КамТугеза

– А как же Российская империя? Она сотни лет как‑то без социализма обходилась.

– Да вот так, – Прохору этот разговор был неприятен, – где кнутом, где пряником, а где штыками и пушками. Так и обходились. А нам действительно лучше выпить, – у Прохора и так отношения с отцом были натянутые, и портить их еще больше ему не хотелось.

– Вот, обходились же! А без палки ни одно дело не сделаешь. Может быть, если я тебя пару раз палкой взгрел бы хорошо, то и вырос бы поумнее, и не прятался за бабской юбкой, – Романов встал из‑за стола и стал быстро ходить рядом с ним по несколько шагов, то в одну, то в другую сторону. Он понимал, что ни Прохор, ни Софья не виноваты в том, что он остался не при делах. Но признавать собственные ошибки не хотелось, и поэтому он злился еще больше.

– Россия сотни лет полмира контролировала, а вы с дружками из нее сырьевую колонию сделали! – почти прокричал Романов.

– Папа, – Прохор не стал ждать остальных и залпом выпил налитое в бокал вино, – времена изменились. Это при царе Горохе для государства важным было иметь много народу: подати собирать и армию большую иметь.  А сейчас, когда есть ракеты и атомные бомбы, это вообще не имеет значения. Да и сомневаюсь я, что безмерное увеличение тогдашней Российской империи совершалось для пользы ее народа. По всем признакам именно тогда Россия и была колонией. Одной большой колонией управлять проще, чем кучей маленьких. Так что, если говорить откровенно, мы лишь освободились от ненужных республик, которые сидели на нашей шее.

– И заодно всю промышленность уничтожили. Кто теперь эти ракеты и бомбы делать будет? Да и подати откуда появятся? – Романов уже не ходил, а почти бегал вокруг стола. Голос его стал визгливым, а все тело нервно подергивалось.

– Дешевле купить то что нужно, и технологии купить, чем содержать нерентабельные предприятия и институты с бездельниками, а подати… – Прохор опять выпил, наполненный официантом бокал, – а податей никаких нет. Большинство людей за счет трубы живут. Значит, чем людей меньше, тем бюджету выгодней.

– За вашу нефть вам только бусики да зеркальца и дадут. Вы же теперь как папуасы. А с папуасами, какой разговор? Какие технологии? А ты еще и пьяница. Удержаться не можешь: один пьешь.

– Давайте и мы выпьем. У нас сегодня такое событие, – попыталась спасти ситуацию Анфиса.

– Юрий Владимирович, действительно, зачем вы злитесь? – неожиданно поддержала ее Софья. Она еще не знала, что будет делать дальше, но решила, что настал удобный момент для того, чтобы устроить скандал и сорвать свадьбу свекра. – Все это уже «преданья старины глубокой». Молодое поколение и не вспоминает об этом. А мы уже не молодые, нам о вечности надо думать.

– Вот и думай о вечности, – закричал Романов, найдя новую мишень, – а то ты только о деньгах думаешь. Ехала бы в свой Касимов в монастырь грехи замаливать.

– Да у меня грехов не больше вашего. И монастырь подождет. А вот вам может уже и хватит грешить? Вот зачем вам расписываться, а тем более в церковь идти ‒ жили бы так. Никто бы вам слова не сказал. В вашем‑то возрасте много бы не нагрешили, – Софья язвительно улыбалась, прекрасно понимая, что это уже обычное хамство, но остановится уже и не могла, и не хотела. Она получала настоящее удовольствие, глядя на то, как краснеют глаза у готовой разреветься Анфисы, как глотает воздух взбешенный Романов.

– Вы сейчас Прохора пытались непонятно в чем обвинить. А ведь это вы сами, Юрий Владимирович, и страну потеряли, и власть вместе с ней.

– Да замолчи ты, стерва! – попытался прервать ее Романов.

Но Софью остановить было уже нельзя.

– Вы тогда себя не иначе как самодержцем российским представляли, спасителем народа от коммунистического ига, хотя сами всю жизнь в партии на главных ролях. А теперь этот народ, если вас без охраны увидит, на куски порвет. ролях.

Тут Романову захотелось сжать горло невестки своими костлявыми, но еще очень сильными и цепкими пальцами: сжимать и смотреть в ее полные ужаса глаза до тех пор, пока они не станут бессмысленными и остекленевшими. Может он бы так и сделал, но вскочившая Анфиса схватила его за плечи, то ли пытаясь остановить, то ли спрятать от жестких слов Софьи. А та все никак не могла остановиться.

