Минсалим, Мунир и полёт с шахматами

– У всех одна родословная, – говорит про себя Минсалим, – у меня целый веер – выбирай на свой вкус

Наиболее прозаическая татарская версия появления Минсалима на свет. Согласно ей Минсалим родился близ Тобольска в татарской деревне, мама умерла при родах, отца к тому времени не было. Остался с братом и сестрой. Те в таком возрасте, что ходили в колхоз зарабатывать трудодни. Малыш оставался дома один. В соседях жил мулла, из окна увидел однажды: Минсалим ползал по дороге и ел грязь. Сам весь грязный, в струпьях. Дело шло к осени. Мулла понял: пропадёт мальчишка и отдал в дом ребёнка.

Минсалим предполагает, когда он родился, старая женщина, принимавшая роды, воскликнула появившемуся на свет малышу: «Салям!» Поздоровалась. Тем самым дала имя – Салим. Осматривая мальчишку, увидела родинку, закричала от радости: «Мин!» Обрадовалась: Аллах заметил ребёнка, а чтобы другие об этом знали – отметил, оставив прижиганием коричневое пятнышко на коже. Мин – родинка в переводе. Так к имени Салим прибавилась сакральная приставка, которую должны знать только родители и мулла. Не для обыденного употребления. Мулла, отдавая ребёнка в дом малютки, решил: некому больше тайну хранить – и обнародовал сакральную часть. С тем и отправил маленького Минсалима в большую жизнь.

В дом ребёнка он попал в возрасте, когда начинают запоминать слова. Вокруг говорили на русском, Минсалим присоединился к разговору. Но вскоре кому-то пришла в голову идея оптимизации системы воспитания сирот, дом ребёнка расформировали, при этом в отношении Минсалима решили: мальчик из себя татарин, значит, место ему в татарском детдоме. Привязали к ноге бирку из клеёнки и отправили в Тобольск.

Капустная версия почти сказочная. Вопрос родителей в детском доме во все времена более чем актуален. Малыши приставали к воспитателям: кто наши папы и мамы? Воспитатели, дабы не травмировать психику детей, привлекали распространённые байки, перефразируя их на детдомовский лад. Девочек в детдом приносят аисты, а мальчиков воспитатели находят в капусте. Минсалим человек творческий, в отношении себя нарисовал картину:

– Я так жрать хотел, что съел всю капусту и оказался на голом поле. Стою в чём мама родила, жрать больше нечего, поле пустое. Худущий в детстве был, за любой травинкой мог спрятаться, а тут капусту до последнего листика стрескал и оказался на семи ветрах! Воспитателям даже искать не пришлось.

Минсалим мечтает когда-нибудь взяться за работу, на которой изобразит найденного в капусте детдомовца. Но всё никак не сядет за неё.

Есть хантыйская версия. В дошкольном возрасте Минсалим часто видел странные сны. Совершенно не вписывались они в окружающую реальность. Во сне летал над сказочными просторами, внизу сверкала безбрежная белая земля, и небо расцвечено волшебными красками. Волшебный сон, но Минсалим не на шутку обеспокоился: не с головой ли неполадки? Боялся поведать кому-нибудь о чудных снах, как бы в дом умалишённых не упекли. Нянечка рассказывала, когда его в детдом привезли, то поначалу собирались в дом глухонемых сдать. Несколько дней ни слова не говорил. Сидел немтырём. Всё почему: по-татарски ни слова не понимал, а по-русски никто с ним не заговаривал. Странные сны повергали Минсалима в уныние: грешил на голову – помрачились мозги, дают сбои. Когда с крыши упал, его друзья-товарищи стращали – можешь дураком стать. Много позже, став косторезом, поехал в творческую командировку на Крайний Север к хантам и поразился: он уже был в этой сказочной стране, летал над нею в сновидениях.

