Жулик

Прижавшись ко мне, Таня зашептала:

‒ Леш, ты спишь? Я, кажется, тебя хочу.

Это «кажется» переполнило чашу моего терпения и, огрызнувшись, я провалился в тяжелый сон.

В Геленджике, не найдя Марину в палате, я отправился на пляж. Она лежала на волнорезе с двумя обалдуями. Снова подумал: «А твой ли «мальчик?»

Заметив меня, Марина бросила кавалеров.

‒ Привет. Надо поговорить, – сказал я.

‒ Потом. Пока соседка лечится, идем в номер! Получив каждый свое, мы уселись в тени куста.

‒ А я рожу! – заявила Марина. – Из института выгнали, делать нечего. Заодно и поженимся, правда? Ты же не бросишь девушку в положении?

«Жениться? Не знаю, как от тебя избавиться!» – вздрогнул я и сказал. ‒ Конечно женюсь, но дети? Попрепиравшись, мы решили, что ребенка нам заводить рано, а надо вернуться и втайне от родителей сделать аборт. Оставив Марину, я уехал.

Дома предстояло решить две проблемы. Во-первых, куда пристроить Блудову, а во-вторых, как сделать так, чтобы ее мама-врач ни о чем не догадалась. Ответов я не знал и, коротая вечер, позвонил Таньке с «юга». Она обрадовалась и позвала в гости, благо предки отдыхали. Засидевшись, я остался на ночь, однако любви, как и прежде, не добился.

Чувствуя вину, Таня утром оправдывалась:

‒ Не смогла я! – и добавила: ‒ В Сухуми предлагала – сам не захотел! Но мы же все равно друзья?

‒ Друзья…, ‒ протянул я и понял, куда поселю Марину.

‒ Пусть живет, ‒ без радости ответила хозяйка.

‒ Спасибо, Танюша, выручила! – я безразлично, чмокнул Злобину и поблагодарил провидение: «А дала бы ночью – ни за чтобы не согласилась!» .

‒ Куда едем? – спросила Блудова на вокзале.

‒ К знакомой. Поживешь пока там.

‒ Трахался с ней?

‒ Ты что! – я не врал и возмущался искренне.

Марина не поверила и, сидя на кухне, с интересом рассматривала Злобину. Воздух трещал от разрядов. Каждая из девушек считала другую блядью. Блудова хозяйку – как вероятную конкурентку, а Танька ее – за смелость, которой не хватило самой.

Пристроив Блудову, я собрался уйти.

‒ Оставляешь меня? – театрально возмутилась Марина. ‒ Я тоже домой. Родителям сюрприз будет!

Злобина молчала, а Блудова не унималась:

‒ Не вижу проблемы. Пусть Татьяна постелет нам и дело с концом.

– У тебя во всем конец! ‒ мрачно пошутил я.

Застелив кровать, где накануне держала оборону, Злобина, не прощаясь, вышла из комнаты.

Угомонить Блудову без секса не получилось.

‒ Хозяйки стесняешься? – съязвила она.

Доказывая обратное, я загнул ее. Марина орала, как никогда громко, и Танька за стенкой, не напрягая воображение, представляла все в красках.

Утром я с трудом узнал Таню. С распухшим от слез лицом и темными кругами возле глаз, выглядела она ужасно. Блудова ликовала. Я сохранял уверенный нейтралитет. В конце концов дружить предложила она, а помочь товарищу – первая заповедь.

Днем мы поехали в женскую консультацию. Там Марину поставили на учет, определили срок, а вместо аборта послали за мамой. Затея провалилась, и она сдалась родителям.

Неделю я жил в тревожном ожидании звонка ее отца. Но телефон молчал, а когда зазвонил, в трубке послышался бодрый Маринин голос:

‒ Привет! Вчера выписали. Скоро можно будет.

‒ Что можно?

‒ Ты дурак?

Расставшись с Блудовой, я вздохнул облегченно. Продолжать спать с ней – это как бежать по минному полю, с которого так удачно выбрался.

