Ангел Аспида

Подкидыш, безусловно, вырос, но крупнее телосложением не стал, растительность на лице его не появлялась, а вот волосы стали куда длиннее и гуще, отчего с постоянством он завязывал локоны в хвост, расправляя челку на две тонкие игривые пряди, свисающие ниже груди. Франтом себя нисколько не почитал, скорее, походил на вольного художника в расцвете лет, коим и являлся, пополняя свою палитру не красками, но душами. Внутренне в нем начало нарастать нечто драматичное и пустое, годы пролетели незаметно, а он так ничего и не совершил.

Безразличная холодность Хлои взывала в нем протест, раздражение, столь удушающее, что он будто задыхался, ее ледяные ручки невидимо сжимали его шею, и словно шептали порами кожи – умри, ты мне всё равно не нужен, умри, без меня, зачем тебе жить. Но Аспид, ощущая в себе законнорожденное превосходство над любым человеком, непреложное, даже божественное, не был готов к поражению. Потому он решает посягнуть на привязанность старшей дочери барона, дабы Хлоя возревновала, и в ревности прочувствовала как ценно его внимание, как бесценно дорог его взор. Посему незамедлительно он принялся за осуществление своего коварного замысла.

В глубине своей души Аспид всегда осознавал, что поступает нестандартно, а безумцы по своему безумному обыкновению либо созидают, либо разрушают, третьего исхода им не дано, их часто клонит к уничтожению, в первую очередь себя как личности. Творцы подверженные порокам умирают в грязи своих душ, и на последнем издыхании рождают нечто прокаженное, но чаще низменное, которое внешне очистит творца, но не его душу, благочестивые же творцы создают великое, девственно чистую красоту, но их спешат очернить. В этой смуте, в смирительной рубашке бьется об мягкие стены карцера усмиренное искусство, мечтая силой воображения растворить те властные преграды академической ограниченности или свободной вульгарности современных бессмысленных течений, в коих нет и доли прекрасного. Творец лишь тот, кто создает красоту. Красоту понятную всем, ту от которой вострепещет любая душа, ту в которой нет уродства и порока, красоту, которая осязаема сердцем с первого взгляда. Красота подобна истинной бессмертной любви, которая не рождается и не умирает, но живет вечно.

В силу своего возраста, Джорджиана, а на тот год ей уже шел двадцать седьмой год, не привлекала Аспида, однако оба свято чтили девство, располагали незапятнанной девственностью, как впрочем, и все девушки, проживающие в пределах поместья. Хотя на счет Олафа ходили в народе разные слухи, где клевета, а где, правда, было трудно распознать, поговаривали, будто сам барон однажды сводил сына в местный бордель для приобретения некоего опыта. И Олаф побывав в блудном вертепе стал с того падшего мгновения еще более тупее и задиристее, что весьма похоже на правду, ведь когда человек теряет сокровище, он сильно злится, злится на людей, укоряя их во лжи, затем считает всех людей злодейскими ворами, и в глубине своей души ненавидит себя за неосмотрительность, за то, что проявил слабость и утратил столь бесценное богатство плоти и души. Или же такой человек начинает говорить – будто ничего не изменилось, ибо он просто перестает замечать, как блуд проник в его речь, в его мысли, в его чтение, в его творчество, в его личную жизнь и общественную, как цинично он теперь относится к себе и к миру, как закрывает глаза на добродетели и святость, и это весьма значительные перемены, которые видны лишь тому, кто сохранил свою честь неоскверненной, например, целомудренному Аспиду. Но пока что падший наследник не волновал Аспида, он явился в комнату сестры. А та сидела возле окна, читала, вышивала. Брюнетка с потухающим взором, в домашнем платье, походила на олицетворение верности и самоуничижения, являла трогательную печаль и ускользающую надежду. Аспид строго подоспел к ней, поклонившись, встал, облокотившись плечом о стену, обклеенную матовой узорчатой бумагой, привезенной из-за границы, возле подоконника тусклого окна, и начал говорить. И речь его была сладкой, ванильной.

– Джорджиана, прелестное создание, скажите, почему на вас могильной плитой лежит траур вдовы, вас более неслышно, утих ваш звонкий голос, неслышны ваши каблучки по паркету в минуты лихого танца. Скажите мне, поверьтесь мне, как так вышло, что вы не замужем в столь почтенном для брака возрасте, вы не прияли божественное таинство. – вопрошал он. – Будьте любезны, ответьте мне.