– Раньше у кремлевской стены вождей хоронили с почестями, а вас, я уверена, на этой стене повесят между зубцов. И правильно сделают! Заслужили вы это своим предательством.

Романов почувствовал, как сердце у него опять несколько раз глухо стукнуло, отдавая куда‑то в горло, он успел сглотнуть и даже прохрипеть: «Сука подколодная…» А потом сердце провалилось в живот, там потрепеталось пару мгновений и затихло. Софья внимательно смотрела, как Романов падает на пол и думала: «Как все хорошо получилось. Только бы сдох сразу». Она даже мысленно рассмеялась, представив, о чем думает сейчас Анфиса.

Глава 6

Если свернуть от Яузы в Серебрянический переулок, а сразу за храмом Троицы Живоначальной не побояться нырнуть в длинную темную подворотню под старыми купеческими домами, то можно оказаться в замечательном московском дворике. По непонятным причинам он был не тронут ни застройщиками, ни реконструкторами. С двух сторон дворик был огорожен высоким каменным забором, покрашенным бледной желтой охрой. А с двух других невысокими стенами тех самых купеческих домов. Замечательной особенностью этого дворика было то, что заглянуть в него можно было только с бирюзовой колокольни соседнего храма или из окон странного особняка, стоящего за забором. Когда‑то от этого особняка до Яузы шла шикарная аллея, но сейчас от нее остались только три древние липы и то, отделенные от самого здания забором.

В темной листве этих разлапистых деревьев уже появились золотые звездочки цветков и заполнили маленький двор пряным ароматом липового меда.

В тени, под этими липами, на длинной деревянной зеленой скамейке с высокой изогнутой спинкой, сидели два молодых человека – Родион со своим давним другом Томасом.

– Какой же густой вкус у цветущей липы! Его можно в стакан наливать и потом пить через соломинку, – потянувшись и откинувшись на спинку скамейки, сказал Родион. Он вспомнил утренний секс на крыше и улыбнулся, став похожим на кота, объевшегося сметаной. – Люблю липы.

– Липа отдает дворянством, тленом и разочарованием. Мне больше нравятся строгие ели у кремлевской стены, – доставая из сумки большой сверток, ответил Томас.

– Надеюсь, мы не пойдем выпивать к кремлевской стене, по‑крайней мере, прямо сейчас? – рассмеялся Родион.

– Нет, конечно. Может, чуть позже… Кстати, культура потребления алкоголя ‒ это показатель культуры, как отдельного человека, так и нации.

– А распитие в общественных местах ‒ это элемент русской культуры или испанской?

– Точно не скажу, но думаю, что если пьют до обеда, то русской, а если после, то испанской.

Если бы существовал летний Дед Мороз, то он был бы похож на Томаса. Почти под два метра ростом, крупный, с длинными черными вьющимися волосами. Своей открытой улыбкой и доброжелательным взглядом Томас Гонсалес притягивал к себе, как огромный дуб в знойный день притягивает уставшего путника, обещая долгожданный отдых и защиту. Он немного стеснялся своих размеров, особенно длинных сильных рук и всегда боялся что‑нибудь нечаянно повредить.

В 1938 году его прадед Энрике Гонсалес приехал в СССР вместе с испанскими детьми, которых тогда увезли от гражданской войны. На родине он был сначала учителем, а потом солдатом‑республиканцем. Был ранен под Бильбао, потом еще раз под Арагоном, воевал в горах и закончил войну в уличных боях в Барселоне. После эвакуации в СССР стал опять учителем и продолжил рассказывать маленьким испанцам историю своей страны в подмосковном детском доме в бывшей усадьбе фабриканта Кноппа. Там он влюбился в молоденькую русскую медсестру Валечку. Женился. Весной 1941 года у них родился сын. А в октябре 1941 года они оба погибли под Москвой в один день, совсем рядом от этого детского дома. Энрике – под Волоколамском, а Валя ‒ в расстрелянном госпитале в Солнечногорске, успев почти все: влюбиться, родить ребенка и побыть счастливыми.

– Ты посмотри, что я поймал в мутных Яузских водах, – Томас развернул большой сверток. Из‑под нескольких слоев плотной серой бумаги сверкнула бронзовым боком, перевязанная в нескольких местах бечевкой, огромная копченая треска.

– Вот это чудо-рыба! А она случайно желания не выполняет? – сразу забыв про Лизу, обрадовался Родион. – Ты бы что загадал?

