Лента Мёбиуса

Оба мы понимали, что, если бы не подробное описание Колгоновым той сложной гористой местности, золотую россыпь нам век бы не найти. Он настолько точно перечислил особенности рельефа, что под конец мы двигались, словно по путеводителю; за одной приметой открывалась другая, и так до самого водопада Карва с золотыми самородками.

Кем и почему было дано такое название отвесному таёжному стоку, Колгонов не сказал; вероятно, топонимная история сия уходила вглубь веков и там терялась. Лично мне оно напоминало лишь о речевых особенностях карело-финских народов, древние племена которых передвигались и по этим краям.

У падения воды, ниже его, ширина речки была метров четыре-пять, а выше – почти вдвое меньше, и в этом месте и дальше к истоку она больше походила на ручей. Однако, по словам юкагира, ближе к устью в Неряму впадало ещё несколько притоков, и от бережка до бережка в тех местах было уже метров двенадцать, а где и пятнадцать. Вся длина русла составляла примерно километров семьдесят пять, потому, конечно, правильней было обозначение, что это малая река.

Непуганой рыбы в Неряме водилось – чуть ли не руками лови. Она на глазах ходила у самого дна и одиночно, и косячками. Мы сначала диву давались, глядя, сколько её и как вольготно она чувствует себя в прозрачной чистой воде, несомненно, способствовавшей размножению.

Сбросив поклажу, развели костёр на ровном береговом лужке, представлявшем собой небольшой укромный пятачок между деревьями, удочками поймали в омутках несколько щучек и язей и сварили уху. К тому времени уже наступала ночь, так что после еды сразу легли спать.

Утром позавтракали остатками ушицы и принялись за дело, ради которого пришли сюда: поиск кусков и зёрен драгоценного металла.

О том, что просторы Сибири, в частности её реки, богаты золотом, известно, наверное, каждому мало-мальски начитанному человеку.

В памяти моей сохранился рассказ одной женщины-татарки, услышанный ещё в подростковом возрасте. О том, что мать её во время Великой Отечественной была золотодобытчицей – исключительно удачливой. И она довольно-таки неплохо жила в те лихие поры, потому как за сданное золото, в котором воюющее государство остро нуждалось, получала мануфактуру, продукты питания и другие необходимые товары, которые были недоступны большинству простых граждан.

Скорость течения Нерямы на перекатистом выеме перед водопадом была ой-ёй какая, узкие потоки воды так и неслись с тихим несмолкаемым шумом и довольно ощутимо били по ногам.

А ниже Карвы русло становилось почти горизонтальным; именно на этом сравнительно спокойном отрезке и могли находиться гнёзда с концентрацией драгметалла. Воды здесь было по середину голени, а у бережков и вовсе по щиколотку, так что сквозь прозрачность её можно было рассмотреть каждую песчинку и каждый камешек.

Петру повезло с самого начала, своё первое золото он нашёл минут через пять поисков. Это был окатыш граммов тридцати весом.

Удача подхлестнула, и мы принялись за промысел с ещё большим рвением, забыв про еду и рыбалку.

Вскоре мне тоже попалось несколько крупных зёрен, за ними – кусочек продолговатой овальной формы граммов сорока.

Сначала мы просто ходили по воде и краями берегов, пристально вглядываясь в донные отложения, а потом стали подковыривать песок и гальку сапёрной лопаткой и плоским на конце заступом, вытесанным из обрубленной жерди, и фортуна улыбалась нам всё чаще. Ну и опытность кое-какая стала появляться и делала своё дело.

Особенно тщательно проверяли русловые углубления – и большие, и малые; именно в их отложениях таились наиболее крупные куски драгметалла, долгими годами обглаживаемые текучей водой и разными взвесями.

Лично я в полной мере почувствовал азарт золотодобытчика, будоражащий кровь, и вновь и вновь с нетерпением входил в реку на поиски. Подобное же настроение владело и Петром, это хорошо было видно по его горящим глазам и устремлённому выражению лица.

К полудню вымотались оба, от холодной воды начало сводить ноги.

На лужковом пятачке постоянно горел костёр, время от времени, когда совсем уж было невмоготу, мы подсаживались к нему, отогревались и по мере надобности подкладывали сухие сучья.

– Всё, Карузо, хватит! – возгласил наконец мой товарищ. Выбравшись на берег, он приблизился к горящим углям. – Хватит пока. Сил нет терпеть. Так и обезножеть можно совсем.