‒ Еще немного побаливает и тянет, – продолжала Марина. – Маманя договорилась, сделали хорошо, под наркозом, ‒ и опережая возражения, успокоила: ‒ Папа ничего не знает, ему наврали про воспаление, а мама свой человек. Не бойся. Приезжай. Я соскучилась и хочу тебя!

Я положил трубку – Блудова осталась в моем прошлом, и встречаться с ней я не собирался.

Татьяну я увидел в 1987 году, когда освободившись из лагеря, восстанавливал старые связи. Многие девушки вышли замуж, Касацкую смущало мое прошлое, а Злобина, заинтригованная долгим отсутствием, согласилась встретиться. Она окончила пищевой и по протекции папы устроилась в Моссовет.

Мы сидели в кафе «Космос». За время, что не виделись, Таня превратилась в красивую женщину. Современная, модно и со вкусом одетая, она не походила на измученную ревностью девочку, которую я знал тогда.

Попивая шампанское, мы расслабились, и, вспомнив ту ночевку, я спросил:

‒ Почему не дала тогда? Не ври, что не нравился! Ты всю ночь ревела, слушая стоны Блудовой.

‒ Тогда не знала, что это. Боялась.

‒ Девственницей была?

‒ А ты не понял?

‒ Нет. Исправил кто? – я почувствовал досаду.

‒ Какой любопытный! – она улыбнулась. – Брат двоюродный. Заехал, когда вы ушли. Я напилась и его попросила. Не могла больше мучиться!

‒ Сейчас с кем? – я добивался ясности.

‒ Любовница. Он старше отца, хотя ловелас ужасный. Когда я в отпуске или командировке, к нему подруга ездит, чтобы не таскался. Пусть лучше с ней.

Такой цинизм удивил: в памяти она осталась плачущей от обиды девочкой.

Осенью мы встретились снова. Татьяна напилась и, глядя шальными глазами, повторяла:

– Ты мужик или нет? Когда меня трахнешь? Хочешь, сейчас поедем? Только папика проверю!

Таня вышла позвонить, а вернувшись, заявила:

– Извини, не сегодня.

На «Пушкинской» мы разошлись. Я поехал домой, а она к своему папику.

Прошло пять лет, однако досада не отпускала – трахнуть Таньку я хотел из принципа. Случай представился в 1992-м. Работая сторожем в спортивном комплексе, я не грустил в одиночестве. Ночная сауна входила в моду и женщины стояли в очередь. Дошло и до Злобиной. Встретив ее, я поразился. Вместо цветущей, шикарно одетой девушки из автобуса вылезла неказистая старушенция в китайском пуховике.

‒ Привет, ‒ воняя дешевыми сигаретами, она прижалась ко мне щекой, однако главное разочарование ждало впереди. Раздев ее, я брезгливо осмотрел тело в мелких прыщиках, отвисшие груди и поморщился. Мы уединились. Не смотря на мотивацию, мое достоинство никак не реагировало на Танькину наготу. Поняв причину, она опустилась на колени.

‒ Долго ждал! ‒ освободив рот, сказала Таня.

Вернемся в далекий 1983 год. Расставшись с Блудовой (как казалось навсегда), я нашел ей замену. Наташа Касацкая, героиня ночных грез первого курса, подходила на эту роль. Получив первый опыт, она грустила в одиночестве, ожидая нового кавалера.

Наташа долго меня не мурыжила. Как практичная еврейка, она хотела замуж, а узнав про семью, остановилась на моей кандидатуре. Встречи с ней проходили одинаково. Я приезжал утром, мы трахались до прихода ее отца и брали тайм-аут. Папа обедал, уходил, и программа повторялась, Секс на Камасутру не тянул и разнообразием поз не отличался. Наташа ложилась на спину и, закрыв глаза, отдавалась. В отличие от Блудовой, ее волновал только результат. Заявив, что аборт не сделает, она терпеливо ждала беременности и загса. Уже наученный, я вычислял «опасные» дни, делал другие глупости и жениться на ней не собирался.

Четвертый курс приближался к Новому году. Погода не радовала, улицы превратились в коктейль из мокрого снега, зима тупила и не хотела наступать. Настроение соответствовало аномалии – я хандрил.