Хантыйскую версию Минсалим развивает следующим образом. Как мальчики рождаются? Женщина кладёт в изголовье карабин или топор. У мамы Минсалима карабина не было, топор муж использовал в хозяйстве, зато имелся никому не нужный костяной топор. Его и положила. Ухищрение сработало, ребёнок родился мужеского пола, но без признаков жизни. Мама подумала: всё потому, что топор не из металла. Кликнула шамана диагноз установить: живой мальчик или нет? Шаман взял Минсалима за ноги и вынес на улицу, где январь лютовал Крещенскими морозами. Такое бесцеремонное обращение с собой новорождённому не понравилось, возмущаясь, заорал во всё горло. Дескать, вы в своём уме – холодно ведь!

– Эта версия больше всего нравится женщинам, – улыбается Минсалим. – Они с сочувствием спрашивают: «Шаман причинное место не отморозил тебе?» – «Вроде нет». – «У тебя дети есть?» – «Трое». – «Может, мне своего мужа на мороз вытащить? Что-то детей нету».

Такие варианты родословной в арсенале у Минсалима. Но пора нам вернуться к теме шахматного, точнее – с шахматами, путешествия наших героев. В поезде, следующем из Ишима в Омск, Минсалим прошёл в своё купе, сел на жёсткую лавку и подумал с тоской в сердце: «Неужели и здесь будет качка?» После чего прилёг и тут же мертвецки уснул. Разбудил толчок в бок и голос Мунира:

– Станция Березай. Хошь, не хошь, а вылезай!

За окном была ночь. Тёмная, как в знаменитой военной песне, только пули не свистели.

Косторезы вышли на привокзальную площадь. Богатый событиями день раз за разом подкидывал транспортные задачи. Минсалим знал, от вокзала ходят автобусы и троллейбусы. Но площадь была пустынной, глазу зацепиться не за что. Ни пузатых автобусов, ни рогатых троллейбусов, ни юрких с зелёными глазками такси. Вдруг подъехал тупоносый «пазик».

– Друг, довези! – одним прыжком подскочил к нему Мунир. – Нам в музей! Мы опаздываем!

На этот раз Мунир разволновался и говорил сбивчиво, боясь – автобус фыркнет мотором и растворится в ночи, они останутся на безлюдной площади.

– Музей давно закрылся! – строго сказал водитель, глянув на руки Мунира.

Тот имел неосторожность в вагоне закатать рукава, явив миру разукрашенные татуировками от запястий до плеч руки. Плюс к ним перегар всё ещё имел место.

Минсалим отодвинул напарника вместе с наколками и амброй на второй план, взял переговоры на себя:

– Мы из Тобольска, мастера-косторезы, художники народных промыслов, – приподнял коробку с шахматами, – нам надо передать директору музея работу на выставку. Передать сегодня, сейчас, пока не наступила полночь. Такие условия участия в конкурсе. Иначе пролетаем как фанера над Европой. Директор живёт в городке Нефтяников на улице Энтузиастов. Добирались через Ишим, самолёт опоздал. Утра ждать не можем. Мы заплатим, сколько скажете.

Минсалим на ходу придумывал историю.

– Вася, давай довезём, десять минут ничего не решают, – смилостивилась кондукторша.

В Омске, как и в Ишиме, «пазиком» управлял Вася, омский тоже снизошёл до транспортной проблемы художников, согласился доставить по указанному адресу.

– Садитесь, – великодушно бросил.

Автобус резво побежал по ночной дороге. Тошнотворных ям, рытвин и воронок, в отличие от Ишима, в Омске не было. Вестибулярный аппарат Минсалима не имел претензий к дороге. Минсалим начал рассказывать кондукторше о наводнении в Тобольске. Она ахала и охала. Минут через двадцать пять водитель затормозил. Кондуктор показала в окно рукой:

– Ориентировочно вон тот дом.

Я увидел выступающую из темноты длинную девятиэтажку. В те достопамятные времена железными дверями подъезды не отгораживали от мира, их обитатели не знали домофонов и видеокамер, жили на зависть беспечно. Мы вошли в подъезд, и великая радость – лифт работал. В ответ на нажатие кнопки, ожил высоко под крышей, уверенно двинулся к нам. Класс! После смертельного полёта и остальных треволнений, которых хватило бы не на один год жизни, мой многострадальный организм не хотел пешком покорять вершины – Лена жила девятом. Лифт, приняв нас в своё тесное нутро, бодро пошёл на вершину. Казалось бы – всё отлично. Всё да не всё. В мою наученную горьким опытом текущего дня голову внедрилась предательская мыслишка: «А если Лены нет дома?» Мунир добавлял пессимизма со своей стороны – дышал перегаром. В коробке лифта это было невыносимо для подорванного полётом на Ан-2 здоровья.