– Как скажешь, давай закончим, – ответил я, следом за ним вылезая из воды. Пётр тянул руки к огню и постанывал, наслаждаясь исходящим теплом. – Ладно, посиди здесь, а я рыбу половлю.

– Вместе половим. Сейчас, минуту ещё, ноги только отойдут.

– Да ты грейся, я один порыбачу.

Спустившись ниже по берегу до первого омутка, я забросил в воду удочку; немного погодя Пётр присоединился ко мне. Вскоре на крючки попались два ленка и три хариуса – каждый едва достигал полуметра. Небольшие размеры их, наверное, были из-за условий обитания в Неряме – узких берегов её, небольшой глубины и как следствие сравнительно ограниченной кормовой базы, хоть и при чистой воде. А может, это были молодые особи, ещё не достигшие половозрелого возраста.

Однако на уху для двоих такого улова было вполне достаточно.

Пётр взялся поварничать, а я прошёл вдоль речки выше и принялся осматривать дно на галечном створе возле крупных каменных выступов.

«Он» лежал в понижении у большого горбатого валуна, с приточной его стороны – обкатанный самородок, на две трети затянутый смесью песка и мелкой гальки. Поддев лопаткой, я взял его в руки. Струи воды смыли тонкий илистый налёт с нижней его части, и металлический кусок целиком предстал в своём естественном посверкивающем виде. В нём было не меньше семисот граммов.

– Смотри, – сказал я, вернувшись к стоянке, и протянул самородок Петру.

– Ого! – воскликнул тот, расширяя глаза. – Вот это сюрприз! Ну-ка дай.

Он взвесил находку на ладони.

– Надо же, граммов семьсот или восемьсот будет! С виду – чистое золото. Но, допустим, только наполовину он золотой, остальное пустая порода, кварц и прочее, всё равно мы уже богачи… почти. И до этого ещё с полкило насобирали. В прежней, дозоновской жизни я слышал, что один грамм рудного золота стоит тысячу рублей.

– Не торопись радоваться, Сипай. Мы в тайге, и ещё неизвестно, что нас ждёт впереди и чем закончится.

– Да я не радуюсь, Карузо, просто трезво оцениваю вещи. Я хочу сказать, удача пока на нашей стороне и всё идёт без сучка и задоринки. И у нас есть всё необходимое для обитания – великое спасибо Колгонову, снабдил, чем надо. Мы не голодные, одеты, обуты. Рыбы в нашем распоряжении вон – через край. И золото нашли, как и хотели, и будущее наше обеспечено, попервоначалу уж точно. Надеюсь, будет везти и дальше. Самое главное – смотреть в оба, не попасться в розыскные сети, расставленные для нас.

Его рассуждения были наполнены здравым смыслом, а уверенность в себе являлась одной из составляющих нашего фарта.

– Ладно, готово, сварилась, – сказал Пётр, сняв пробу с ушицы. – Жирная, наваристая получилась. Да спиртяги давай по чуть-чуть тяпнем. Для дополнительного согрева и чтобы и дальше всё у нас было на «отл».

Выпили граммов по двадцать спирта и принялись за еду.

– А мне нравится эта работа, по душе как-то она, – сказал я, черпая ложкой вкусный горячий бульон.

– Какая? – спросил Пётр, не отрываясь от еды. – Поиски золота?

– Она самая. Была бы возможность, так и жил бы в тайге, добывал золотишко и сдавал государству или ещё кому. А на вырученное покупал всё необходимое. И чтобы поменьше контактов с людьми, а только наедине с природой; по мне, это – благодать, да и только, и лучше ничего не придумаешь и не надо!

– Гм, лучше… Тебя можно понять: шесть лет армейского ярма в стороне от обычной гражданской жизни и столько же на зоне – не шутка, поневоле будешь сторониться всех и вся. Очерствел ты душой, Валёк, одичал, вот и тянет тебя к бирючеству.

– Не знаю, может, и так. Я иной раз думаю, за что мне счастье такое лагерное выпало? Уж не наказание ли это за войну в Сирии, за участие в ней? Война-то чужая была – пусть бы сирийцы и разбирались между собой, и нечего мне было влезать к ним. Имел полное право отказаться, а нет, согласился, денежек зашибить хотел – там ведь прилично платили, в России большинству такие заработки и не снились. Чтобы потом с этими деньжатами на гражданке получше устроиться. Вот и устроился!

