Акулы во дни спасателей

– Да, – сказал Ноа. – Я один.

Ну ладно, он устал. Мне было сложно: с одной стороны, я его жалела, но он пытался внушить мне чувство вины – за свои чувства, за то, что я ничем не могу ему помочь, за то, что он особенный, будто во всем этом я виновата. Он частенько пытался внушить другим чувство вины. И обычно у него получалось, даже со мной. Но только не в этот раз, потому что я услышала лишь то, что он думает о нас с Дином, – ничего. Потому что считает себя особенным.

Отчасти я ему поверила. Но не до конца. Я вышла из его комнаты, точно бродячая собака, которую огрели плеткой. Ноги, которые несли мое тело, казались чужими. Рука, дотронувшаяся до дверной ручки, словно была не моя. Может, он и правда станет гавайским Суперменом, как надеялись мама с папой. Поможет островам, защитит нашу семью. Какая разница. Мне во всем этом не было места.

На столе в моей комнате лежала стопка учебников: биология, начальная алгебра, английский. Это было не единственное, чем мне хотелось заняться, но первое, что я увидела. “Б”[30] с плюсом мне было получить – раз пукнуть. Теперь этого уже недостаточно.

И я взялась за работу.

* * *

Оказывается, так думала не только я, да? В Дине после Нового года тоже произошла перемена, особенно после того, как к Ноа стали приходить люди. Обычно Дин заглядывал домой бросить рюкзак и переодеться, после чего уходил на площадку, стуча баскетбольным мячом по тротуару, звук постепенно стихал вдали. Иногда я украдкой шла за ним, держась позади и не попадаясь на глаза. На площадке он состязался со старшеклассниками и студентами, которые приезжали из колледжа домой на каникулы. Мяч прыгал, оживал, стрелял под его рукой. Колени танцевали. Он хватал мяч и бросался прямо на соперников, как бык на арене, как на картинках из Испании, которые я видела тем летом: бурое, алое, пики на солнце. Все прочие на площадке наверняка думали: ну и горячая голова, я же понимала, чего именно он добивается.

Он уже играл отлично. И хотел стать лучше.

Я и так училась хорошо. Но стала учиться лучше. Наверняка многие скажут – радуйся, что тебя вообще взяли в Академию Кахена. Но мне было этого мало. Ноа уже там учился. Маячил передо мной на лестницах и в коридорах. На спортивных площадках и страницах учебников. Куда бы я ни пришла, вздохнуть не успею, как я уже сестра Найноа, того, что с акулами, говорят, он делает невероятное.

Стоило мне принести домой очередную отличную оценку за контрольную, и мама с папой улыбались, гладили меня по спине. Но смотрели совсем не так, как на Ноа, когда он, окончив дневной прием, выходил из комнаты. Они поспешно бросались к нему, чуть стол не опрокидывали. Дотронуться до него, сказать ласковое слово, принести ему воды или что-нибудь перекусить перед ужином.

Я тогда решила, будто им все равно, что делаем мы с Дином. Оказывается, ошиблась. К началу школьного баскетбольного сезона Дин добился таких успехов, что о нем заговорили отдельно, не как о брате Ноа. “Надежда первой лиги”, “будущий игрок сборной штата”. И нас с Ноа внезапно стали таскать на все его школьные игры. Я терпеть не могла баскетбол. (“Я же просила тебя переодеться”, – говорила мама, зайдя ко мне в комнатушку и увидев, что я по-прежнему в боро боро[31] валяюсь с книжками на кровати. “У него игры по два раза в неделю”, – замечала я, на что мама отвечала: “Это же твой брат”, как будто это все объясняет. Как будто я дура. Я громко вздыхала и спрашивала: “Сколько длится сезон в баскетболе? За каждый день, что вы таскаете меня на его дурацкие игры, вы должны отпустить меня на день в гости к Крише”. “Кауи, – мама качала головой, – веди себя хорошо”.) Потом приходилось сидеть на верхних рядах в компании визжащих девиц с крупными кольцами в ушах и в босоножках на танкетке. Жара от прожекторов, вонь от попкорна, задница липнет к скамейке, внизу потные мальчишки, задыхаясь, кружат по деревянной площадке и провожают глазами маленький мячик, летящий в маленькое кольцо. Гудок на перерыв или куда там. Взрослые мужики с серьезными лицами орут на подростков. И друг на друга.