– Не дыши, обозник детдомовский! – прикрикнул на него. – Ну, за что ты свалился на мою голову? За что? Без перегара тошнит от одного твоего вида. Раскатай обратно рукава! Лена увидит, бросится в милицию звонить. Ночь и вдруг зек разрисованный стучится в дверь! И не дыши, уже, не дыши!

– Как не дышать?

– Молча! Сейчас что-нибудь перегорит в лифте или я упаду замертво в газовой камере! И это за шаг до финиша!

Мунир обиженно отвернулся к разрисованной фломастерами стенке.

Лифт остановился, я первым выскочил из душегубки, вдохнул неперегарного воздуха, вернул себя к жизни и осмотрелся. Слева и справа на площадке по две квартиры, шагнул к нужной, нажал на кнопку звонка. Не успел подумать: только бы застать Лену дома – дверь, без поворота ключа, без щелчка отводимого язычка замка широко распахнулась, будто Лена всё то время, которое мы летели на Ан-2, ехали на «пазиках» и поезде, стояла за ней наготове.

– Какие вы молодцы! – всплеснула руками.

Я вручил ей коробку с шахматами.

Она едва не заплясала, прижимая её к груди:

– Молодцы! Молодцы!

Но я слишком хорошо помнил беды текущего дня, выпалил сакраментальный вопрос:

– А деньги?

Лена нырнула в тапочки, шагнула за порог, стукнула костяшками пальцев в дверь напротив: сим-сим откройся. Улица Энтузиастов и здесь оправдала своё название. «Сим-сим» не заставил себя ждать – дверь сказочно распахнулась, за ней стояла женщина лет сорока пяти в струящимся атласном (синее с красным) халате.

– Приехали! – воскликнула она. – Завтра могу со спокойной душой лететь в отпуск.

И вручила большой конверт. Сверху на него положила ведомость:

– Распишитесь.

Конверт тяжёлый, пухлый, из коричневой плотной бумаги. Пухлость и вес придавали три с половиной тысячи полноценных советских рублей – запечатанные строгими банковскими лентами три пачки десяток и одна пятёрок. Точно как в аптеке.

Нет, положительно не зря косторезы в страданиях провели день. Мунир больше не вызывал у Минсалима отрицательных эмоций. Они вернулись к Лене, и сказка продолжилась. В комнате косторезов ждал стол, украшенный вином и фруктами. Лена тут же добавила украшений: достала из холодильника существенную закуску – колбаску, рыбку, буженину. Минсалим принял душ, выпил фужер вина и выпал в осадок – уснул мертвецким сном.

– Обратную дорогу вообще не помню, – рассказывал. – На самолёте летели или на поезде, убей – не вспомню.

В городе мастеров

Дорожные приключения с шахматами нисколько не поколебали Мунира в решении стать профессиональным косторезом. Восхищался мастерством друга Минсалима, но совету его не внял.

– Дурья твоя башка, – ругался Минсалим. – У тебя профессия в руках. Работай с костью в свободное время! Я двадцать лет этим занимаюсь, в семнадцать зашёл к товарищу на косторезную фабрику, да так и остался, больше ничего не умею.

– Я хочу как ты!

– Вот уж упрямый татарин! Одно слово – обозник!

Минсалим уволился из высоконаучного атомного института с неслабым заработком, приехал в Тобольск и пошёл учеником на косторезную фабрику. Тут же поступил на заочное художественно-графическое отделение пединститута. Окончил его с красным дипломом и стал преподавать в альма-матер. Вот такой упрямый обозник. В свободное от лекций и практических занятий время резал по кости, участвовал в выставках. Но ничто не вечно под луной – на волне всеобщей оптимизации здравого смысла худграф закрыли, преподаватели-косторезы оказались на обочине, Мунир подрастерялся, начал вести не совсем социальный образ жизни, пристрастился к вину, потом начались проблемы со зрением. Минсалим нашёл друга не в лучший период жизни и позвал на своё предприятие.