Ничего не ответил Пётр на мои рассуждения, наверное, был занят своими думами.

На второй день нашего пребывания у Карвы, часа в три пополудни, пошёл затяжной дождь, довольно сильный, и мы до ночи сидели в палатке, поставленной под елью, пили горячий чай, восполняя убыль тепла, отнятого рекой, и вели всяческие разговоры про жизнь.

– Карузо, вот ты был в Сирии! – сказал Пётр, между прочим. – Что тебе больше всего запомнилось в этой стране?

– Мне лично?

– Да, именно тебе.

– Больше всего запомнились два «ж»: жара и жестокость воюющих сторон по отношению к противнику.

– Ты имеешь в виду боевиков?

– Сипай, все там были хороши и в жестокости, и даже в зверствах – никто ни в чём не уступал друг другу. Гражданская война – это такая штука, она особенно всех озлобляет и заставляет видеть в противнике изменника, подлежащего уничтожению.

– Ну а тюрьмы там есть?

– Где же их нет? Без них нельзя, какая бы ни была страна, она без таких заведений и месяца не продержится; надо же куда-то девать всякого рода уголовников: убийц, грабителей, мошенников. В Сирии тюрем предостаточно.

– А тюремщики, Карузо, они такие же, как у нас, или другие по отношению к заключённым?

– Разница с нашими есть, конечно, и заметная.

– И в чём она состоит?

– Как бы сказать получше… Представь себе различие между лютой стужей и испепеляющим пеклом. Представил? Что хлеще и быстрее угробит человека? Вот, примерно, такой же контраст между их тюремщиками и нашими.

Пётр помолчал немного, обдумывая, видимо, мои слова, а потом сказал:

– Интересно, Карузо, как бы ты относился к зэкам, будучи тюремным надзирателем?

– Не стал бы я им ни за что, даже если бы меня приневоливали к этому.

– Но под угрозой смерти стал бы?

– Да, Сипай, если только при таком условии: под угрозой смерти.

– Так вот я и спрашиваю, как бы ты вёл себя, будучи тюрьманом в том же «Полярном медведе»?

Дождь продолжал лить с прежней силой, а в палатке под елью, возле крохотного костерка было сухо, тепло и улежно, и мы чувствовали себя почти счастливыми.

Я добавил себе в кружку чаю, отпил глоток, затем другой и сказал:

– Моё поведение свелось бы к тому, что устроил бы тебе побег.

– Только мне?

– И тебе подобным – осуждённым безвинно. И Филиппу Никитичу Татаринову заодно.

– Татарину, лагерному смотрящему?

– Да, ему. Справедливый человек на редкость, хоть и мафиози. И сам я вместе с вами рванул бы в бега. И Жилу – Михаила Болумеева – взял бы с собой.

Пётр вытаращил глаза, глядя на меня.

– И Жилу, этого урку конченого!

– Его. Он же правая рука Никитича; тот без Болумеева с места не тронулся бы.

– Ты серьёзно всё – о таком устроительстве побега, фактически массового?

– Более чем, как на духу говорю. Всю свою службу тюрьманом, как ты сказал, посвятил бы этому.

В своё время я немало начитался книжных рассказов о золотоискателях и случаях их ограбления и даже убийства разными бродягами и бандитами. Поэтому я постоянно был настороже и каждое утро – и вечером тоже, перед сном – с пистолетом наготове обходил окрестности нашей стоянки – по обе стороны Нерямы. На случай появления непрошеных гостей.

Однако ничего представлявшего опасность не обнаруживал, никаких подозрительных следов, кроме звериных. Всё же глухое это место было возле Карвы, в сотнях километров до ближайшего жилья, и вероятность столкновения с кем-либо из людей была ничтожной.

На Неряме мы пробыли трое суток. Отдохнули душевно и физически, оценили в спокойной обстановке все плюсы и минусы своего положения беглецов и тронулись дальше в общем направлении на юг – поднаторевшие уже в длительном путешествии и готовые к преодолению новых трудностей.

В наших рюкзаках было не меньше четырёх килограммов золотой руды, по примерно равной части у каждого. С таким количеством драгметалла мы чувствовали себя настоящими богачами, и нам грезились картины успешной обеспеченной жизни в свободном человеческом сообществе, далёком от тюремных камер и издевательств надзирателей.