Ноа увлеченно следил за игрой, кричал, пока горло не перехватит, подпрыгивал, толкал маму с папой. Мне кажется, Ноа просто хотел, чтобы все было как раньше, когда мы с ним и с Дином завязывались узлом на полу, боролись так отчаянно, вы даже не представляете, локти торчат, носки воняют, мы пытаемся сделать болевой захват руки и удушающий со спины. Вроде злимся, но при этом смеемся, причиняем друг другу боль, но понятно же, что любя. Тогда акулы были всего лишь семейной историей, тогда казалось, что мы всегда будем так же близки. Вот Ноа наверняка и думал, что если подбадривать Дина громкими криками, то все вернется.

Да и мама с папой тоже так думали, я же видела. Кричали, радовались. На Дина у них тоже были планы, как и на Ноа. Еще бы, Найноа подавал надежды, Дин подавал надежды, а я рядом с ними словно невидимка. Но я тоже подавала надежды. Правда. Окей, никто этого не замечал, но какая разница. У меня была масса разных способностей. Например, когда нам в школе задали смастерить мост из зубочисток, я стащила из класса лишние две пачки зубочисток, прочитала про фермы, пролеты и выстроила мост, который выдерживал на два кирпича больше, чем у остальных. Или когда у нас в школе были соревнования по выживанию в экстремальных условиях, я придумала, как из куска брезента сделать палатку, как фильтровать воду рубашкой, и продержалась дольше всех из класса. И так каждый раз. Я ощущала, как во мне что-то растет и крепнет, и все больше и больше чувствовала: я могу делать что хочу. Если, конечно, хочу достаточно сильно.

* * *

Ну и вот. А потом эти способности проявились. День как день, очередной баскетбольный матч. Дина взяли в сборную (была, кажется, предсезонка или как ее). Мы снова стояли на трибуне, часы только-только начали отсчет времени до перерыва, я же думала об одном: неужели придется стоять и хлопать еще целый час.

– Я в туалет, – сказала я маме. Она даже не обернулась. Меня это устраивало – значит, у меня уйма времени. Я вышла из зала, по коридору мимо туалетов и дальше, к пожарной лестнице. Крашенная коричневой краской старая дверь выскрипнула меня наружу. На другом конце парковки плясал оранжевый кончик сигареты. Легкий смешок.

И тут я услышала что-то еще. Пение. Негромкое. Я крутила головой, вертелась во все стороны, пытаясь понять, откуда оно доносится. Голос был женский, отрывистые фразы начинались почти как визг, но потом становились энергичнее, женщина произносила короткие предложения. Затем в конце очередной строки долго держала ноту – то ли песня, то ли утробный вопль. Эхо все не смолкало и не смолкало. Пение доносилось с другой стороны улицы, из какого-то кафетерия. Толстые кирпичи и массивные колонны выкрашены кремовой краской. Стонущие железные двери распахнуты в густую жару.

Я замерла у края льющегося света, где никто меня не увидит. На полу кафетерия рябило отражение потолочных ламп. Столы и стулья отодвинули к стенам. Три пожилые женщины сидели, скрестив ноги, на покрывалах и барабанили по стоящим перед ними ипу[32] в форме песочных часов. Хлопали по пустым оболочкам то пальцами и ладонями, то, перевернув руку, костяшками. А в центре комнаты три ряда девушек – мне показалось, все старше меня, – танцевали хулу[33].

Самые обычные девушки в самой обычной одежде. Я и раньше слышала напевы хулы. Но тут было другое. Я почувствовала в ней что-то древнее, настоящее, откликавшееся во мне до мурашек.

Я стояла на улице, наблюдала за репетицией. Порой куму[34] прекращали петь и стучать по ипу, выкрикивали что-нибудь вроде: “Нани, ты неправильно делаешь хела, посмотри, как все остальные” или “Джесси, у тебя в кахоло[35] руки вялые”, и песня начиналась сначала. Три ряда девушек делали шаги, поворачивались, подпрыгивали. Ипу гулко звучали, пальцы стучали, женщины пели песню. Она проникала в самое сердце, окей? Глубоко-глубоко. Меня потряхивало от чувства, которому я никак не могла подыскать названия. Стояла и смотрела, пока баскетбольные часы не начали обратный отсчет и не завопили, не засвистели зрители на трибунах. Тогда я пошла назад. Дин и прочие победили, как я поняла, но игра, похоже, складывалась напряженно. И до самого конца не было ясно, кто кого.

* * *

Впрочем, тогда мне особо некогда было об этом думать. На следующий день случилось вот что: к нам домой явился человек. Сперва барабанил кулаком в дверь. Ноа был в своей комнате, но наверняка слышал.

