Лента Мёбиуса

Все подростковые годы Татьяна Каванова оставалась для меня чуть ли не божественным видением на концертной сцене. Я частенько напевал её песни, особенно блатные. И «Гоп со смыком», и «С одесского кичмана», и многие другие.

Но больше всего мне нравился «Ванинский порт». Так и виделось, как я, согласно текстовым словам, иду в веренице других зэков по трапу на борт, чтобы оказаться в холодном, мрачном корабельном трюме. Картинка, нарисованная воображением, представлялась возвышенной и даже красивой, а сам я казался себе мужественным киношным героем, страдающим за правду.

Когда спустя много лет при этапировании в колонию «Полярный медведь», куда не было ни железных, ни автомобильных дорог, я действительно оказался в ледяном корабельном пространстве между днищем и палубой, мне невольно вспоминались и прежнее несмышлёное ребяческое настроение, и сама песня.

Увы, действительность оказалась диаметрально противоположной ей; замкнутый трюмный отсек, кое-как приспособленный для перевозки заключённых, а затем и колония строгого режима были сущим адом, без малейшего налёта романтики. Только слова «Сойдёшь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету» в точности описывали психологическое настроение осуждённых и фактическое положение вещей, ибо многие действительно не возвращались.

И не было ничего похожего, чтобы в соответствии с этим лагерным гимном зэки, стоная от качки, обнимались как родные братья. Стонали – да, случалось, а насчёт объятий – нет.

Помню, как в трюмном полумраке один этапируемый верзила хотел присвоить мою пайку хлеба. Он всё норовил схватить меня за горло, а я сломал ему палец на руке. «Грабитель» заорал от боли так, что всполошились конвойные, находившиеся на верхней палубе.

– Попробуешь ещё раз полезть, сверну тебе шею, – негромко прошептал я верзиле на ухо, – и дотронувшись до своего соседа Ванюшки Коношонкова, бессильного, покалеченного вертухаями сорокалетнего мужика, добавил: – И у него не смейте больше отнимать что-нибудь.

Но всё это происходило потом. Будучи же подростком, я нередко играл на аккордеоне или гитаре и пел блатные песни на лавочке во дворе нашего дома, в закрытом углу, обсаженном деревьями, в окружении мальчишек и девчонок. А когда принимался за разухабистую «А ну-ка убери свой чемоданчик», исполняя песню голосом знаменитого Чарлея и в ускоренном темпе, вся наша гопкомпания срывалась со своих мест и чуть ли не до упаду кружилась в бешеном неистовом танце, похожем на пиратскую жигу.

И сколько было радостного визга и крику!

Девчонки смотрели на меня горящими влюблёнными глазами, а я, сильный, уверенный в своей значимости, виделся себе королём Артуром в окружении подданных и демонстрировал полную невозмутимость и напускное пренебрежение к ним. Настоящее житие казалось офигительным, будущее же грезилось просто сказочным и несравнимым ни с чем земным, а сам я – могущественным, всесильным.

Случалось, на наших оргиях присутствовала и Томочка Манеева, жившая неподалёку от нашего дома. Молчаливая, скромная, она внимала мне, затаив дыхание, но никогда не танцевала, так что отличалась от всех моих почитательниц. Только девочка была на три года моложе меня – ещё совершенный ребёнок – и в ту пору не представляла собой ничего интересного.

– Ты романтизируешь блатной шансон, он кружит тебе голову, – укоризненно говорила мать. – И программирует на подсознательном уровне! Смотри, доведёт он тебя до мест не столь отдалённых.

– Да ладно, мам, ты послушай, сколько иронии в голосе той же Кавановой, – отвечал я на её упрёки. – Она всё время дистанцирует себя от преступной экзотики. И меня никакой стороной не притягивает к уголовному.

– На тебя соседи жалуются. Говорят, ты дурно влияешь на их детей. И это они предъявляют мне, школьному педагогу, чей сын не должен вызывать ничего предосудительного!

Мать словно предчувствовала мою судьбу. Оказавшись на зоне, я только вздыхал, вспоминая её слова.