Шли многими часами без остановок, подобно верблюдам в пустыне, чтобы не выбиваться из ритма и проходить максимально большие расстояния; доводилось мне вояжировать с караванами этих горбатых животных на Ближнем Востоке, преодолевая десятки километров.

Глава третья

На краю

На шестнадцатые сутки узкая звериная тропа вывела нас к обрыву с хорошо видными срезами горных пород и пригодным для спуска откосом между кручевыми выступами.

У основания обрыва, метрах в ста ниже, бежала, омывая пороги, неглубокая быстрая речка; шум её долетал до верха, на который мы вышли. За речкой тянулась ровная пойма полуторакилометровой ширины, а за ней, поднимаясь на взгорья, опять синел лес.

Взгляд с края обрыва в низинный простор вызывал ощущение полёта. Такое уже происходило со мной. В далёком военном прошлом.

Минувшее всплыло в сознании так, словно я снова оказался в нём. Даже обжигающий южный воздух и сладкие запахи трав как бы почувствовались те же. И знойное выцветшее небо увиделось над головой.

Нас было пятеро спецназовцев, оставшихся без связи с основными силами, а по пятам за нами шёл отряд Саида Ахмета, один из самых боеспособных со стороны противника. Мы тогда двигались лесом тоже с севера на юг; справа, довольно далеко от лесного пояса, простиралось Средиземное море, а слева – пустынная песчаная местность, перемежаемая редкими куртинами трав.

И вот перед нами открылась широкая панорама с обрывом, неглубокой бурливой речкой у его основания и поймой с продолжением синего леса за ней. И годная для спуска осыпь песка и камня между крутизной.

…Сколько лет прошло с той поры! И опять чуть ли не тот же самый вид, раскинувшийся внизу.

– Давай устроим привал, – сказал Пётр, вставая сбоку, в двух шагах. – Сил нет больше идти.

Он тяжело вздохнул. Измотался дружочек миленький, утопался за день, вон какое у него усохшее, измождённое лицо. И у меня ноги уже не чуялись, хотя я намного выносливей. Но всё равно останавливаться было нельзя.

– Нет, Петя, только не здесь. Это место совсем никудышное. Скажи, куда бежать, если погоня настигнет? Только вперёд, через речку и дальше по пойме, так ведь? А в пойме мы будем, как на тарелочке, и с нами сделают, что захотят. Лучше остановимся в том лесу дальше; видишь, где ручей из него выбегает! Вот там за первыми деревьями и…

Пётр снова вздохнул и поправил лямку ружья.

– Ладно, пошли; конечно, за поймой будет безопасней.

Уже у ручейного омутка, в густых сумерках, я предложил выпить спирта перед едой.

– Давай по капельке. Переход был с ума можно сойти какой, по топям и буеракам, километров не знай сколько одолели – немерено, словом. Вознаградим немножко себя «за труды наши тяжкие».

Последние слова я произнёс с небольшой долей иронии, как бы насмехаясь над усталостью, чтобы тем самым хоть чуть-чуть поднять себе настроение.

Разбавив спирт водой, мы, как и в прежние остановки, стакнулись кружками, тихо брякнувшими при этом, выпили и принялись за ужин. Последний кусок сухой колбасы напополам. По два чёрных сухаря. Сладкий горячий чай. После еды немедленно улеглись спать на еловых лапах, застланных палаточной парусиной.

Едва я закрыл глаза, перед внутренним зрением снова всплыли подробности бегства от людей Саида Ахмета, уже такого давнишнего – словно из другой жизни, почти что не моей.

Наш командир старший лейтенант Лошкарин был ранен в ногу, идти он мог, только кое-как колтыхаясь и едва пересиливая боль, не ходьба, словом, а мука, надо же было спешить, и его поочерёдно несли на самодельных носилках.

При виде пойменного ландшафта старлей, в один миг оценив ситуацию, велел оставить его на краю обрыва.

– Со мной вам не уйти, – сказал он и, превозмогая слабость от потери крови, встал на ноги. – Старший сержант Измайлов!

Я распрямился и встал по стойке смирно.

– Я!

– Ты теперь командуешь. Понял?

– Так точно! А вы?

– Я останусь здесь. Прикрою ваш отход. Идите! Саид уже близко. Встретитесь с нашими, доложишь, что и как. И моим сообщи. Адрес и номер телефона у тебя есть. Если представится случай, заедешь к ним и расскажешь лично.