Касацкая надоела и уже не возбуждала. Большая грудь ее без лифчика свисала на живот. Чтобы не портить впечатление, я просил Наташу не снимать бюстгальтер, скрывающий заодно волоски, торчащие из сосков, как цветы в клумбе. Разглядывая мозоль, натертую в ее зарослях, я с ностальгией вспоминал бритый лобок Блудовой. В декабре я позвонил ей.

1984 год мы встретили у Марины. Уединялись, как и прежде, в ванной, куда похотливая Блудова, потеряв всякий стыд и осторожность, таскала меня всю ночь. Тогда я еще не знал, что в этом году поставлю точку в наших отношениях и фингал на ее face.

Весной вернулись знакомые хлопоты. Блудова понесла, рыдая, просилась замуж и, сделав аборт, опять меня не бросила. В отсутствие родителей я часто ночевал у нее. Однажды Марина заявила, что днем идет в гости – встречать одноклассника из армии, а вечером будет рада мне снова.

Выспавшись, в сумерках, я бодро жал кнопку звонка. Дверь не открывали. Я прислушался. В квартире, как и в подъезде, царила тишина. На улице, посмотрев в верх, обнаружил окно спальни открытым. Выходя из дома, по просьбе Блудовой, я закрыл его на шпингалет. Из автомата набрал номер. Трубку также никто не взял, однако утром я дозвонился.

‒ Привет, ‒ ответила она сонно, ‒ вчера в гостях напилась и дома отрубилась. А, ты приезжал, да?

Случай тот я быстро забыл, однако Блудова напомнила. Не достигнув в очередной раз консенсуса в вопросах семьи и брака, Марина истерила.

‒ Ты думаешь я никому не нужна? Заблуждаешься! Когда ты ночью ломился, я не одна спала! – она зарыдала, но быстро взяла себя в руки: ‒ Прости. Это нервы. Наговорила бог знает, что. Не верь! Я просто замуж хочу и люблю тебя!

Осенью в «Клешне» я встретил Коровина – того самого дембеля. Допив пиво, мы освободили тару.

‒ Я слышал, ты с Блудовой трешься? – Серега ловко под столом разлил в кружки портвейн и продолжил: – Блядь она. Когда ты летом в дверь звонил, мы рядом лежали. Хотел посмотреть – она не пустила. «Ошибся кто-то, – говорит, – сам уйдет!» Извини!

То ли «Три семерки», то ли сказанное Коровиным ударило в голову. Простить дурацкое положение обманутого любовника я не мог и, расплатившись, не зная, что скажу или сделаю, поехал к ней.

Открыв дверь, Марина впустила меня.

– С кем накушался? Воняет за версту!

‒ Коровина встретил.

‒ Как Сережа? – улыбнулась она.

Блудова не смутилась, не побледнела, не испугалась. Насмешливое выражение ее лица говорило: «Мне глубоко наплевать, что он рассказал, и теперь ты все знаешь!»

Возбужденные вином части моего тела зажили самостоятельной жизнью. Правая рука взлетела и звонкой пощечиной сильно ударила шлюху по лицу. Она вскрикнула и, присев, закрыла голову руками. «Прибил!» – не дожидаясь лифта, я бросился вниз по лестнице, выскочил из подъезда и побежал прочь.

Как и год назад, снова ждал звонка ее папы, ментов или кого-то еще грозного и скандального. Измучившись неизвестностью, попросил товарища под видом поклонника позвонить ей.

‒ Кокетничает, веселая! – успокоил он.

‒ Обошлось, порок неистребим! ‒ облегченно выдохнул я и поехал на рандеву с Касацкой.

Пройдут годы. Блудова пару раз выйдет замуж, родит дочь и будет пополнять инстаграмм фотками с очередного с юбилея.