– О чем можно мечтать в такую жару, как не о хорошей чаше вина! – ответил Томас, доставая из сумки бутылку, два пластиковых стаканчика и пачку салфеток.

– А серьезно? – Родион взял протянутые салфетки и разложил их на скамейке.

– Все чудеса от золотой рыбки заканчиваются разбитым корытом и старой бабкой рядом, – сказал Томас, разливая вино по стаканчикам. – Выпьем за мечты, которые помогают нам просыпаться по утрам.

– За встречу! – добавил Родион.

Они выпили. Вино было терпким и совсем не утолило жажду.

– К такой рыбе и хорошего бочонка маловато будет… Наливай еще, пока не нагрелось, – Родион поставил на  скамейку свой стакан и придерживал его, пока Томас наливал.

– А иногда неплохо вот так, прямо с утра, побездельничать, – сказал Томас. Он глубоко, с удовольствием втянул воздух и, отбив пальцами по животу барабанную дробь, достал из сумки еще одну бутылку. – У бездельников есть время оглянуться и осмотреться. Подумать, а туда ли ты летишь в этой «птице тройке»? На что ты тратишь самое ценное, самое уникальное, что у тебя есть? – Он легко снял фольгу с горлышка, протолкнул пальцем пробку в бутылку и наполнил стаканы. – И иногда становится печально.

– Ну, да… Потому что причина печали – несбыточные желания. Нет желаний – нет страданий. Алкоголизм уничтожает желания, а значит и страдания. Значит вино – кратчайший путь к нирване, – Родион когда‑то увлекался буддизмом, но вскоре понял, что Россия давно нашла свой путь и оставила далеко позади всю планету в вопросах самоотречения и отказа от мирских благ.

– Ударим алкоголизмом по потребительскому рабству, – поддержал Томас, и они опять выпили.

Минут пять они молча ели рыбу, отламывая руками от хребта большие белые и немного липкие куски, отправляя их в рот.

– Ты опять улетаешь? – спросил Томас. Он достал салфетки и тщательно вытер руки, чтобы еще раз налить.

– Наверное.

– Надолго?

– Пока не сделаю. Может на год.

– Всегда поражался твоей целеустремленности. Медведи, вулканы – все это очень интересно, но целый год. Не жалко?

Родион сказал про год машинально, но сейчас задумался. Здесь все будут встречаться, влюбляться, веселиться, добиваться успеха, а он целый год и в снег, и в дождь будет ходить по лесам, болотам и сопкам с камерой за медвежьим семейством. Да еще и рисковать жизнью. Здесь, в солнечной Москве, это сейчас казалось чем‑то нереальным.

– По‑другому хороший фильм не сделать, – ответил он Томасу. – Хотя утром, Лиза, я тебе про неё говорил, предложила сделать другой фильм.

– Ты же завязал с рекламой?

– Это не реклама. Говорит, что на днях здесь, в Москве, что‑то произойдет, и я могу быть хроникером этого исторического момента, – Родион усмехнулся. Утром он не отнесся к этому серьезно, а сейчас говорил об этом Томасу, как о чем‑то решенном. – Она обещала что‑то очень  неординарное.

– Лиза. Мы же говорили, что она из Романовых. Они уже сто лет во власти. Им верить – себя не уважать. Они же, как наперсточники: всегда обманут.

– Всю жизнь здесь под липами тоже не просидишь, надо пытаться выбраться, – оправдываясь, ответил Родион.

– Давно это ты надумал? Да и куда выбраться? Разве не замечательно утром выпить хорошего вина, поговорить об интересных вещах с хорошим человеком. Утром выпил – весь день свободен. О чем еще мечтать?

– А не боишься проснуться утром и обнаружить, что ты неудачник?

– Не боюсь. Неудачник не тот, кто вкопал у гаража скамейку от старого Икаруса и пьет понемногу с приятелями, нарезая рыбу с колбасой на газетке на железной бочке. Неудачник ‒ это в голове, точнее это в штанах. Неудачниками нас делают бабы, которые выходят за нас замуж только ради хороших бонусов. А ты вдруг не оправдываешь их надежд.

– Это как? – Родион вытянул ноги и закинул руки за голову.

– Как‑как?! Приходишь ты усталый с работы, а тебе: «Вот Люське, моей подруге, муж вчера новую машину купил, а ты мне гвоздички раз в год». Мужик целыми днями от начальника подобную хрень слушает… А представь еще, что его начальник – тупая девчонка, любовница какого‑нибудь чиновника… Тогда мужик и сломаться может. Так что если баб не слушать, то неудачником стать невозможно. Ну, или жениться по любви… По крайней мере, будешь знать, за что тебе это все.