Старшая сестричка решила передразнить Аспида и, смягчив свой голос, с нежностью ответила.

– Аспид, душечка, тебя это нисколько не касается. Или тебя подослал мой отец, тогда скажи ему, что я сама решу в свое время, когда и с кем мне связывать жизнь, а кого отпускать как непосильный груз, тянущий меня на самое дно.

Аспиду даже понравился сей заученный выпад, теперь он узнал о давлении семейства на Джорджиану, они изнуряют ее ожиданием, уговорами, торопят изо всех сил, делая девушке искусственный массаж сердца, дабы она, наконец, полюбила одного из кавалеров, которые отныне цинично видят в ее сохраненной нецелованной чести нечто предвзято странное.

– Хотите, я поведаю вам о корне женского порока. – девушка заинтересовалась, ей всегда тайно нравились монологи Аспида, особенно сконцентрировано внутренние аналоги бескомпромиссных выпадов древних философов, ей нравилась та обложка книги, сулящая незаурядное чтиво, и он уловив симпатию уместно проявленную взглядом девушки, продолжил, не получив разрешения. – Красота. Вы милые женщины, сотворены для мужчины, поэтому столь прекрасны, столь пленительны. Имея стройное тело, изящные черты лица, вам мало дара красоты от Творца, вы изобрели макияж для подчеркивания участков вашего лица, особенно удачно получившихся у Всевышнего Творца. О я даже заговорил стихами, так судорожно меня волнует эта тема. Вы обводите глазки, дабы я смотрел на них, в них, делаете яркими свои губки, чтобы я не промахнулся, целуя их (чего я отродясь не совершу), делаете однотонным свое личико, дабы зритель кавалер не обращал внимания на припудренные покраснения и жирный блеск. Помимо боевой раскраски вы еще придумали платья, декольте подчеркивает грудь, в талии покрой сужается, особенно, будучи в корсете, далее платье расширяется, дабы скрыть, и зрительно увеличить бедра. Фигура рельефно очерчена и кажется, будто леди сокрыта, даже от вездесущего воображения, но в то же время, все достоинства женственной плоти видны и невооруженным глазом, который так хочется вырвать и отбросить в сторону, ведь теряется Царство Небесное, а земное сулит лишь прах. Но пока это лишь цветочки. Далее вкусите словесные ягодки. Вы считаете себя настолько обворожительными, что спешите поделиться собою не только визуально, но и физически, желаете явить свою наготу, желаете восхищения, отдаетесь, теряете невинность, становитесь порочными. Неужели грехопадение Евы вас ничему не научило? Скажите, можно ли иметь редчайшую уникальную монету, и никогда не показать ее ни одному оценщику в ломбарде? Вы, женщины, знаете, что ваша красота меркнет, вы стареете, потому вы спешите даровать себя, но теряете себя, свою девичью честь. Мне лично по душе девушки таинственные, а если девушка обнажена плотью и душой, то в ней нет ничего привлекательного или интригующего. Кротость, вот что такое истинная женственность.

– Слишком утомительно долгим вышел ваш комплимент. – заявила Джорджиана.

– Зато как убедительно. – тут он прошептал. – Неужели вы, Джорджиана, никогда не хотели явить миру свою красоту, раздеться перед мужчиной, дабы он задрожал он упоительного возбуждения, склонился пред вами как перед богиней Венерой вышедшей из пены морской, превращая свою кровь в белые розы, в алые страстные бутоны.

– Бестактен ваш вопрос. – защищалась девушка, но ожидала от Аспида подобную дерзость.

– Безусловно. Иначе изъясняться я не привык. – невозмутимо говорил Аспид. – И это недоразумение, это жалкое желание является залогом вашей удушливой грусти. Вы понимаете, принимаете свою красоту, а годы летят, молодость проходит безвозвратно, вы не слышите слова восхищения, поэмы обожествления. Вскоре начнете считать себя уродливой, бесполезной, пародией на женщину, состарите себя мыслями раньше положенного срока. Хотите ли вы себе такую судьбу? О, видимо нет. Определенно, нет.

Словеса Аспида сломали душу Джорджианы, девушка мысленно осознала, представила, как скоро она состарится, ее прелести никто не узрит, никто не пожелает воспеть ее угасшую красоту, значит, на самом деле все лгут, она на самом деле некрасива. Отчего ее нравственность поколебалась, поэтому ее приближение, тесное сближение возмутило Аспида, так решительно та подошла к нему.