Наташа составит выгодную партию с отпрыском директора завода, однако в 90-е разведется и уедет в Израиль к своим многочисленным родственникам

Глава 3

КРУТОЕ ПИКЕ

Наша студенческая жизнь проходила в праздности и разврате. Не утруждаясь учебой, не задумываясь, что будет дальше, мы отдыхали в меру своих возможностей. Немногие счастливчики, чья судьба определялась родительскими связями, превратили факультет в ярмарку тщеславия. Они одевались в валютной «Березке» и будущее свое знали. Остальные понимали, что халява вот-вот кончится, и бурно отгуливали самый длинный отпуск в жизни. Мрачные перспективы, как пузырьки в пивных кружках, растворялись в мозгах легко и непринужденно.

Приоритеты поменялись и в жизни. Фильмы о героях и комсомольцах сменили картины о пьяницах и неудачниках. Забегаловка «Пиночет» стала достойной альтернативой лекциям, а стакан портвейна на сеансе «Влюблен по собственному желанию» – хорошим тоном. Науку грызли только приезжие. Уехать в провинцию от московской колбасы они не хотели.

По мере переползания с курса на курс неотвратимое грядущее наводило на печальные мысли. Работать я не хотел и, в отличие от других, не собирался. Оставалось научиться жить за счет социума, но общество, ясен перец, с этим боролось, и как разрешить это противоречие, я пока не знал.

Юность диктовала свои правила. Желание нравиться, произвести впечатление или самоутвердится лезло отовсюду. Не обладая внутренней харизмой, мы принимали внешнюю мишуру за истинный успех. Джинсы и японский двухкассетник поднимали авторитет обладателя, как первое авто у современного тинейджера.

Проблема роста зацепила и меня. Сокурсники братья Михеевы, благодаря маме и универмагу «Сокольники», выглядели безупречно вне зависимости от сезона. От них не отставал Леша Дубинин, получающий алименты чеками «Внешпосылторга». Джинсы, дубленки и прочий casual эти ребята воспринимали обыденно и без эмоций.

Устав от моих просьб и нытья, мама поехала к знакомой торгашке в универмаг «Руслан». После этого мой гардероб пополнили дерматиновый пиджак, джинсы «Орбита» и финская куртка на рыбьем меху.

Конкурировать с нашими модниками я не мог, однако радовался и этим обновкам.

Наблюдая за мной, мама как-то сказала:

– Зря таскаешь джинсы каждый день. Сносишь – в чем ходить будешь? К Рите больше не поеду – унижаться не хочу, а сам ты ничего не достанешь!

Мамино бескомпромиссное «ничего» явилось спусковым крючком и, наперекор обстоятельствам, я решил идти своим путем.

Одним из способов нелегального заработка считалась фарцовка: «перепродажа дефицитных товаров по завышенным ценам», как позднее напишут в уголовном деле. Занимаясь этим, я и представить не мог, что невинные, с обывательской точки зрения, шалости будут иметь фатальные для меня последствия. Спекуляцией тогда промышляли многие. Но продать «фирму» – половина дела, главное – достать ее. Дефицит сбывали торгаши, им базарили спортсмены и выезжающие за рубеж.

Накопив на машину, я приобрел модный вид и заскучал. Удел мелкого спекулянта тяготил. Стоять в очередях, мерзнуть на барахолках, скрываясь от милиции, надоело. Денег на жизнь хватало, и я задумался, как прикрыть лавочку. Однако сразу покончить с коммерцией не удалось. Два баула с неликвидом: джинсы – футболки, кроссовки неходовых размеров –лежали в углу и ждали реализации. Об этом зашел разговор с коллегой по «цеху», спекулянтом Димой Пронькиным. Мы ужинали в ресторане «Москва».

‒ «Висяка» накопилось, ‒ сетовал я. ‒ Может ты возьмешь? Пару «кать» накину, остальное твое.

‒ Шутишь? ‒ загундел Пронькин в сопливый нос. – Сам попал, а на меня свалить хочешь! В Москве не продашь. Надо в деревню везти.

Страну за окружной он считал деревней.

‒ Отвези. Ты же ездишь!

Пронькин в Москве не работал. Он мотался в Прибалтику бомбить пьяных скандинавов, чем и заслужил прозвище Финик.