– Или вообще не жениться. Ты сам, почему больше не рисуешь? Ты же так хорошо начинал. Не надоело чужое реставрировать? Для кого? – спросил Родион.

Вчера он был твердо уверен, что как только закончит дела, то первым же рейсом улетит на Камчатку. Но разговор с Лизой что‑то изменил в нем. «Может действительно не стоит тратить жизнь на никому ненужное кино? А пожить для себя…» Он вспомнил, как Лиза рассказывала про дом в Тоскане. «Можно там снять шикарные фильмы об Италии. К примеру, про итальянский поход Суворова. Целый цикл можно сделать. В тепле и красоте. И главное, востребовано».

– А мне нравится реставрировать, – прервал его мысли Томас. – Я сохраняю прошлое. Без него не будет будущего. Историю всегда используют как публичную девку. Вот эта нам нравится – мы берем, а эта слишком неприглядная ‒ спрячьте ее подальше. Вот я и сохраняю то, что сейчас спрятали.

– Получается, что вся история фальшивая и всегда подогнана под определенную власть?

– Ну, в общем-то, да.

– А тогда зачем ты переживаешь о том, что что‑то исчезнет? Если власти это не надо, то тебе оно зачем?

– У них свои задачи, у меня свои. Все новые вожди начинают с того, что стирают старое. Совсем недавно церкви взрывали. Теперь семьдесят лет истории пытаются вытравить. Знаешь, сколько хороших картин в запасниках? А сколько вывезли за границу? То коммунисты вывозили, теперь капиталисты вывозят. В Нью-Йорке скоро будет больше нашей современной живописи, чем в Москве.

– Это всегда было и будет. Ты же сам говоришь: кто платит, тот танцует.

– Значит, на Западе наша история нужна, а нам нет? А как же «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», зачем стирать старое? Знаешь где больше всего предметов культуры Древнего Египта? В Лондоне. Если так дело пойдет, то и от нас тоже скоро только пыль останется.

– Ты сам себе ответил: если не стереть старое, не напишешь новое. Нужна чистая матрица.

– Да как же можно стереть Шолохова и Данелия, Пименова и Коржева, Свиридова, Прокофьева, Хачатуряна? Я могу бесконечно перечислять. Да такого расцвета культуры никогда не было в истории России, а может, не было и в мировой. А чем заменить? Ничего же нет ‒ пустота. Вот и получаются не люди, а зомби с пустой башкой.

– Я не знаю. Честно. Я не хочу об этом думать. Может быть людям важнее что‑то другое. Неужели тебе не хочется иметь много денег? – неожиданно даже для себя, вдруг спросил Родион.

– Деньги вещь опасная. Они могут сломать систему координат любого человека. А мне мой мир очень дорог.

– Ты, наверное, там целую вселенную спрятал? – улыбнулся Родион.

– Ага. В моей вселенной мои друзья, с которыми я играю в футбол по четвергам на «Торпедо», где я в детстве провел больше времени, чем в школе, а по средам в моей вселенной я лабаю на гитаре в клубе бывшей картонажной фабрики с несбыточной мечтой дотянутся до Джимми Хендрикса. В моей вселенной моя работа. Когда я разворачиваю старый растрескавшийся холст и вижу мысль, которую давно забытый всеми человек пытался до нас донести… Он же на это годы жизни тратил… – Томас остановился и задумался. – Мои родители, мои предки ‒ вот моя вселенная. А деньги могут все это вмиг разрушить.

– Я понял. Все это очень серьезно. Давай о чем‑нибудь другом. Главное, что сейчас у всех есть шанс.

Томас так увлекся разговором, который видимо для него был очень важен, что налил вино только в свой стакан и выпил один.

– Не путай шанс с морковкой на палке перед осликом, – сказал он, вытерев губы тыльной стороной кисти. – Искусство – это оружие массового поражения и всегда под контролем власти. А у нее сейчас идеология проста: ограбь ближнего своего или он ограбит тебя. А если ты не вор и не жулик, и не имеешь денег, то ты лузер, неудачник.

– Мне жена, когда уходила, сказала что‑то подобное. Так может она была права? Может не стоит запираться в хрустальном дворце своих фантазий? Может надо жить только для себя и близких? Делать то, что можно продать, а не то, что никому не нужно.