Отмечу ещё, что учителя музыкальной школы, в которой я занимался, не раз предлагали мне участвовать в певческих конкурсах, как городских, так и областных, но по странному стечению обстоятельств соискательства эти всегда совпадали с соревнованиями по рукопашным боям, и я отдавал предпочтение боевому мастерству.

Тем не менее перед окончанием школы я сказал матери, что хочу поступить в Институт культуры на консерваторский факультет, чтобы совершенствовать вокальное искусство, а потом выступать на эстраде и через это сделаться известным и обеспеченным человеком; я чувствовал, что у меня есть все данные для успешного шансонье.

– Валя, ну где мы найдём деньги на твоё обучение в вузе? – с грустью ответила мать. – Ты видишь – мы и так еле перебиваемся от зарплаты до зарплаты. Тебя надо будет обеспечивать финансово, а у меня здоровье уже не то, не могу я в прежнем объёме заниматься репетиторством.

Ладно, пусть так, думал я, обойдёмся пока без консерватории, а дальше посмотрим.

Кончилось тем, что меня призвали в армию. В спецназ ВДВ – после прохождения специальной комиссии. Главными факторами отбора были моя физическая и психологическая подготовка и регулярные занятия рукопашным боем.

Прослужив год, я подал соответствующее заявление, и был зачислен контрактником.

Вновь с Томочкой Манеевой мы встретились во время моего последнего армейского отпуска. И, крепко полюбив друг друга – нам так казалось обоим, что крепко, – решили зарегистрироваться после моего возвращения на гражданку.

И предпоследний отпуск я тоже проводил в Ольмаполе. Помню, как на следующий день по приезде мне «подфартило» познакомиться с Ларисой Чернецовой, девушкой на два года старше меня, учительницей английского в той же школе, где преподавала и моя родительница, и мы начали встречаться.

Как мать прознала, что я гуляю с Чернецовой, не знаю, только она спросила:

– Ты жениться на ней собираешься?

– Нет, – ответил я, несколько удивившись её вопросу.

– Тогда какого рожна ты ей голову морочишь?!

Вечером, встретившись с Ларисой, я так и сказал, что с женитьбой у нас ничего не выйдет. Она сразу загрустила, поникла, разговор оборвался, я проводил её до дома, и на этом наш роман закончился. Только – к моему удовлетворению – долго она не тужила, а вернулась к прежнему своему другу и к моменту следующего моего приезда уже была замужем.

Как-то, в один из моих последних отпускных дней, мы с ней столкнулись на улице, она притворилась, что не узнала во мне своего бывшего ухажёра, и с непринуждённым холодным лицом прошла мимо.

Удивительно было, как она располнела в замужестве – до двойного подбородка, – подурнела и выглядела совершенно чужой женщиной; особенно меня поразил вид её толстых ног, выпиравших над голенищами сапог. И кожа лица её сделалась грубой, как подошва.

Я всё недоумевал, что я прежде находил в ней такого привлекательного?

В армии мне тоже доводилось петь. Обычно под гитару. В минуты казарменного отдыха. И меня вновь называли «Карузо» и солдаты, и командиры. Это слово стало моим позывным при участии нашей группы спецназа на Ближнем Востоке. И погонялом – на зоне, в «Полярном медведе». После выступления на концерте Амвросиевой оно словно приросло ко мне и стало моим вторым «я».

Да, Елизавета Амвросиева ужаснулась, узнав, сколько лет мне ещё сидеть.

– За что же вас так? – спросила она, сделав круглые глаза.

– Ни за что, – ответил я, выдерживая её изумлённый, полный трагикомичности взгляд и продолжая упиваться её приятным обликом; мне нравилось видеть, что я пришёлся ей по душе, и я понимал, что у нас могли быть сердечные романтические отношения, если бы позволили обстоятельства. – Меня осудили преднамеренно, вместо других людей – настоящих преступников.