– Нет, товарищ старший лейтенант, так не пойдёт. Какое из вас прикрытие с вашей раненой ногой – вон, еле стоите. Ухлопают в первую же минуту, потом и нас перестреляют, как куропаток; посмотрите, какой вид отсюда на голую пойму. Лучше я останусь, а вы, четверо, следуйте дальше.

– Но…

– Никаких «но». Вы сами передали мне командование. Поэтому приказываю группе немедленно отправляться. Немедленно! Противник действительно уже рядом.

Я был прав по всем статьям, остальные бойцы ответили мне молчаливым согласием, и Лошкарин перестал возражать.

Они начали спускаться серединой осыпи, а я повернулся к лесу, по которому мы только что шли, и ещё раз оценил свою позицию.

Передо мной была стопятидесятиметровая открытая полоса с несколькими скальными выступами и единичными кривыми деревьями, а за ней стеной темнел высокий хвойно-лиственный лес.

Вдоль самого края обрыва тянулся неровный уступок примерно метровой глубины и ширины с довольно крутым выгибом в сторону поймы. Здесь я и расположился со своей «Гюрзой» – снайперской винтовкой с оптическим прицелом. И семнадцатью патронами к ней.

Не успели мои товарищи по оружию спуститься к речке, как из леса показались первые бойцы Саида Ахмета; один, за ним второй, третий… пятый… десятый… и я перестал их считать.

Короткими перебежками они перемещались от дерева к дереву и от скалы к скале.

Я почти сразу же вычислил командира, темноликого вояку немного выше среднего роста, крепкого, с непокрытой курчавой головой, в грязно-жёлтом, под цвет почвы, хорошо подогнанном обмундировании. В руках у него – автомат Калашникова. Он руководил передвижениями отряда жестами и отрывочными возгласами; видно было, как он артикулирует губами, отдавая распоряжения, и чётко зыркает глазами влево и вправо. Мне почудилось, что слышу его гортанный голос.

Да, ошибки быть не могло, этот среди них главный. Задержка дыхания, плавное нажатие на спусковой крючок, выстрел – и курчавый, выскочивший из-за дерева, упал на полпути к следующему укрытию. Я не убил его, лишь ранил в бедро – не слишком тяжело, а чтобы только вывести из строя.

К нему подбежали двое боевиков и потащили за каменный выступ, почти вертикально торчавший на фоне общего предлесного пространства, но я поочерёдно положил обоих, угодив одному в ногу, а другому – в плечо. Вот к ним-то уже никто не решился приблизиться, и все трое поползли, оставляя кровяные следы на каменистом грунте и не смея поднять головы. Через минуту они укрылись за скалой.

На мою позицию обрушился ливень автоматного огня. Прогремел взрыв снаряда, выпущенного из гранатомёта, почти сразу же – второй, немного погодя – третий.

Хорошо, что я вовремя сменил местоположение; выгиб уступка над обрывом в некоторой степени заслонял от осколков, и до меня долетали лишь отдельные камни, выброшенные взрывными волнами. Один из них ударил по плечу, следом ещё один – по левому виску – сильно, оглушающе. В глазах поплыли клочья седого тумана, голова закружилась, и я упал на кромку выбоины, у которой в тот момент находился.

Сколько-то секунд, а может, около минуты я лежал в беспамятстве, а когда очнулся, увидел, что бойцы Саида начали выходить из леса на открытое пространство; наверное, думали, что я убит. Двое или трое из них вели автоматный огонь, но не слышно было ни выстрелов, ни свиста пуль, всё происходило беззвучно, как в немом кино, полная тишина – тугая.

Я сделал три выстрела, трое из числа противника упали, остальные побежали к лесу и скрылись на опушке; раненые поползли следом.

Наконец слух начал восстанавливаться и сквозь звон в ушах стали слышаться пение птиц, шелест трав на ветру и гомон насекомых; окружающая реальность воспринималась уже более полно.

Висок ломило, по лицу и шее струилась кровь, попадая на нос и рот и мешая дышать. Достав одной рукой перевязочный пакет, я зубами разорвал обёртку и прижал бинт к ране, пытаясь унять кровотечение. В то же время я не упускал из виду неприятеля, просчитывая его возможные действия.