‒ Твое говно вози, не вози, навара не будет! – возразил Дима. – Сдай в комиссионку и забудь.

Но в январе сам напомнил:

‒ Барахло пристроил?

‒ Взять хочешь? – с надеждой спросил я.

– С дуба упал! – рассмеялся Пронькин. – Свое некуда девать. Может, в деревню сгоняем?

Мы договорились и через пару дней забили багажом тесное купе поезда «Москва – Новороссийск».

Заселившись в «Дом колхозника», поехали искать барыг и скинуть вещи оптом. Задача непростая, хотя реальная. В крупных городах, кроме милиции, есть граждане, знающих все о местном теневом бизнесе. Это таксисты, отельные «этажерки» и халдеи.

Проголодавшись, зашли в кабак. Официант, смазливый малый лет тридцати, придирчиво осмотрел нас в предвкушении барыша.

‒ Любезный, денег хочешь? – спросил Финик.

Опустив блокнот, тот ждал продолжения.

‒ Пока мы едим, отнеси это на кухню, может, что выберете, ‒ и Дима двинул под столом сумку.

Халдей черканул заказ и, взяв барахло, ушел. Он оказался ушлым парнем: ничего не купил, но за тенниску «Lacoste» познакомил с местным делягой, обещавшим утром забрать все, правда, с большим дисконтом. Тащиться на юг ради такого барыша вряд ли стоило.

‒ Обули нас южане! – подвел итог Финик вечером. ‒ Помнишь, таксист про цыганский базар говорил? Пойду, узнаю где он.

Дима вернулся, когда я уже засыпал:

‒ Толкучка рядом, но встать надо рано, пока ее менты не разогнали. Я молчал, а Пронькин не унимался: ‒ Давай попробуем! Не выгорит – скинем, как договорились, и вечером домой.

Довольный, что убедил, Финик быстро засопел.

Утром наши шаги эхом отозвались в коридоре.

‒ Куда в такую рань? – встрепенулась кемарившая за столом дежурная.

‒ Оставь у нее ключ, ‒ сказал я Диме.

‒ Ты с ума сошел! – хлюпая соплями, зашипел Пронькин. – Номер шмотьем забит, думать надо!

О том, что надо думать я напомню Финику при других обстоятельствах, а пока сонный таксист высадил нас на большом пустыре в центре деревни.

Приехали налегке. Я взял одни штаны, Финик тоже по мелочи. В темноте, меся грязь под ногами, сновало множество людей, в основном женщины. Отовсюду слышалось: «Шарфы мохеровые. Помада, тушь недорого» и другая разноголосица. Мы разошлись, но так, чтобы видеть друг друга. Осмотревшись, я раскрыл сумку. Неожиданно вынырнули двое.

– Сколько хочешь? – спросил один.

– Сто пятьдесят.

– Покажи.

Мы отошли, а когда я достал брюки, мужик, крепко схватив мой локоть, негромко приказал:

– Стой спокойно, милиция!

Это прозвучало как выстрел. Я резко дернулся и, освободившись, наотмашь ударил ментов сумкой. Оторопев, те растерялись, и я бросился обратно в толпу. Убежать не удалось: чья-то подножка свалила меня, и мусора тут же скрутили мои руки.

‒ Прыткий, гад, попался, ‒ сказал один. ‒ Коля, подгоняй «Жигуль», грузить будем.

Запихивая в машину, Коля двинул мне под дых. Боли я не почувствовал, кровь бешено стучала в висках, мысли искрами неслись в голове.

‒ Посиди с ним, а я второго посмотрю, – сказал старший и сгинул в темноте. Вернулся быстро: ‒ Нет нигде. Увидел нас. Поехали, будем этого колоть, – и он резко, без замаха, ударил меня в лицо. Из разбитого носа тут же брызнула кровь.

В отделе все повторилось: крики, угрозы, зуботычины. Ментов интересовало кто мы, откуда приехали и где живем в Краснодаре. Я тупил, что в поезде ограбили самого и, собирая на билет, продаю свое. В эту галиматью никто не верил, однако доказать обратное не могли и выгнали меня из кабинета.