Дверь открыл папа, и в дом, едва не упав, ввалился какой-то мужчина.

– Где он? – Все тело мужчины двигалось. Он моргал, поворачивал голову и дергал плечом, точно в нелепом танце. Прижатые к бедрам ладони порхали, как бабочки, сжимались-разжимались. Казалось, будто его слегка бьют током. – Мне нужно его видеть, – сказал этот человек.

– Ну нет. – Папа скрестил руки на груди, демонстрируя тросы мышц. Он сильный, хотя так и не скажешь, пока он не сделает что-нибудь в этом роде. На вид-то он рыхлый – бока, живот.

– Мне ничуть не легче, – произнес мужчина, сообразил, что и сам знает, где искать Ноа, направился к их с Дином комнате, но папа уперся ладонью ему в грудь. Мужчина даже не попытался оттолкнуть его руку. Навалился на нее, точно ладонь – это сильный ветер, который можно одолеть, если продолжать двигаться. Тело его по-прежнему сотрясали электрические разряды, но папина рука его остановила. – Выходи, – крикнул он, обернувшись к двери Ноа, и повторял “выходи, выходи, выходи”, пока уголки губ не побелели от застывшей слюны.

Папа стал выпихивать мужчину обратно. В ту же дверь, через которую впустил. Но оба вдруг ни с того ни с сего перестали толкаться. Разошлись и уставились в коридор.

Там стоял Ноа. А рядом с ним – лысая кореянка без бровей и с напряженным лицом.

– Не надо было… – начал мужчина и поднял ладони. Его по-прежнему трясло. – Ты мне ничем не помог, видишь? Оно не проходит.

Он направился к Ноа, но папа снова перехватил его.

– Я уже мертв, – сказал мужчина. – Понимаешь ты это?

Он стряхнул с себя папины руки, развернулся и вышел, хлопнув сетчатой дверью. Хрипло орал с улицы, пока не пропал голос.

Папа стоял в прежней позе. Приподняв руку, точно собирался погрозить пальцем. Или закрыть лицо. Кто знает. Он уронил руку и сказал:

– Может, сделаем небольшой перерыв?

Мама тоже была там.

Но важнее всего то, что случилось после этого. Когда Дин вернулся домой и все узнал. Он отправился в их с Ноа комнату, закрыл дверь; разумеется, я пошла следом, слушать, прохладная слизь старой краски на двери – единственное, что отделяло меня от братьев.

– Эй, давай я позвоню Джейси и его парням, мы пойдем и наваляем этому чуваку, – сказал Дин.

– Это что, гавайская мафия? – спросил Ноа.

– Я просто предложил, – ответил Дин.

– Не надо, – сказал Ноа. – У него Паркинсон.

– Да хоть Ролекс, мне-то что, – возразил Дин. – Нельзя же вот так заявиться и…

– Нервное расстройство, – перебил Ноа.

– Еблан чертов, – не выдержал Дин. – Я пытаюсь тебе помочь, а ты мне тут словаря изображаешь.

– Прости, – сказал Ноа.

Они приблизились к двери. Я поняла это, потому что гудение их голосов отдавалось в завитке моего уха.

– Ну и ладно, – сказал Дин. – Я же должон тебя защищать. Ты ведь один такой, да?

Голос его звучал так, словно он попробовал нечто такое, что ему совершенно не понравилось. Тем более теперь, когда он заделался восходящей звездой баскетбола и все вдруг заговорили и о нем тоже, а не только о Ноа. Но там, в комнате, он сказал: ты один такой. И это неожиданно прозвучало как правда. Мы ведь все видели, что происходит с Ноа, что он особенный. И если гавайские боги тут ни при чем, может, это новая наука. Или что-то типа того, я не знаю. Эволюция.

Больше Дин и Ноа ничего не сказали, потому что Дин открыл дверь. Я опомнилась, лишь когда щелкнула ручка, и успела отскочить, чтобы не свалиться им под ноги.

– Ну надо же, она подслушивала у двери, – фыркнул Дин.

– Кауи, – только и произнес Ноа, будто устал за миллион лет.

– Я ничего не слышала, – сказала я.

– А там и нечего было слышать, – ответил Дин, протянул руку и с силой взъерошил мне волосы.

В коридоре братья расстались без единого слова: Ноа с уке[36] рванул в гараж, Дин – в гостиную, наверное, телевизор, какой-нибудь матч. А я так и осталась стоять. Словно в собственном доме мне некуда было идти.