– Я еле вижу! – в сердцах сказал Мунир. – Мастер кость портить!

– Будешь резать наощупь! – решительно сказал Минсалим. – И на операцию денег дам. Катаракта дело излечимое.

Когда я слушал увлекательную историю про полёт с шахматами, Мунир ждал своей очереди на замену хрусталика.

Миновало полтора года с того вечера с чаем «без одеколона», я рвался в Тобольск, но пресловутый коронавирус сдерживал порыв. Последний раз посетил славный град в канун оккупации Земного шара коварным вирусом. Мы тогда жили беспечно, смело здоровались за руку и даже целовались без оглядки, дышали полной грудью безмасочным кислородом, не зная, что совсем скоро водкой будем протирать руки и смартфоны.

Наконец строгости ослабли, я снова в Тобольске. Жаркий июнь, бездонная голубизна неба, а под ним бушует ослепительная зелень. Город как всегда красив, только что подпорчен масочным режимом. Остановился как всегда в гостинице «Сибирь». Через дорогу от неё «Город мастеров» – музей истории кости, детище Минсалима. Находится оно в бывшем детдоме. Минсалим добиться коренной реставрации здания и разместил в нём, музей. Деревянный двухэтажный дом, Минсалим считает его отчим, нарядно раскрашен в красно-бело-свело-коричневые тона. Из окна номера рассматриваю фасад и представляю свободный полёт мальчишки в трусах. Вот он делает по крыше неверный шаг, ноги скользят, теряют опору, мальчик зажмуривает глаза, по лицу бьют ветви…

Рядом с музеем мастерская Минсалима и трёх его сыновей, а также супруги. Говоря по-русски – семейная артель.

Минсалима застаю за работой. Отгадайте с одного раза, что вырезал? Правильно – шахматы.

– Коллекционер заказал композицию «Ярмарка», – пояснил Минсалим. – Народ собрался на базарной площади себя показать, на людей посмотреть. Это купчиха…

Минсалим взял со стола фигурку. Купчиха – молодая и дородная, круглолицая, крутобокая, судя по виду, не отказывает себе в удовольствии пропустить пельмешек тарелочку величиной с тазик, сверху добавить какой-нибудь кулебяки с картошкой да мясом, чайком запить с горой шанежек, сдобренных сметанкой.

– А это городничий с супругой, – показывает Минсалим. – Супруге надо показать себя, начальнику показать, что власть не дремлет, гуляй честной народ да не загуливайся.

– Мунир где? – интересуюсь.

Минсалим вздохнул и показал в угол:

– Вон.

В углу стоял стол, заваленный ветвистыми лосиными рогами, кусками кости, какими-то предметами. Почему-то возникла ассоциация – двор, покинутый хозяином, заполонили дико растущие деревья, кустарник. Они жадно захватывают пространство, которое, лишившись хозяина, стало беспомощным, беззащитным, распоряжайся кому не лень.

– Мунир операцию воспринял как чудо, – рассказывал Минсалим. – Не мог поверить: снова видит белый свет. Перед операцией наслушался от знатоков историй с катарактой. И ни одной положительной. Очень боялся, как бы хуже не стало. Так хоть что-то видит. Я настрою: не бери в голову всякую чушь. Вроде, успокоится. От меня уйдёт – снова с три короба наговорят. В больницу прихожу к нему перед операцией, стоим в коридоре. «Видишь, – говорю, – старик идёт, ему уже всё сделали». Ни старика того не знал, ни истории его болезни. Дед, шаркая тапочками, проходит мимо, я резко повернулся в его сторону, он отпрянул. «Видишь, – говорю, – человек прозрел. Ты также будешь». Мунира на операцию повезли, настолько разволновался: пот как из ведра облил лицо. Но всё прошло нормально. Поверить не мог – вернулось зрение. Счастливый: «Минсалим, мы ведь ещё поработаем». «А как же! – говорю. – Ещё как потрудимся!» Я как раз на шахматы подрядился.

Минсалим взял Конька-Горбунка.