Быстрый взгляд на пойму. Три крохотные фигурки – четвёртая на носилках – перемещались в половине расстояния от речки до леса, синевшего вдали; бойцы слышали выстрелы и взрывы и спешили на пределе сил. Отсюда, с края обрыва, автоматчику достать их уже не так просто, но снайпер из винтовки уложил бы всех за считаные секунды. Так что надо удерживать позицию до тех пор, пока мои товарищи не укроются за деревьями; при свете дня и мне не было шансов уйти.

Солнце медленно клонилось к горизонту, очень медленно, казалось, оно стояло на месте – нередкий психологический эффект в опасной неопределённости.

Да, до ночи нечего и думать об отходе. Через речку и то не перейти. Хуже того, ударят по ногам и попробуют взять в плен, что страшнее смерти; перед глазами всплыли кадры видеоролика, как эти курвы сжигали живьём пленных солдат, стоявших на стороне власти. Только взять им меня вряд ли удастся; пистолет – вот он, сбоку в кобуре, и загнать пулю в висок тьфовое дело.

Примерно через полчаса удалось подранить ещё одного. В голень, по мышцам, опять не тяжело – я был уверен в своём выстреле. После этого ни один из преследователей уже не смел высовываться на открытое пространство.

Ответом с их позиции на лесной опушке был только шквал слепого автоматного огня и два взрыва снарядов, выпущенных из гранатомётов. Но я предвидел попытку отмщения и броском вновь сменил место укрытия, перескочив на другую оконечность уступка.

До наступления темноты оставалось совсем немного. Время от времени я бросал взгляд на циферблат наручных часов; полчаса ещё надо подождать, десять минут, ещё пять, и тогда…

Люди Саида Ахмета смирились с невозможностью пересечь разделявшую нас полосу – военным, побывавшим в боях с применением стрелкового оружия, известно, какое страшное деморализующее воздействие оказывает снайперский огонь противника, – и ограничивались редкими одиночными выстрелами, далеко не прицельными.

Скорее всего, в лесу тоже дожидались темени, чтобы расправиться со мной под её покровом. Я не отвечал им. У меня оставалось всего десять патронов, и палить лишь для острастки было бы неразумно.

Как только сумерки сгустились и окрестности потеряли чёткость очертаний, я скатился по осыпи, насколько мог быстро пересёк речку и размеренным бегом устремился в глубину поймы, к лесу, темневшему за ней.

По истечении непродолжительного времени сзади, с верха обрыва, донеслись отдалённые крики, брань, ударили автоматные очереди, по ровному поёму веером пролетели пули, пять или шесть из них просвистели над головой, и на этом стрельба закончилась.

До своих я добрался под утро; несколько часов отсыпался, после чего основательно подзакусил в столовой – первое, второе и компот – и, отдохнув ещё немного, в полдень прибыл в госпиталь к старшему лейтенанту Лошкарину. Сжато рассказал о пребывании на краю приречного обрыва.

Голова у меня была забинтована; он спросил, как я чувствую себя, на что я ответил, что ударило острым камнем при взрывной волне, день-два – и затянется, в общем, пустяк, не стоящий внимания.

Лошкарин поблагодарил меня за службу, а при расставании сказал:

– Ты остался жив – это главное, – и, пройдясь по мне тёплым одобрительным взглядом, добавил: – Благодаря тебе все мы остались живы. Век этого не забуду. Если что, всегда можешь рассчитывать на мою поддержку – в любой ситуации, какой бы тяжёлой она ни была.

– Э-э, товарищ старший лейтенант, – ответил я, – считайте, что мы просто квиты. В прошлый раз благодаря вам я остался жив, и это я тоже не забуду.

«Прошлый раз» был полтора месяца назад. Тогда мы попали под атаку ударного беспилотника; бомба взорвалась в нескольких шагах, и я оказался погребённым под толстым слоем земли, только ноги по колени торчали снаружи.

Лошкарин первым бросился мне на помощь, за ним подоспели другие бойцы. Через пару минут меня откопали, и я отделался лишь контузией: неделю ничего не видел и лежал в госпитале, покуда зрение не восстановилось полностью.

– Нет, Измайлов, – возразил старлей, – тогда всё происходило как бы по независящим обстоятельствам и на автомате, а вчера ты сознательно решил пожертвовать собой, чтобы спасти остальных, и тебе просто повезло, что остался в живых. Ещё раз говорю: всегда можешь рассчитывать на мою помощь.