– Про жену – ты прав, – согласился Томас и еще раз наполнил стаканы. – Иногда мне кажется, что женщин специально обрабатывают в инстаграмах и фейсбуках всякие маркетологи, а они потом нас накручивают, чтобы мы вкалывали, брали кредиты и покупали ненужную хрень, обогащая всяких жуликов.

– А они потом к этим обогащенным жуликам от нас и уходят, –  засмеялся Родион. – Вот это система нового рабовладения, только вместо морковки красивая … – Родион остановился на полуслове, забыв, о чем говорил: в этот момент из арки подворотни вышла худенькая невысокая девушка и направилась к ним.

– Забыл тебя предупредить. Это Катя, – радостно улыбаясь, представил девушку Томас. – Мы на днях познакомились. Катя, это мой друг Родион.

Глава 7

Девушка подошла и, потянувшись на носках, быстро поцеловала Томаса в щеку. Родион сразу заметил, что под черной майкой без рукавов ничто больше не сдерживает ее красивую высокую грудь. В одной руке у нее была зеленая рубашка, другую она держала в кармане светлых брюк. Русые волосы спереди были убраны под бейсболку, а сзади заплетены в короткую косичку. Несколько мгновений ее насмешливые глаза с любопытством смотрели на Родиона, а потом медленно спрятались в тень козырька.

 Она внимательно осмотрелась вокруг и, остановив взгляд на том, что осталось от рыбы, печально улыбаясь, сказала:

– Вот когда по‑настоящему понимаешь, что на свидание надо приходить вовремя.

В эту секунду в голове у Родиона проснулись и сработали крохотные датчики, отвечающие за распознание «свой‑чужой», которые до этого спокойно дремали где‑то за гипофизом. Сделав заключение по никому неизвестным параметрам, что Катя не просто красивая девушка, а совместима с их владельцем на сто процентов, эти датчики отправили по нейронным цепочкам нужные сигналы и гипоталамус выпустил в кору головного мозга облачко дофамина, от которого Родион почувствовал легкое, очень приятное расслабляющее наркотическое опьянение. Проще говоря, произошла любовь с первого взгляда. И похожие процессы произошли в голове у Кати. А может, все было гораздо проще: в небесной канцелярии кто‑то покрутил ручку огромного трескучего арифмометра и их имена сошлись в одной строке.

Судьба-пересмешница чаще всего такие подарки делает не вовремя, поэтому люди боятся ими воспользоваться, и испугано делают вид, что это какая‑то ошибка. Любовь – чувство нерациональное. И всегда отступает если к ней подойти серьезно и с трезвым расчетом.

Катя опять посмотрела на Родиона. Ему показалось, что в ее взгляде был вопрос: «Ну и как я по твоей шкале?» По шкале Родиона девушка была на пять с плюсом. И, конечно, она это почувствовала.

Ей было лет двадцать пять. Чуть вздернутые вверх, по‑детски пухлые губы, делали лицо капризным, но только до того момента, пока она не начинала улыбаться. Когда она улыбалась, то чуть прищуривалась и в светлых зеленых глазах появлялась искренняя заинтересованность и доброжелательность. Когда красивая девушка так смотрит на тебя – хочется сделать невозможное.

Поэтому каждому из приятелей, уже разогретых вином, захотелось показать себя с лучшей стороны. А девушка, видимо привыкшая к таким турнирам, села на лавочку, всем видом демонстрируя свою готовность быть объективным арбитром.

Третьего стакана не было, и Томас согласился пить из горлышка.

– Из бутылки гораздо вкуснее, – сказал он. – Так, что ты говоришь используют вместо морковки? – Томас, усмехаясь, обратился к Родиону, возвращаясь к прерванному разговору.

– Основной инстинкт вместо морковки. Во все времена это лучший стимул, чтобы заставить мужика что‑то делать. Без Лауры не было Петрарки, без Беатриче Данте был бы обычным мелким чиновником.

– Что‑то я не вижу вокруг ни Данте, ни Петрарки: основной инстинкт пропал?

– Сейчас все упростилось: не нужно писать сонеты или Божественную комедию. Сейчас для завоевания женщины нужны лишь деньги и совсем не важно, как ты их заработал, – опять вспомнил слова своей бывшей жены Родион. – Все вернулось к тому, с чего начиналось миллион лет назад: есть у тебя кусок мамонта – ты имеешь право на воспроизводство, а нет, то ты лишний в эволюционном развитии и твои гены должны быть стерты, – сказал Родион.