‒ Что делать будем? ‒ услышал я разговор садистов. – За штаны мы ему ничего не предъявим!

‒ Может, в КПЗ посадим и личность установим?

‒ Там бичей полно. Давай джинсы заберем и пинком под зад! У тебя жопа какой размер?

Вспыхнул слабый огонек надежды, но дверь открылась и по коридору в наручниках провели Пронькина. Растерянное лицо Финика выражало страх и недоумение. Мусора втолкнули его в комнату. Потом завели меня. На столе лежали Димина сумка, пара фирменных маек, японские часы и наш ключ. Следак взял его и, не скрывая радости, прочел на брелоке:

– «Дом колхозника» На дорогу, говоришь, собирал? Теперь бесплатно поедешь!

Закрыв грязными ладонями лицо, я понял, что попал, причем конкретно. Пронькин затупил, что он не при делах и видит меня впервые. Не слушая его, менты кинули нас в бобик и повезли на изъятие.

Воронок уверенно петлял по разбитым улицам.

‒ Второго где взяли? – спросил опер.

‒ Остановили автобус в город, зашли, а там он сидит. Узнали сразу: одет не по-нашему.

Пронькин глупо заморгал глазами.

Я озверел:

‒ Идиот, чем думал, когда в автобус лез? – только наручники спасли морду Финика от расправы. – Мотор взять не мог? Тебе сказали: «Ключ оставь», а ты тряпки пожалел, мудак!

‒ Заглохли оба! – по стенке бухнули кулаком.

Приехали. Взяв в понятые «этажерку», мусора начали обыск. Все новое – с бирками и этикетками – они кидали на кровать. Гора вещей росла.

‒ Мальчики, что же вы не сказали? – не сдержалась дежурная. – Я бы у вас половину забрала! – А, вы куда денете? – пристала она к ментам.

‒ До суда будут вещдоками, ‒ ответил один.

‒ Знаем ваши вещдоки, ‒ проворчала она, ‒ все по своим растащите!

При упоминании суда Пронькин встрепенулся и попросился в туалет. С него сняли браслеты и вывели в коридор. Неожиданно оттуда послышались звон разбитого стекла, топот и крики: «Стой! Куда?»

‒ Сиди, сволочь! – крикнул мент, вскочил и выбежал из комнаты.

Вернули хромающего Финика с опухшей губой и подбитым глазом. Оказавшись в коридоре, он выбил окно, выскочил на козырек, однако спрыгнув на землю, подвернул ногу и убежать не смог. Удовлетворение от его разбитой рожи я не скрывал.

Вместе с изъятым нас привезли обратно. Тетка угадала. Когда наши вещи свалили в дежурке, туда, побросав работу, набилось все ОВД. Бабы, порвав пакеты, мерили трикотаж, мужики, кряхтя, надевали обувь. Вещдоки на глазах превращались в конфискат!

Начались допросы. Мы врали, перекладывая вину друг на друга, однако следак, открыв УК, дал понять: с нами не шутят. К тому же попали мы в Адыгее, где рассчитывать на сочувствие не приходилось.       Вечером меня завели в кабинет начальника. За большим столом сидел маленький человечек в гражданском костюме, белой рубашке и черном котелке. Выпученные глаза, идиотский вид и крашеные усы делали его похожим на героя Этуша в известном фильме. Не хватало только гвоздики за ухом.

Раскрыв опасность деяния, «товарищ Саахов» для виду пожурил и вынес судьбоносное решение:

– Тебя отпущу под подписку. На закрытие дела отца привезешь. Друга арестую: прыткий очень.

Я понял, что менты хотят денег.

Дома уже знали. Мама плакала. Отец, не понимая, что случилось, выглядел подавленным и не знал, как поступить.

Первым сориентировался дед.

– Сопли не распускай! ‒ сказал он, и мы поехали к Давиду Ароновичу, его приятелю и адвокату. Я рассказал подробности. Старый еврей внимательно слушал и, кивая головой, писал. Закончив, я ставил их вдвоем и вышел на улицу.