Теплое дыхание совсем рядом, грудь вздымается от тех воздушных потоков. Он задрожал. И она женским чутьем приметила его стеснение. Оказывается, и у змея имеются страхи, он боится не женщин, а то, как они овладевают им. Страшится самого своего трепета.

– Я не удивлена вашим речам, даже не возмущена. Все мы знаем, насколько остер раздвоенный язычок Аспида, но когда наступает время для подвигов, для дел, он прячется в кусты, поджав своей змеиный хвостик, или подобно ящерице сбрасывает его, дабы выжидать из засады, дабы вновь отрастить покалеченные конечности самомнения. И для того чтобы обрести это уважение и достаток, что вы сделали? Ничего. Лишь поговорили по душам с юристом, и не более того.

– Я младенцем вылез из грязи, разве это не поступок достойный уважения?

– Вот именно, тогда вы были ребенком, а сейчас, что желает юноша? Скажите мне? Аспид, готовы ли вы взять меня как трофей, хотите ли познать меня, посягнуть на красоту моей плоти, раз так хорошо осведомлены о дурноте моей души. – с отчаянием говорила девушка. – Дрожите. Томление то или предвкушение, или боязнь? Вы всегда так самоуверенны, самодостаточны, но сейчас, несомненно, сломлены, вы именно тот, единственный кто смог уговорить меня совершить порок. И что же вы стоите, словно обиженный мальчишка. Ну же, прикоснитесь ко мне. Ваши глаза бесстрастны, но сердце, чувствую, оно отдано другой, а руки, они свободны, они голодны, они желают меня. Так дайте им волю, дайте им насытиться мною.

Бедная девочка. Она решила, будто покорила его, удивила грубым предложением, перед которым не устоит любой тупой мужлан, а он, мудрый прозорливец, увидел все последствия, все выгоды и лишения сей сцены. Поэтому слегка коснулся, провел подушечками пальцев по ее раскрасневшейся щеке, и более не стал мучить Джорджиану.

– Какую выгоду я из всего этого извлеку? Я стану падшим, я стану обычным молодым человеком, наподобие барона или Олафа. Они похоронили свою невинность, столь глубоко, что ее уже не разрыть, там же будут лежать и они сами, в тленной земле, но я не желаю быть в их числе, я буду летать в небесах. Возлежать вместе с вами я не посмею. Я умышленно призывал вас к пороку, дабы во всей яркости явить степень вашего отчаяния, то, как характеризуют ваше положение близкие и родные вам люди. Другие женщины пресыщены вниманием и более не мечтают, они не дождались своего принца, поэтому, когда он внезапно нагрянул, то увидел что принцесса погрязла в блуде, он лицезрел распущенную принцессу, и в обиде удалился от нее, ведь та не дождалась его. Однако девственный принц останется верным той блуднице, он станет монахом в миру. Таким образом, слагаются трагедии. Оба несчастны, из-за одной женской ошибки. Девственность это великий Божий дар, поэтому в первую очередь дьявол искушает молодых людей именно этой страстью, и поверьте, он, куда более изощрен, нежели чем я. Но я, особо не утруждаясь, овладел вашей душой, вашими желаниями, лишь чуть надавив на заблуждение. Ведь вы не видите вашу уникальность, вашу ценность, вам есть, что предложить мужу, а те оскверненные женщины, всё уже потеряли за несколько минут боли, только вдумайтесь, боль, как глупо они поступили. И как ужасно они страдают, сожалея о той невосполнимой потере. Призываю вас к гордости, почитайте свою невинность за достоинство, что выше всех талантов. Сохраняйте себя. Будьте умны. Целомудренны.

– Вы столь противоречивы. – отшатнулась Джорджиана.

– Предположу, что вы сейчас, дабы усмехнуться, полагаете, будто я физически не способен к греху блудодейства, потому настолько бесстрастно рассуждаю. Но не забывайте, помимо прочего, я нецелован, и разве нет губ у меня, разве недвижимы они, нет, мои морально нравственные мировоззрения и мироощущения духа высоки и непоколебимы, несмотря на призывы плоти тленной. Я вечный девственник нецелованный, ибо не стану спать с блудницей и девства деву не лишу.

– То вы искушаете меня, то наставляете, кто вы, соблазнитель или учитель нравственности, моралист или искуситель? То вы ломаете меня, то исцеляете, лишаете надежды, и даруете надежду. Вы, Аспид, воистину ужасны. – она отошла и с некоторой попранной гордостью униженно вопросила. – Значит, вы отказываетесь от меня?