– Мунир резал. Нарадоваться не мог – не на ощупь работает. Полицмейстера сделал, городового. Сидит в своём углу, песенки мурлыкает. Хорошо работал, с азартом. Даже завидно – человек счастьем переполнен. Краски жизни вернулись к нему. Не будь он седым, сказал бы: это тот самый Мунир, которого я учил клепик держать. После двадцать третьего февраля пропал. Отметил День Советской Армии и Военно-Морского флота, до этого держался. Врач сказала – тяжести не таскать, а ещё не выпивать – под воздействием спиртного человек после такой операции может терять ориентацию в пространстве. Мунир ориентацию в отношении работы потерял. Ни слуху с той поры, ни духу. Звоню, телефон не отвечает. Жаль, но совесть моя чиста: как мог – помог. Хочется верить – одумается. Но что-то подсказывает – нет.

Мы вышли с Минсалимом из мастерской, он показал рукой в угол большого двора:

– Это Мамин сад. По имени первого директора Мамина. Он завёл традицию: детдомовец, уходя во взрослую жизнь, сажает яблоньку. Кое что дошло до наших дней..

Сад, пожалуй, громко сказано – десятка полтора яблонь. Мощных, с густой раскидистой кроной, по-июньски яркие листья трепетали под летящим со стороны Иртыша ветром.

– Нынче поздно цвели, – сказал Минсалим. – Пасха поздняя, всё поздно. Цвели как всегда обалденно! Вон яблоня Мунира, а мою строители срезали. Сообразить не успел, услышал пилу, выскочил да поздно, долго ли современной техникой. Мешала, якобы. Больше полувека простояла…

Мы стоим под деревьями. Минсалим делится мечтой:

– Есть у меня проект, жаль, пока не удаётся пробить. Давно хочу поставить сразу за Маминым садом на бывшей Петропавловской скульптурную композицию в бронзе: идут-бегут по трём досточкам (когда-то здесь стояли деревянные тротуары) в сторону Петропавловского собора двенадцать мальчишек и девчонок, двенадцать детдомовцев. Девочки с бантиками, мальчишки налысо постриженные. Впереди них апостол Павел с Евангелием, позади – апостол Пётр с ключами от Царствия небесного…

Я прощаюсь с Минсалимом и выхожу на Петропавловскую. Останавливаюсь, представляю только что услышанное. Апостол Павел с высоким лбом, лысиной, уходящей к затылку, в руках Евангелие с большим крестом на обложке, взгляд обращён в себя. Пётр стремительный, вся его фигура в движении. И дети – мальчишки, девчонки, Минсалим, Мунир… Ребятишкам весело, минутой назад прошёл дождь, небо расцветило радугой, лучи выглянувшего из-за тучи солнца брызнули на омытую небесной влагой землю. Дети бегут по досточкам, сверкая голыми пятками…

Я направился в сторону движения апостолов с детьми – к церкви Петра и Павла, рядом с ней ещё одно святое для меня место – памятник Достоевскому. Лучшему, на мой взгляд, памятнику писателю. Каторжник сидит на скамье-колоде вблизи каторжного тракта и смотрит вдаль, туда, где ждёт его Омский острог, куда повезут по этой скорбной дороге.

С разных точек делаю фото памятника, отправляю по ватсапу друзьям. В кремле зазвучал благовест, низкие звуки поплыли над городом. Святая София звала на вечернюю службу, но я лишь перекрестился, через два часа уезжал.

В поезде смотрел в вагонное окно, удаляясь всё дальше и дальше от Тобольска, смотрел с надеждой: коронавирус, который снова принялся портить статистику, загибая кривую заболеваемости круто вверх, не наберёт обороты, месяца через три снова приеду в Тобольск. Увижу детдомовский сад в осеннем наряде, и обязательно Мунира в мастерской, колдующего над куском кости. Скоро она превратится в цыганку с картами, или пожарника в каске, или лотошника, торгующего пирожками, или в гимназиста, который загляделся на красивую барышню и забыл всё на свете. А лицо мастера с резцом в руке излучает сердечный свет, такой же, как у восторженного гимназиста из шахматной ярмарки.