* * *

Каждый день на следующей неделе я возвращалась в рекреационный клуб, слушала напевы, начало репетиции. Обычно она проходила не в кафетерии, а в спортзале, но я все равно находила. Голоса звали. Я смотрела с порога. Когда все заканчивалось, девушки обувались, присев на корточки, раскалывались на группки. Куму открывали спортивные сумки, прятали в них ипу, сворачивали и складывали циновки, на которых сидели и по которым барабанили. И тоже обувались. Все уходили, пол в спортзале блестел, эхо напевов и ипу смолкало под потолком. Лишь тихонько гудела электронная табличка “выход”.

Что бы там ни было, в этом воздухе, оно питало меня, поверьте. Я приходила, слушала и даже иногда танцевала. А когда все заканчивалось, возвращалась домой, старалась еще сильнее, и учеба давалась мне легко. Для дополнительных баллов по биологии я собирала головастиков в дренажной трубе неподалеку от дома. Или подсчитывала сумму выпавших очков в игре в кости или в карты для дополнительных баллов по математике. Ко мне подходили после уроков, просили помочь с домашним заданием, меня всегда выбирали для совместной работы на лабораторных и викторинах. И все это я делала в Кахене.

* * *

Но после того чувака с Паркинсоном с Ноа все-таки что-то случилось. Он вдруг перестал принимать посетителей. Если в дверь стучали, маме с папой приходилось извиняться: он сегодня не выйдет, вроде бы неважно себя чувствует – и возвращать деньги, а несколько недель спустя у нас и вовсе не осталось лишних. Мама с папой сидели за столом с пустеющими конвертами, записывали длинные ряды цифр – делили и вычитали. Всегда вычитали.

Ноа обычно не объяснял, в чем дело. Говорил лишь: не могу, и все.

– Оставь его в покое, – предупреждали мама с папой, заметив меня у двери гаража, по другую сторону которой Ноа играл на уке. Печальные сложные песни, иногда с таким количеством одновременно летящих нот и аккордов, будто у него была третья рука. Потом они звали его в дом и втроем падали на диван. Телевизор заливал их лица то синим, то белым светом. Пока мы с Дином выполняли за Ноа его часть работы по дому, окей? Подметали полы, мыли посуду, убирали в туалете.

– Не делай ничего, – говорил Дин, по запястья в мыльной пене, пытаясь выловить последние вилки.

Но однажды я сделала. Дин принимал душ после баскетбола, мама с папой ложились спать. Ноа был в гараже, но не играл на уке. По крайней мере, какое-то время.

Я вошла в гараж, он сидел в дальнем углу, возле верстака, на котором папа держал охотничьи и рыболовные снасти. Автомобильные инструменты и прочее. Ноа, согнувшись и спустив штаны до колен, сидел на складном стульчике. Спиной ко мне.

Я подкралась тихонько, как таракан. Пахло старым деревом, Ноа странно вздыхал. И что-то сжимал в руке. Что именно, я не видела, он держал руку низко, и я подошла ближе, чтобы посмотреть. Когда до него оставалось футов пять, я нечаянно пнула крышку от бутылки. Та со стуком отлетела куда-то в темный угол, Ноа вздрогнул.

– Эй… – начал он, пытаясь прикрыться. Но я шагнула ближе. Он не успел спрятать то, что держал в правой руке.

Охотничий нож, длинный, толстый, зубастый. Вверху на левом бедре, там, где кожа была намного светлее, виднелся свежий порез. Сочилась кровь.

Мы заговорили одновременно. Я хотела знать, что он делает, он отвечал: уходи. Но я устала уходить. Я спрашивала, не больно ли ему, не позвать ли маму с папой.

– Нет, – сказал он. – Нет-нет-нет. Это не случайность.

– Ясно, что не случайность, – ответила я. – Ты видишь здесь кого-то еще с ножом в руке?

Он со стуком бросил нож на верстак, будто это о чем-то говорило. Например, что все кончено. Из пореза капала кровь. Ноа просто смотрел.

– Исправь, – сказала я.

– Не могу, – ответил он.

– В смысле, сейчас? – спросила я. – Или вообще?

Мы глядели на кровь. Ноа так напряженно смотрел на рану, что я думала, у него лопнет лицо.

– Ноа?

– Никогда уже не было так, как на Новый год, – сказал он.

Это все объясняло. И почему он принимал посетителей только один на один, за закрытой дверью. И почему вернулся мужчина с Паркинсоном.