– Для чего мне принимать то, что и так принадлежит мне. – ответил улыбаясь Аспид. – Я отныне владею вашей душой, значит, мне принадлежит и ваше тело подчиненное вашей душе, схема проста, как видите, я пресыщен вами, я познал вас, не прикоснувшись страстно, не признавшись в любви, не предложив брачный союз, в общем, даже не произнеся ни единого стоящего комплимента. Вы моя, даже когда меня нет рядом с вами. Однако вы, Джорджиана, заглянули мне в сердце, и это дарует вам малую свободу от моих притязаний. Я отказываюсь не от вас, а от порока, который чужд человечному истинному человеку. Вы для меня священны, ибо девственны, и более я не смею вас трогать своими немудреными речами. – может быть показалось, но во взгляде юноши мелькнула теплота. – Напоследок, позвольте, поддержать вас, пускай все желают испачкать вас грязью современного общества, однако вы, как высокая личность, сохраняйте благочестие, но не бойтесь, гордыня не постигнет вас, ведь всюду вы будете осуждены. А мученик свят, ибо терпелив и непреклонен в вере. Верьте в свою благословенную добродетель. – провозгласил Аспид и вышел из комнаты, а сестра смотрела ему вслед борясь с тем скоплением противоречивых чувств, ибо еще никто ее так не сокрушал, не вдохновлял.

Вышагивая вдоль коридора, Аспид заглянул в комнату Хлои. К его удивлению, та не повела и бровью. Его внезапно весьма раздосадовало это ее поведение, словно вульгарно ехидничало надоевшее безразличие, набившее оскомину нахальство, девичье хитроумие. Она просто-напросто скрывает свои эмоции, только и всего, она ревнивая ревностная собственница, а воображает, будто может свободно обходиться без его внимания – думал он, задумав двинуться дальше вдоль череды многочисленных комнат.

Аспид намеренно излагает свои мысли гротескно, в основе полагает эффект двойственности для упразднения смыслового содержания своего воздействия. Восхваляет одних женщин и укоряет других, отчего может создаться мнение, будто одних он любит, а других ненавидит, но это мнение ошибочно, ибо он уже размышлял о цветах человеческой души. Поэтому самая падшая женщина, всегда может покаяться и с момента того очищения, больше не согрешать, и никто не осудит ее, ведь ее грехи прощены Господом, а кто сможет проявить дерзость спорить с Творцом, точно не Аспид, или только он один. Но ему нужно было показать весы, две чаши полные миры и скверны, какую вкусишь ты, дева, избирай мудро, поступая, как велит твоя совесть. В отчаянном положении человека, стоит показывать только такие широкомасштабные картины, а выход из лабиринта всего один, но, сколько тупиков, сколько опасностей, не счесть, он мог бы рискнуть, явив весь радиус жизни, однако утомительно это, а времени так мало, а душ так нескончаемо много.

В разговоре с Джорджианой Аспид упомянул о своем девстве, которое он бережет, но не кичится им, оно как бы составляет единое целое с ним, безраздельно и незабвенно, в этом незнании он черпает знание. Девушка для него нечто загадочное, и это весьма интригует, это дает вкус жизни, ведь не знаешь не какую-нибудь теорему, а нечто прекрасное, немного похожее на тебя. Ведь в деве та же красная кровь, также бьется ее сердце, она также моргает глазами, вздыхает, радуется, печалится, живет и уходит в мир иной, дева рядом, но ты не знаешь ее, и эта нищета обогащает, испытываешь не вожделение страсти, а воодушевление, непрестанно говоришь – как прекрасны, Господь, Твои творенья. И Аспид не желал утрачивать то возвышенное благоговение, да, он часто говорит о низости и алчности женской натуры, но то лишь гротескный образ антипода, того святого видения, являющегося ежедневно в облике каждой девушки. Аспид черпает свои познания из нищеты духа, он не знает какова плоть женщины, поэтому пытается проникнуть в ее душу, и это оказалось весьма простым деянием. Его неопытность излучает доверие, его голубые очи льстят одним лишь своим светлым оттенком синевы. Девушки различают в нем слабость как в юноше, но силу как в неведомом полусказочном существе.

Я творец, нецелованный девственник, иль просто гений – живописал Аспид в душе своей образ свой божественный.

