы подготовить под руководством русского профессора докторскую диссертацию. Так Тимошенко вооружил американскую инженерную элиту подлинными знаниями, которыми самого его оделила превосходная для своего времени русская инженерная школа. И это знание решительным образом изменило качество американского промышленного производства. Товары, в производство которых пришли высокие технологии, созданные знаниями и усилиями грамотной инженерной мысли, вскоре стали на мировом рынке недосягаемыми по качеству.

В сущности, из этого родилась и сформировалась величайшая доктрина, которой отныне будет следовать в своём развитии Америка, – рыночная «экономика знаний». Первоочередная цель США, следующих этой доктрине – достижение экономического превосходства на мировых рынках высокотехнологичной коммерческой продукции и уже на этой основе – достижение политического и военного лидерства. Выходит, русский учёный Степан Тимошенко и в самом деле указал Америке ясный путь для достижения первенства и благоденствия. Знания изменили качество промышленности, и это стало основой американского процветания. Одна из составных частей этого процветания – всемерное поощрение «утечки мозгов», в том числе (и по-прежнему) из нашей страны.

На склоне лет, подводя итоги жизни, Тимошенко писал: «Теперь, через сорок лет, обдумывая причину наших достижений в Америке, я прихожу к заключению, что немалую роль в этом деле сыграло образование, которое нам дали русские высшие инженерные школы». Вот такое дело. Где эти школы теперь?

В Америке учредили медаль его имени, там до сих пор инженерное образование ведут с оглядкой на него, пишут статьи на тему, «что бы сказал мистер Тимошенко» об американской подготовке инженеров.

Степан Прокофьевич умер в немецком городе Вуппертале, где провёл свои последние годы вместе с дочерью Анной Хельцельт-Тимошенко.

Свидетельства о сокровенном

Приведу тут несколько впечатлений Степана Тимошенко об Америке и американцах из книги воспоминаний:

* * *

«Это было мое первое путешествие через океан и всё для меня было ново… Здания мне не понравились. Вследствие высоты зданий было недостаточно солнечного света. Особенно плохо обстояло дело с освещением на улицах, по которым проходили надземные городские железные дороги. Меня поразили металлические конструкции этих дорог. Внешний вид их был безобразен. Конструкции поражали своей технической безграмотностью и были по моему мнению опасны для движения. При прохождении поездов и особенно при их торможении на станциях раскачивания этих конструкций достигали совершенно недопустимых пределов. О безграмотности американских инженеров я уже раньше составил себе некоторое представление, изучая провалившийся мост в Квебеке. Но всё же не предполагал, что надземная железная дорога Нью Йорка построена настолько безграмотно.

* * *

Расположился поудобнее у окна, чтобы смотреть Америку… Оказалось, что между Нью Йорком и Филадельфией смотреть было не на что. Шли какие‑то болота, пустыри. Возделанных полей, вроде европейских, не было. Не видно было и наших деревень. Встречались городки. Жители их землей не интересовались, жили чем‑то другим. Уюта вокруг домиков никакого – ни цветов, ни садиков.

* * *

…Вот один показательный факт, в силу обстоятельств один русский инженер оставил службу в конторе и поступил на какой‑то завод молотобойцем. Выяснилось, что при крепком телосложении он зарабатывал физическим трудом больше, чем трудом инженера. Видно, что привилегия, которыми пользуется умственный труд в Европе, в Америке не существует.

* * *

Для получения нужных для моей работы книг и для чтения технических журналов я отправился по совету в библиотеку Института Франклина. Хотя по технической литературе эта библиотека была одна из лучших в стране, но по количеству получаемых журналов она была беднее не только петербургских библиотек, но и мне хорошо знакомой библиотеки Киевского Политехнического Института. На иностранных языках почти ничего не было. Бедность эту легко объяснить. Инженерной литературой никто в Филадельфии не интересовался. При моих посещениях библиотеки я никогда не встретил там ни единого читателя.

* * *

В одно из запомнившихся мне утр мы очутились свидетелями дикого зрелища. У одного из зданий, оказавшегося студенческим общежитием, шло побоище. Дрались кулаками с ожесточением. Были и лица в крови и разорванное платье. Студенты старших курсов избивали вновь принятых в университет «фрешманов». Это, как нам объяснили, происходит в начале каждого учебного года. Побоища эти не всегда проходят благополучно. На следующий день мы читали в газете, что некоторых участников побоища пришлось отправить в больницу с серьёзными ранениями. Газеты осуждали такого рода студенческие традиции, но упоминали, что когда-то такие избиения «фрешманов» происходили и в Англии в самых аристократических университетах, в Кембридже и Оксфорде. Для нас все это было непонятно. В русских университетах такого не бывало.

* * *

Я встретился в инсттуте Вестингауза с инженером Петербургского Технологического Института Зворыкиным. По окончании Института он некоторое время занимался физикой во Франции. Во время революции он принял участие в колчаковском движении. Перебравшись в Америку, занялся вопросом передачи видимого на расстоянии (телевизьон) и, благодаря своей настойчивости, сделал в этой области значительные успехи.

Третьим моим товарищем по Исследовательскому Институту был Муромцев, родственник бывшего председателя Государственной Думы первого призыва. Муромцева я встречал ещё в России в заседаниях Военно-Инженерного Совета. Он являлся туда докладчиком по беспроволочной телеграфии, а я в то время занимался проектированием нужных для этого мачт. В Америку Муромцев приехал во время войны в связи с военными заказами, а по окончании войны перешёл на службу к Вестингаузу. В полуденный перерыв, после завтрака, мы русские обычно гуляли вместе. Конечно, разговор шёл о нашей работе в Компании. Настроение было невесёлое. Ни один из нас электрическими машинами, которые строила Компания, никогда не занимался и мы ожидали, что через какие‑либо полгода нас всех уволят за ненадобностью. Но этого не случилось – мы все в дальнейшем сделали у Вестингауза значительные успехи. Теперь, через сорок лет, обдумывая причину наших достижений, я прихожу к заключению, что немалую роль в этом деле сыграло образование, которое нам дали русские высшие инженерные школы. Основательная подготовка в математике и в основных технических предметах давали нам громадное преимущество перед американцами, особенно при решении новых не шаблонных задач.

* * *

Позже Зворыкин, занятый подготовкой к докторскому экзамену, принёс для чтения требовавшийся от докторантов тощий учебник по уравнениям в частных производных какого‑то американца. Невольно сравнивали мы условия для докторантских экзаменов в Америке с русскими экзаменами и удивлялись низкому уровню американских. Позже, когда я ближе познакомился с постановкой учебного дела в Америке, узнал, что недостаточные требования по математике начинаются со средней школы. Оканчивающий среднюю школу американец знает по математике не больше того, что преподаётся в первых четырёх классах русских реальных училищ. Он ничего не знает о теории логарифмов, хотя и пользуется логарифмической линейкой. Геометрия ограничивается задачами на плоскости, а тригонометрия обычно совсем не преподается. Ещё хуже обстоит дело с подготовкой учителей математики. Объём их познаний в математике совершенно несравним с тем, что требуется от учителей в Европе. Да и этих слабо подготовленных учителей совершенно недостаточно. По моим сведениям, например, сорок процентов средних школ в Калифорнии совсем не имеют учителей математики! Всё это я узнал позже, а в начале моей работы у Вестингауза я заметил только, что на местах, требующих хотя бы минимальных теоретических познаний, работают, главным образом, инженеры с европейским образованием.