– Ноа, – начала я, – все эти люди…

– Я все равно что-то делал, – перебил он. – Чаще всего я это чувствовал, как если бы побывал в их теле. Но все эти картинки, приказы приходят снова и снова, я даже не знаю… – И он хлопнул себя ладонью по голове. Сильно. Потом еще раз. Потом зажмурился – и еще. Из-под закрытых век бежали слезы.

Я коснулась его спины, но он дернулся, точно от укуса.

– Уходи, – сказал он.

Пожалуй, я не удивилась. И сделала, как он сказал.

* * *

На следующий день после школы я вернулась в спортзал. Жара пуще прежнего. Ни облачка – не день, а головная боль, от которой щуришь глаза. Шипение и стук автобусных тормозов. Рев голосов в спортзале и снаружи. Даже легкий веселый треск: в передней комнате рекреационного центра играют в пул. Я наблюдала за халау[37] сквозь открытую дверь.

Мы договорились, окей. Потому что я не попросила маму с папой оплачивать мое обучение. Я знала ответ. И куму сказали, что я могу приходить, если буду смотреть снаружи, так? Когда куму Вайлоа – в топе, изношенном до прозрачности папиросной бумаги, с торчащим из-под мышки пучком волос, похожим на вана[38], лбом в оспинах и дельфиньей улыбкой, – когда она сказала, что я могу выучить все, что вижу, я сказала себе, что научусь всему.

Куму заиграли музыку для разминки. Мягкие легкие шлепки по ипу. Я повторяла за девушками в спортзале: ами, уве, кахоло, хела[39], шаг, взмах, руки то как молния, то как вода. Покачивания и круги бедрами. Моя спина и все косточки. Твердая, как копье. Я чувствовала себя на месте. Точно гавайка из прошлого, ритм ее хулы. Гибкая, в шрамах, почти чернокожая – так я себя ощущала. Сомкнутые маной[40] губы, обнаженная грудь выставлена наружу, никаких платьев хоуле. Руки, что плели циновки из лау хала[41] и носили с полей кало[42], сжаты в кулаки.

Может, мама, папа и боги не дорожили мною, как дорожили Ноа. Но это не значило, что я не могу стать кем-то. Я все-таки могла.

4

ДИН, 2001. КАЛИХИ

На стене напротив моей кровати висит плакат с надписью, я вижу ее сразу, как только просыпаюсь, и верю в нее больше чем во что бы то ни было. Там так: каждое утро газели должны бежать быстрее самого быстрого льва или их съедят. Каждое утро львы должны бежать быстрее самой медленой газели, или будут голодать. Это правда: в мире всего два типа людей. У нас в Линкольн-хай все именно так, ага – ребята в боро боро жалуются, что в частных школах дети получают все, чего только захочут и не знают настоящей жизни, но те же самые ребята из Линкольн-хай только плачутся и ждут сложа руки. И не один из них не разу не встал и не взял чего хочет, и кто они как не газели? Я то не газель, не пугаюсь и не бегу. Я всегда был и буду гребаным львом.

Но есть и третий тип людей. Точнее не тип, просто мой брат, я не хочу верить в него, но чаще всего верю. Верю. Я видел и акул, и потом, как он поумнел, как люди приходят к нему, потому что слышали то, что случилось на новый год. Мама с папой, особенно мама, говорят об аумакуа и о том что возвращаются старые боги айна[43]. Иногда когда она об этом говорит у меня даже бегут мурашки. В общем я верю, да. Противно – да, противно – в этом признаваться, но верю.

Часто бывает, я просыпаюсь, вижу спящего Ноа под выцветшим синим одеялом, изо рта свисает слюна, как раньше, когда он приходил к моей кровати, ему снились кошмары, а я говорил ему то, что все хорошо, залезай ко мне, он был горячий как угли в хибати[44]. Только теперь я просыпаюсь без него, кушаю хлопья, шучу с мамой и папой, входит Кауи, все улыбаются, я их смешу, только я. Но тут – опа – является Ноа, и все начинают его расспрашивать какие планы на день, хорошо ли он спал и на какие внеклассные занятия ему записаться в Кахене.

Трудно не разозлиться за это все. У меня в груди словно кулак сжимается.

Раньше мы жили как: я пукал брату прямо под нос, Ноа такой – ну хватит, маху, и на меня. Мы завязывались узлом, даже Кауи втягивали, боролись втроем на дешовом проженом кавролине в “Олд Нейви”[45] или на крутом берегу в Сэнди-Бич. Мы тогда просто возились, не брызгали слюной от ненависти, не тыкали друг друга локтем в горло – это все началось позже. И началось жоско.