Девственность для него не была чем-то эфирно эфемерным, напротив, он воочию ощущал ту легкость, свободу от страсти сгубившей стольких мудрецов. Франческо Петрарка дико сожалел о том рабстве плоти, которое он не сумел обуздать, которое мешало ему творить. Однако Аспид, в юности возвысившись над всеми мудрецами, словно парил над землей, земное не отягощало его, он творил в невинности. Ничто не мешало ему, он был творцом мысли, он был величественнее всех многочисленных творцов, которые утратили сию благодать, ибо их гений утратил чистоту, в их творениях сквозит плотское, крупицы низменности. Часто они даже величают плоть любовью, но Аспид в идеальном состоянии тела человеческого, в умиротворении души, касался духом блаженства, и та радость переполняла его, он больше не был тою ролью, данною ему обществом, он стался выше, выше любого чувствования, выше любого слова. Но его тянули вниз, множество завистливых человеческих рук душили его, отчего у Аспида некогда счастливый взор сменялся ледяной изморозью, тонкий слой инея покрывал его некогда спокойный лик, он отворял уста, и не осмыслить, чьи слова тогда он произносил, на чьей стороне он властвовал. Это драматизм всех мыслителей, это романтизм всех драматургов. И как всякий творец, он наполнялся даром, и ему нужно было выплеснуть ту манну небесную на плодородное место, туда, где вырастут его нерукотворные плоды, созревшие от семени духа. Может быть, он даже видел людей как белоснежные полотна, белесые листы бумаги или белый мрамор. Аспид творил душой, как рука кистью рисует, как перо в руке пишет, как ловкий резец обтесывает, исполняя волю творческой души, так он гласом пророчествующим исполнял свое наивысшее предназначение.

Малышка Сара к тому рассветному времени уже потеряла кукольную внешность ребенка, однако укоренилась основательно в ней внутренняя непосредственность. В отличие от своей старшей сестры, она нисколько не чуралась детскости, а всячески способствовала ее проявлению, к примеру, в играх, в простых разговорах. Также и в окружающих людях девушка различала добродушие, игривость и простоту мысли, леность, неразумность. Ей всё виделось красочным, потаенным, порою прямолинейным, посему она неукоснительно радовалась каждому прожитому дню, радовалась каждой подаренной безделушке. Она сидела в гостиной одетая в голубое платьице под стать радужкам глаз Аспида, ее каштановые волосы были убраны в пышный курчавый хвост, шевелюра ее отличалась чудесной длинной, кончики волос касались ее тонкой талии. Телосложение у нее крохотное, фарфоровое, что даже страшно касаться сего хрупкого ювелирного предмета, словно и одна грубая мысль способна сломить девушку, а вот личико, отнюдь, имело некоторый застенчивый румянец, совсем легкий, заметный лишь художнику, лишь ценителю прекрасного, который обращает всю свою сущность в воздержанное созерцание. Играя зеленоватыми бусами, девушка была настолько занята сим времяпровождением, что не заметила Аспида, который приземлился рядом с нею на диван, закинув ногу на ногу. Но обычно он тесно прижимал, сдвигал колени и икры вплотную друг к другу, поверх кладя руки, подобно кроткой деве, дабы не быть одним из тех мужланов, которые размашисто раздвигают ноги, будто им что-то мешает сидеть.

Одна часть его тела имела помимо одной важной функции, еще и другую, маловажную, и те кратковременные изменения ему не нравились, он стеснялся их, всюду ему виделось, как женщины заглядываются на его серединную часть тела, поэтому он закрывал ту область стыда, длинными рубашками, и он не относился к этим увеличениям объективно, нет, это стесняло его, это стесняло других. Естественно никто не присматривался к нему, особенно женщины не проявляли к нему особого интереса, но то явление Аспид считал ненормальным, бесполезным, оно лишь кипятит кровь, то возбуждение призывает его к бесчеловечным мыслям, поэтому приходится отгонять их словно стаю голодных ворон. К счастью плоть вскоре утихает, и можно вновь предаться платоническому творению мысли.