– Они все так говорят, – сказал начальник колонии Ведерников, подошедший к артистке с букетом цветов. – Все они якобы невиновны, а на самом деле страшные насильники и убийцы. За пустяки сюда не определяют. И поверьте, Измайлов – не исключение.

Выступление на дворовых подмостках укрепило мой престиж среди лагерников, немалое число прежде равнодушных стали смотреть на меня другими, почтительными глазами; пробрало всё же их в какой-то мере моё песенное искусство, хоть и не всех.

Глава восьмая

Штрафной изолятор

Только почтительное отношение зэков – это нечто из психологических тонкостей, как бы эфирное. В реальности публичное пение сыграло со мной скверную штуку, и я не раз – хоть это и бесполезно – подосадовал на себя, что вылез тогда на сцену.

Примерно месяца через два с половиной после концерта начальник «Полярного медведя» Всеволод Данилович Ведерников – ВДВ, как его называли заглазно, – устроил сабантуй в честь своего юбилея. Не в административном здании лагеря, а в ресторане «Северный туман» – одном из немногих такого рода заведений трёхтысячного посёлка городского типа Забудалово, в котором среди прочего вольного люда проживали все местные фсиновские сотрудники.

На предстоящее пиршество кроме родни и главных лагерных помощников юбиляра пригласили мэра Забудалова и других первых лиц, преимущественно связанных с масштабными противозаконными вырубками леса; короче, всю элиту, а правильнее сказать – весь местный паханат.

И кому-то из организаторов намечаемого торжества пришла идея привлечь к этому делу меня – чтобы я развлекал их своим шансоном. С широкой рекламой «выдающегося вокального искусства» необычного заключённого и даже определённого моего равенства с великим итальянским оперным певцом Энрико Карузо. Предварительно даже не заручившись моим согласием, а только исходя из понятия, что обитатель лагерных бараков существо бесправное и с ним можно поступать, как заблагорассудится.

Для Забудалова, находившегося далеко в стороне от человеческой цивилизации, мой сольный концерт должен был стать довольно неординарным событием.

Я же отказался петь перед ними, вежливо пояснив в оперативно-режимном отделе, куда меня привели, что моё участие в намечаемой пирушке обитатели бараков воспримут как добровольное сотрудничество с администрацией лагеря.

Таких добровольцев относили к презираемой касте «козлов». Именно из них назначали поварами, библиотекарями, кладовщиками, завхозами и так далее. Переход в козлиную масть был для меня противен и невозможен.

К тому же уму непостижимо петь для людей, пренебрегавших человеческими жизнями и регулярно издевавшихся над заключёнными и пытавших их, что в «Полярном медведе» совершалось в самых изощрённых вариациях.

К примеру, заключённому за ничтожную провинность сковывали руки за спиной и начинали бить ногами или резиновой дубинкой, а он беспомощный, ограниченный в движениях, не в состоянии был ни заслониться, допустим, предплечьем, чтобы защитить голову, ни повернуться как-нибудь бочком для смягчения ударов по корпусу.

Или человека подвешивали на крюк и избивали опять же дубинками или металлическими прутьями, чтобы он признался в тех или иных проступках, которых не совершал. Или растягивали на столе и наносили удары палкой по пяткам и голеням, после чего невозможно было нормально ходить неделями и месяцами, ибо каждый шаг отзывался мучительными болями.

А то применяли так называемую «ласточку», при подготовке к которой заключённому связывали или сковывали руки и ноги воедино за спиной и в таком положении подвешивали на какой-нибудь балке или том же крюке. Боли в спине, запястьях и во всём теле при этом возникали страшные, даже сильные, мужественные люди, бывало, не выдерживали и теряли сознание.

Именно в позе «ласточки» погиб Ванёк Коношонков, наш с Сипаем сосед по нарам, когда одуревший от собственного «величия» вертухай, наслаждаясь муками страдальца, просто смеха ради запрыгнул на него, висевшего так, и сломал ему позвоночник.

Человек умер, и никто убийце даже пупочек не пощекотал за содеянное, и всё вышло по принципу: и хрен чай с ним, умершим зэком, одним больше, одним меньше.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.