Или все эти каникапила по выходным, когда мы оба сидючи на поцарапаных краснозеленых складных стульях играли на укулеле, пели “Серфинг на Большом острове”, мама доставала из холодильника спэм-мусуби, а папа готовил на гриле курицу шойю[46]. И это у нас бывало пока Ноа не научился очень быстро двигать пальцами по струнам и грифу уке, а когда я пытался его догнать, делал это еще быстрее. Чтобы потом улыбнутся и сказать: давай я буду помедленее и тебе покажу.

Говнюк. Но в беге он меня ни разу не победил, да и вообще в спорте, было видно что у него нет никаких способностей к этому, не то что к учебе или музыке. И я упорно тренировался с ним или без него, и в конце концов двигался по площадке легко и плавно точно река, и не было никого круче меня. Иногда брал Ноа с собой в парк играть в защите если больше не с кем было играть, даже позволял ему набрать пару очков чтобы все в-за правду, но потом перехватывал мяч и побеждал. Ноа еще долго ходил со мной в парк, хотя знал то, что ему все равно не выиграть.

Но тогда после нового года, после раны и боли и после того как к нам со всей округи стали приходить хромые, после чувака с Паркинсоном, с каждым из них Ноа становился все больше и больше… чужим. Что то в нем ломалось, как я теперь понимаю. Порой я просыпался среди ночи не знаю почему, разумеется, поворачивался лицом к комнате, а Ноа не спит, иногда его не было, я слышал как он в ванной роется в шкавчике с лекарствами, может, пробует по очереди все чего там есть. Или он был в комнате, сидел скрючясь над моей коробкой с травой, будто над бомбой в “Миссия невыполнима”, на следущий день считаю – разумеется, не хватает. Даже не знаю умеет он скрутить косяк или просто ее ел. С ним явно что то творилось, вроде и незаметно, но ребята в школе шептались в коридорах как всегда, а мама с папой и не скрывали то что думают, с ним что-то не то. Он как будто сломался. Хотя по прежнему приносил домой медали от директора школы и все такое.

Потом я как то вернулся домой пораньше в выходной, а Ноа на кухне роеться в маминой сумочке. Я спросил, что он делает, он сказал ничего, а я такой: “Приди уже в себя”. Он сперва ничего не ответил, и я понял, что прав. Мы с ним стояли и думали о том что с ним происходит, эти его способности. И как мы оба видим, что он не дотягивает до того чего все от него ждут. А он такой: “Ты все время берешь у нее деньги”.

Это была не совсем правда. Ну да, иногда я брал деньги у ей из сумочки, но только когда мне было нужно чуть чуть на что-нибудь важное – отдать долг Роланду, если у меня торговля не шла, может, “Макдоналдс” после тренировки и за день возвращал в четыре пять раз больше, как только у нас с Роландом снова все хорошо. То есть я никогда не брал просто так лижь бы взять.

И я спросил Ноа:

– Тебе-то они зачем?

Он пожал плечами.

– Иногда мне чего-то хочется, понимаешь? – ответил он. – Те же шорты из специальной коллекции “Квиксилвер”. Да хотя бы банку колы купить, не спрашиваясь ни у кого.

Само собой я понимал о чем он.

– Между прочим, – продолжал он, – я зарабатываю нам деньги, за людей, которые приходят за помощью. И имею право взять чуть-чуть из этих денег. В отличие от тебя.

– Ни хрена ты уже не зарабатываешь, – ответил я. – И давно.

– Ну-ну, – сказал он, – наверное, мне надо попробовать выйти на средний балл “С”[47], как у тебя, и так же делать уроки, да?

Мы стояли близко, он вынул руку из маминой сумки и попытался пройти мимо меня в нашу комнату. Но я уперся рукой ему в грудь.

– Стоять, – сказал я. – Не нарывайся.

– Отвали, – сказал он, но взбесили меня не слова. Его глаза были громче рта, я видел то, что он думает обо мне с высока, как будто семья дерево и он знает кто из нас гниль.

И я его ударил. Со всей дури – мой кулак, его нос. Он упал, я встал коленом ему на грудь и хотел ввалить еще. Но он закричал, вышла мама, кажеться из душа. Мы о ней совсем забыли. Завернутая в полотенце, темная гавайская кожа скольская, еще в мыле, длиные волосы въються и блестят, она пыталась удержать полотенце подмышками и одновременно оттащить меня от Ноа.