Ранее он полагал, будто люди подобны декорациям созданные для его глаз. Но это не так, ведь они слишком сложны для цветного картона. Поэтому у него порою возникало чувство, будто они за ним следят, все без исключений, всех интересует лишь он, они читают его мысли, они судачат о нем, их разговоры лишь о нем, они смеются над ним, печалятся его горю, люди созданы для него одного. О насколько чудовищной была та мысль, то помутнее разума души, в эти минуты Аспид искал уединения, дабы более никто не следил за каждым его движением или словом. Побывав в городе, он видел толпы людей, которые сидели на лавочках и перешептывались о нем, определенно над ним смеялись девушки. О как же они потешаются над моим уродством – думал он, словно всем людям был важен только он, все их мысли лишь о нем, это льстило ему, превозносило, но и унижало, ведь им смешно лицезреть его жалкую жизнь. Всюду его преследовали оценивающие взоры, однако может на самом же деле, он был всем безразличен, для тех, кому его змеиная персона не приносит выгоду. Однако Аспид рассудочно примечал некоторую странность в людях, может быть, он видел Ангелов, которые записывают всю его жизнь. И один Ангел совсем рядом, ощущается ее тепло, ее покровительство. И в этом хаосе собственных мыслей, реальностей и сумасшествий он жил, порою, не умея различить истинное от ложного, мечту от яви. Он постоянно слонялся от одного угла к другому, либо он безразличен людям и они считают его мертвецом, призраком, либо он для них неведомое существо, которое невозможно познать, но они пытаются, они может быть тайно боготворят Аспида, или уничижают его. Он видел как живут люди, суетятся, грешат, каются, освящаются, и неужели в них нет тех безумных мыслей, что живут во мне, неужели их не мучает мания преследования, та демоническая гордыня, или та смирительная кротость, неужели они не испытывают ту божественную жажду творить, ежеминутно, что-то создавать, те нескончаемые образы, мысли, мечты, неужели они не слышат те стенанья мира, которые сдавливают барабанные перепонки, неужели они не никогда не видели свет божества, свет Небес, неужели они, создания Божьи, могут сомневаться? Неужели им чужда и любовь моя, которая поглотила не только мою жизнь, всего меня, но и мою вечность. Душа бессмертна, но для чего бессмертная душа без любви, о лишь любовь предает смысл бессмертию, смысл самой вечности в любви, и я преисполнен благодати, исполнен тою святостью чувств, неужели и в людях царствует та царица милосердия. И это лишь малая часть, что есть моя душа, неужели и вы таковы как я, но по вашему виду, по вашему поведению так не скажешь, или вы лишь прикидываетесь простыми, незамысловатыми. О, должно быть ваши души куда более величественные и многогранные чем моя, или лишь я безумен – непомерно глубинно размышлял Аспид. Он то возвышал себя, то унижал, этот нескончаемый спор мучил его, временами он видел мир, понимал мир, и в ту же долю секунды, он не понимал, где сейчас живет, как он оказался здесь, кто эти существа, и кто он. Аспид – так ему говорили, и юноша почему-то верил им.

Душу человека не постичь. Аспид мог бы на своем примере понять это, вспомнив все свои мысли и желания, приступы творчества, которые казались не от мира сего, так кто он тогда, лишь орудие, слуга Божий, и Ангелы его наставники. Но к чему он призван, о сколько всего было неведомым для него, его собственная душа есть кладезь безграничный, а он горделиво возжелал покорить чужие души, не покорив свою. Им правило отчаяние и только в таком опустошительном состоянии духа, Аспид обретал всесильную силу надежды, которая ниспосылалась ему свыше, ради некоего возрождающего замысла. И когда безумства на время успокаивались, он исполнял предначертанное, он отворял уста и говорил.

– Милая Сара. – мягко начал он. – Помните вашу бабушку по материнской линии, которую признали больной, лишь потому, что та увлекалась собиранием мягких игрушек, всевозможных ковров, детских книжек, также она была не прочь прикупить несколько флакончиков духов, и значков, в общем, ее скромная пенсия уходила на приобретение сей бесполезных для быта предметов, но для сердца, весьма пленительных. Может статься, в своем детстве она была лишена всего этого, потому успокаивала себя в старости, либо она настолько была одинока, что страдая от одиночества, создавала себе дружную компанию из цветастых вещиц. Психотерапевт признал ее больной, но сам врач разве не имеет в своем жилище многочисленное собрание книг по медицине, и это можно назвать фанатизмом. Если это не несет вред окружающим, то для чего на весь мир оглашать о якобы патологическом умственном расстройстве старушки. Но та страсть причиняет вред ее душе. Она живет вещами, забывая о близких людях, о любви, о дружбе. Те игрушки безмолвны и бездушны, они почти бесполезны.