‒ Ну что? – спросил я, когда появился дед.

– Все плохо… – растерянно сказал он.

Исход дела зависел от того, как следствие разделит шмотки. Если поровну, то это крупный размер и каждому светит лагерь. Докажут мою меньшую часть – считай повезло: отделаюсь условным. Все зависело от хачей – вернее, мзды, которую они хотели. Однако мой законопослушный отец не умел давать взяток. Он просил, убеждал ментов не ломать сыну жизнь, уверяя, что интеллигентная семья и общество исправят его лучше тюрьмы. Те улыбались, скаля фиксы, кивали головой и ждали денег, а не получив их, предъявили по полной: статья 154, часть 2, «крупный размер», до пяти лет. Я думал, что все обойдется. Горбачев объявил перестройку, в Москве перестали гонять фарцу, а участковый, подписывая характеристику, обнадежил:

– Не ссы, не посадят. Время не то. «Химию» дадут или условным отделаешься.

Ментовская телега дошла до института быстро, возбудив наших комсомольцев. Собрали сходку и, назвав меня отщепенцем, выгнали из ВЛКСМ. Вреда в этом для себя я не видел. В школе подобное уже было, но папа тогда, волнуясь за свою карьеру, включил связи, и хулигана вернули в организацию.

Волновало другое: быстрее защитить диплом, поэтому на практику я ушел одним из первых. Писать его мне предстояло в НИИ «Экономики» при МАПе.

Оперативно собрав материал, работу я накропал лихо, однако предвидя грядущую цифровизацию, уже требовали расчет на ЭВМ. Я загрустил и попросил помощь «дедушки» современных айтишников, волосатого хиппаря с горящим и безумным взглядом.

Выслушав меня, тот вывалил стопку книг, которую я обязан прочесть для предметного разговора с ним. Я охренел и придумал выход.

Расчет на ЭВМ от нас требовали в виде таблицы. Что должно получиться я итак знал: пощелкал на калькуляторе и решил использовать из комплекта умной техники один принтер.

Узнав что хочу, хиппарь потерял интерес и, посадив одного за комп, ушел. Спустя три часа искусственный интеллект покорился моей серости.

Как я ни старался – все равно не успевал. Готовая работа застряла где-то у рецензентов и мне оставалось только

Суд назначили на конец мая. Перед отъездом я подвернул ногу и, расценив это как дурной знак, решил никуда не ехать. Однако домашние, веря в справедливость, предпочли не злить юстицию и, снабдив меня тростью, отправили в аэропорт.

Летал я редко, не задумываясь, боюсь того или нет. Но в этот раз все пошло наперекосяк. Самолет, набрав высоту, забился, как в лихорадке. Натужно гудя двигателями, он тяжело выползал из воздушных ям, что бы через минуту провалиться снова.

Вдруг, лайнер устремился вниз. Рассыпав конфеты, стюардесса чудом устояла на ногах. В салоне ахнули. Корпус затрясло. С полок посыпались вещи.

Передумав падать, машина выровнялась и вышла из пике. Меня вдавило в кресло. С фатальной обреченностью я смотрел на дрожащие крылья. Страх внутри, боль в ноге, нежелание ехать, создавали ощущение неминуемой катастрофы.

Спустя два часа, вынырнув из облаков, Ту низко пролетел над зеленеющими полями и, мягко коснувшись земли, побежал по бетонке.

‒ Наш рейс окончен! – донеслось из динамика. – Добро пожаловать в Краснодар!

Я долетел, но еще не знал: в свое крутое пике я только вошел.

Глава 4

OVERBOARD

Здание суда отличалось от таких же неказистых домов аула ржавыми решетками на мутных окнах. К десяти часам комнатка трещала от народа: адвокаты, менты и просто любопытные. Судилище над москвичами обещало местным неисчерпаемый запас сплетен. Конвой привел Финика и усадил за барьер. Бледный, изможденный, одетый в несуразное с чужого плеча, он за время в тюрьме сильно изменился и не смотрел на меня. По его виду я понял: каждый будет выплывать сам, скорее всего, топя другого.