– Вот как?! В вечном споре лавочников и поэтов ты начал примерять фартук мясника? Чувствуется романовское влияние,  – Томасу не хотелось обидеть Родиона, но из‑за присутствия Кати этот спор для него стал принципиальным. – То есть цивилизационный круг замкнулся, и мы вернулись к пещерным ценностям?

– А может, вся цивилизация с ее культурой была пустой болтовней, чтобы человек мог потешить свое тщеславие и гордыню. А чуть подует ветер, и все эти пресловутые ценности рассыпаются, как домик на песке. Может человеку вообще все это несвойственно?

– Это ты о чем? О Нагорной проповеди? Не убей, не укради – это несвойственно?

– Не знаю. Все это красиво звучит, но вот только никак не приживается.

Томас растерялся и не мог найти хорошего ответа.

– А ты как думаешь? – спросил он у Кати, надеясь найти в ней союзника.

Катя, что-то рисовавшая длинной веткой на земле, казалось, не хотела отвлекаться от своего дела и своих мыслей, поэтому долго не отвечала.

– Представляете, один солнечный луч летит миллионы километров, чтобы попасть на липовый лист и помочь ему вырабатывать кислород, без которого бы на Земле ничего не было. То есть ничего живого: ни нас, ни вот этой травы, ни голубого неба – ничего бы не было. Только камни. А другой луч чуть промахнулся, пролетел мимо и попал на серый асфальт. Вот и получается, что эти миллионы километров по бесконечному пустому космосу он летел зря.

– Ты это сейчас нам говорила? Я что‑то не все понял,– сказал Томас шутливо.

– Вечно вам, мужчинам, надо все разжевать, – Катя перевернула козырек бейсболки назад и, мягко улыбнувшись, пояснила. – Смысл жизни женщины не стать таким лучом, а значит нарожать кучу детей.

– То есть цель женщин может быть только одна: воспроизводство себе подобных? – переспросил Томас.

– А что в этом плохого? – Катя посмотрела на него, как будто слышала то, о чем они говорили до ее прихода. – Это мужчины любят бегать из угла в угол, схватившись за голову и причитать: «Быть или не быть». Что чаще всего означает: «Кого мне выбрать на диване к пиву: Реал Мадрид или Спартак Москва». А для женщины все ясно почти с рождения.

– Ну кому‑то же надо решать эти важные вопросы, – рассмеялся Родион. – А ведь еще надо разобраться, как нам заселить Марс и Луну, сделать эликсир вечной жизни, построить город‑солнце, вернуть полигамные браки. Кто, как не мужчины, могут ответить на эти вызовы?

Катя, по‑прежнему улыбаясь, посмотрела на Родиона долгим взглядом и ответила:

– А мне кажется женщины просто смелее. Мужчины так ценят свою жизнь, так боятся проиграть и прожить ее зря, что постоянно пытаются засунуть в нее хоть какой‑нибудь смысл. А женщина этого не боится. Она знает свое предназначение. Женщина продолжает жить в своих детях и поэтому живет вечно. У нее одна проблема: не ошибиться в выборе.

– Наконец-то мы узнаем эти самые правила женского выбора из первых рук, – воскликнул Томас. – Только у нас вино кончилось. Здесь за углом есть замечательный магазинчик. Я оставлю вас буквально на минуту для пополнения запасов.

Он вышел из двора, свернул к реке, вспоминая, где тот магазин, про который сам говорил. Томас был очень деликатным и стеснительным человеком. Он, конечно, заметил, что между Катей и Родионом что‑то произошло. «Зачем я их познакомил? А что бы изменилось? Если у человека есть сомнения, они когда‑нибудь все равно дадут о себе знать. Ну не сегодня, так завтра. Да еще я сам затеял этот глупый разговор. Может Родион и прав: если ты решил всю жизнь заниматься тем, что никогда не принесет тебе больших денег, то и не стоит заводить семью. Сиди тихо в своем подвальчике. Делай свое дело, а там… Ведь семья ‒ это дети, а дети – это деньги. А денег нет и, скорее всего, не будет. Вот тебе и быть или не быть».

С такими мыслями он дошел до магазина. У входа увидел двух казаков. Томас уже привык встречать в Москве людей, которые непонятно зачем, одевались в казачью форму и вешали на грудь какие‑то значки и медали. На этот раз он обратил внимание на нелепые в такую жару начищенные до блеска высокие кожаные сапоги и заправленные в них черные шаровары с широченными малиновыми лампасами. Томас вспомнил старый фильм «Кин‑дза‑дза» улыбнулся и пошутил: