Полная версия
Мозг вне возраста. Протоколы и свидетельства людей, победивших Альцгеймер
Одновременно я вела войну с воспалением и нейротоксинами, особенно (в моем случае) с плесенью. Я очистила дом от плесени, но все равно беспокоюсь, что споры грибов все еще живут в моем теле, потому что у меня до сих пор сильная реакция на плесень, находящуюся вокруг.
Примерно в возрасте сорока лет у меня начались артрические боли в руках и коленях. Когда я просыпалась утром, то мои конечности не гнулись, и мне приходилось спускаться по лестнице боком, чтобы не сильно сгибать колени. Пробыв на протоколе в течение года, я поняла, что артрит исчез! Я считаю, что добавки с куркумой/куркумином сняли воспаление и в суставах, и в мозге. Это стало для меня неожиданным бонусом. Сейчас я бегаю вверх и вниз по ступенькам, и у меня не болят ни руки, ни что-либо еще. Я более гибкая, чем большинство людей вполовину младше меня.
В дополнение к пищевым добавкам, рекомендованным РеКОД-протоколом, я стараюсь всеми возможными способами защищать себя от вредных веществ. Я пью только фильтрованную воду из стеклянного стакана или из посуды из нержавеющей стали. Я не использую пластиковые контейнеры или алюминий. Я ем натуральные, органические продукты, когда это возможно, и не покупаю пищу глубокой переработки. Я избегаю глютена и обезжиренной пищи и склонна к кетогенной диете с высоким содержанием жиров, умеренным белком и низким количеством углеводов. Между ужином и завтраком я не ем десять или более часов. Я периодически голодаю по 24 часа, употребляя только воду. Я принимаю противовоспалительные добавки вроде корицы (четверть чайной ложки в день), кайенского перца, черного перца и куркумы. Я стараюсь как можно меньше пользоваться электронными устройствами и не держу их в спальне. Я поддерживаю гигиену зубов с помощью щетки, зубной нити и частого полоскания. Я покупаю безопасные чистящие средства для дома, сделанные на основе белого уксуса и питьевой соды. Я напрягаю мозг, проходя университетские курсы по трудным предметам, таким как неврология. Я постоянно ищу научные статьи об исследованиях мозга и о деменции. Я преподаю в крупном университете восточного побережья, чтобы не расслабляться: мне приходится много читать и рассказывать в форме лекций студентам обо всем том, что я им задаю. Рано утром я веду занятия по йоге и дома ежедневно практикую йогу. Кроме того, 4–5 раз в неделю я 45 минут в день занимаюсь аэробикой либо на беговой дорожке, либо на велотренажере. Я медитирую по двадцать минут два раза в день и сплю не менее 7–7,5 часов ночью. Я свожу стресс к минимуму. Я часто общаюсь с друзьями и с семьей. И что очень важно, я сохраняю позитивный настрой.
Следует признать, что процесс восстановления идет медленно. Туман в голове и провалы в памяти не исчезли сразу. Выздоровление шло постепенно. В некоторых случаях я удивлялась, что я стала чувствовать себя по-другому – будто слетела непрозрачная вуаль. Мысли приходили легко, как это было раньше. Я снова начала читать и понимать прочитанное. Однажды утром мозг заработал так четко, что я начала бегать по дому и кричать: «Я могу думать, мой мозг вернулся!» В голове была непривычная ясность. Хотя в первые дни следования протоколу я не чувствовала ясность мыслей постоянно (она то приходила, то уходила), с течением времени периоды прояснений длились все дольше. Я обнаружила, что легко справляюсь с задачами, с которыми еще недавно приходилось сражаться, например управление финансами, оплата счетов и планирование. Мне уже не нужно было снова и снова перечитывать первый абзац статьи. Я заметила, что слушаю людей, когда они говорят, то есть реально слышу, что они говорят, могу следить за беседой и правильно отвечать. Я снова начала читать книги. Я уже не ищу с трудом правильное слово всякий раз, когда говорю.
Усталость и стресс – враги ясного мышления, а для меня они еще и указатели усталости мозга и необходимости не терять бдительности, чтобы, не отступая от протокола, защититься от них. Я ужасно боюсь скатиться назад, поэтому я научилась не давать себе сильно уставать или подвергаться стрессу. В этом отношении мне очень помогли йога и ежедневные медитации. Несмотря на то что я стала сертифицированным преподавателем йоги, я все равно хожу на занятия. Как учитель, я сосредоточена на учениках. Как ученик, я сосредоточена на своих занятиях. Когда ты принимаешь нужные позы и правильно дышишь, укрепляется связь между мозгом и телом, что приводит к релаксации и одновременно гармонии мозга и тела. Приток в мозг кислорода и крови увеличивается. Я верю, что во время йоги, когда ты принимаешь позы и координируешь их с дыханием, образуются новые клетки мозга. Йога дает много преимуществ, включая душевное спокойствие, баланс, увеличение подвижности и смазки суставов. Просто начните это делать!
Мне нужно было вернуться к работе. После десяти месяцев следования протоколу я почувствовала себя готовой начать короткие консультации. Я боялась, потому что это предполагало поездки за границу, окружение, полное стресса, и я понимала, что это нарушит привычный порядок. Это вело к большим проблемам в поиске правильной пищи без глютена. Нелегко минимизировать недосып, если тебе приходится лететь 14–18 часов. Я планировала делать остановки, чтобы спать ночью и избежать дефицита сна. Маска на глаза и беруши обязательны. Я обнаружила, что аэробные упражнения по прилете помогают мне перезапустить биологические часы.
Несмотря на хорошее планирование, я потерпела неудачу. Моя первая командировка оказалась длиннее, чем я ожидала, и у меня кончились пищевые добавки. Работа была стрессовой из-за слабой безопасности, и я мало спала. У меня начал временами появляться туман в голове. Нехватка добавок, плохой сон и стресс привели к задержке моего восстановления. Это стало важным звоночком. Ситуация наглядно показала мне, как важно не сходить с пути. Вернувшись домой, я через пару недель добилась того же результата, что был у меня до поездки.
Я заболела гриппом, и это на короткое время отбросило меня назад. В течение почти двух недель я была слишком больна, чтобы есть, принимать добавки, делать упражнения или даже медитировать. Мне пришлось работать над тем, чтобы снова вернуться на правильный путь. Я извлекла главный урок: протокол – это процесс, помогающий излечить многие аспекты деменции, но, чтобы удержать успех, нужно сохранять полную приверженность новому образу жизни!
Повторюсь: исцеление мозга после многих лет пренебрежения к нему не случается в одну ночь. Повреждение коварно прокрадывалось в него многие годы, прежде чем достигло точки, в которой когнитивные нарушения стали заметны. Несмотря на то что у меня через несколько месяцев начались явные улучшения, возращение утраченной памяти – постоянный процесс. Эта работа никогда не прекращается. Я не чувствую себя излечившейся, хотя у меня нет симптомов болезни Альцгеймера. Я нормально живу и во многих отношениях намного лучше, чем раньше. Важно отметить, что РеКОД-протокол сводится к необходимости изменить образ жизни. Соблюдение протокола изо дня в день – непрекращающееся принятие его – это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни. Однако я соблюдаю его, потому что боюсь нарушить. Я боюсь, что болезнь вернется и, если это произойдет, я, возможно, не смогу снова одолеть ее. И потому я глотаю добавки, ем органическую, натуральную пищу, исключаю сахар и простые углеводы, медитирую дважды в день, занимаюсь йогой, аэробикой, поднимаю тяжести, сплю хорошо, не нервничаю и общаюсь с людьми и животными.
Соблюдение протокола не может гарантировать результата, потому что заболевание сложное и люди начинают работать с протоколом на разных стадиях болезни. Протокол помогает всем? К сожалению, нет. Причины неудачи включают в себя уровень когнитивных проблем в тот момент, когда пациент начинает лечиться, или иные, еще не раскрытые тайны заболевания. Некоторые люди, вне зависимости от страха перед Альцгеймером, не станут соблюдать протокол. А для успеха тебе нужно придерживаться его. Иногда ты делаешь шаг вперед и два шага назад. И как я уже говорила, это требует времени! Полумеры никуда тебя не приведут. Я сейчас работаю как наставник с людьми, которые лечатся по протоколу под наблюдением врача. Коучинг необходим наряду с другими составными частями лечения, потому что у доктора нет времени инструктировать пациента на протяжении всего лечения. Когда мои клиенты жалуются на необходимость отказаться от сахара, глютена и крахмалистых овощей, я советую им посетить центр, где содержат больных Альцгеймером, и затем решить, хотят ли они делать все то, что поможет исцелить мозг. Я думаю, что к принятию легче приходят те из нас, кто видел, как болезнь медленно разрушает их родителей. Мы хорошо знаем, что́ нам несет будущее, если мы откажемся от лечения.
Чудо, случившееся девять лет назад, когда я встретилась с доктором Бредесеном, продолжается и сейчас. Трудно найти пациента, более желающего излечения, чем я. Я пребывала в таком отчаянии, что была готова есть дерьмо, лишь бы вернуть свой мозг! Как оказалось, мне не пришлось этого делать, но я должна была справиться с самой трудной задачей в жизни. Доктор Бредесен составил дорожную карту. Я следую ей.
Я рада, что у меня есть возможность поделиться своей историей, надеясь, что она поможет другим отважиться на первый шаг по пути к возвращению утраченной памяти. Я обязана жизнью доктору Бредесену, и я буду вечно благодарна ему за невероятную работу, выполненную им ради того, чтобы многие люди покончили с болезнью Альцгеймера. Работа Бредесена пролила свет на темницу отчаяния, где обитают многие люди, страдающие от болезни Альцгеймера.
КОММЕНТАРИЙСейчас Кристин 77 лет, она девять лет соблюдает протокол и чувствует себя хорошо. Что бы мы делали без Кристин? Она начала первой, и ее старание и усердие, действительно, помогли нам подтвердить, что наша теория и выводы работают.
Когда подруга Кристин попросила меня посмотреть ее, я был взволнован: нам только что отказали в разрешении проводить клинические испытания нового протокола, разработанного нами в 2011 году. Наблюдательный комитет заявил, что протокол должен включать только один компонент – лекарство или изменение образа жизни, но не целую программу. Следовательно, я ничем не мог помочь Кристин, кроме как снабдить ее данными и выводами, полученными за многие годы лабораторных экспериментов. Когда спустя три месяца она позвонила мне, чтобы сказать, что ей намного лучше, я впервые понял, что наша методика может помочь многим людям. Положив трубку телефона, я повернулся к жене и сказал: «Ей лучше!»
Что было бы, если бы Кристин через несколько дней отказалась от лечения? Что, если бы она не была так прилежна или игнорировала бы большую часть программы и не видела бы в ней пользы? Это причинило бы вред очень многим людям, которые бы тогда не узнали об этой программе. Неважно, насколько красиво выглядит теория, данные тестов, опыты на дрозофилах и мышах могут никогда не послужить благу пациентов-людей. (Как говорил Хаксли: «Трагедия науки заключается в том, что прекрасные гипотезы разрушаются уродливыми фактами».) И правда, многие способы лечения болезни Альцгеймера, показавшие эффективность на мышах, оказались бесполезными для человека. До Кристин. Поэтому от лица всех заинтересованных, от многих пациентов, вылечившихся по протоколу, их детей и последующих поколений, от всех врачей, нейропсихологов, медсестер, специалистов по питанию, коучей в области здоровья и других профессионалов, использующих эту методику, моя искренняя благодарность Кристин.
Глава 2. История Деборы. Папина дочка
Отец недолго держит дочь за руку, но ее сердце принадлежит ему вечно.
Неизвестный авторБо́льшую часть своей жизни я никогда по-настоящему не верила, что у меня может развиться деменция. Я беспокоилась об этом, иногда сильно, потому что деменция преследует мою семью. Но я все равно не думала, что это может и вправду случиться со мной. Я заблуждалась.
Меня зовут Дебора. Мне 55 лет. Я вышла замуж по любви (еще в колледже) и счастлива в браке вот уже 29 лет. У нас четверо прекрасных детей (подростки и уже за двадцать лет), а еще есть целая свора собак и кошек. Я посещала колледж в Гарвардском университете, окончив с отличием факультет исследований и государственного управления Восточной Азии. Несколько лет спустя я тоже с отличием окончила юридическую школу Пенсильванского университета. Моя профессиональная карьера привела меня от журналистики (ABC News) в юридическую школу (семейное право: разводы, опека над детьми), а затем в театр (выступления, режиссура и постановка, в последнее время офф-Бродвей[7].
Я говорю об этом, потому что в моей истории это имеет значение. Имеет значение, потому что, когда мне было за сорок, несмотря на все годы обучения мыслительному процессу, я перестала хорошо думать. Я находилась на ранней стадии когнитивного упадка, на пути к деменции. То есть я не была больше той заботливой матерью для своих детей, которой я хотела быть, не могла работать журналистом, юристом, театральным режиссером – все это уже не казалось мне жизнеспособными вариантами моего профессионального развития.
Я много думала, как поделиться своей историей начала снижения интеллекта. Говоря о том, что произошло (не близким друзьям, не семье), я всегда использовала псевдоним или только имя. Почему? Ну, вначале я просто смущалась. А иногда мне было стыдно. Я беспокоилась о том, что́ подумают знакомые люди. Решат, что я стала менее умной? Будут неловко сторониться меня? Или не станут принимать в расчет мое мнение? Если я потеряю ключи или забуду, что хотела сказать, они будут смотреть на меня с жалостью, а их взгляд будет говорить: «О, нет… она на самом деле катится вниз?» Возможно.
Я также колебалась, говорить ли о случившемся, потому что в те редкие случаи, когда я все же осмеливалась открыться, я видела, что некоторые люди (хотя, конечно, не все) относятся к этому скептически и с пренебрежением. Они спрашивали, а стоит ли «бесполезно волноваться» о «нормальном старении». Или, как они с некоторым снисхождением предполагали, может быть, я просто слишком эмоционально на все реагирую. Я имею в виду, что время от времени все что-то забывают или не могут вспомнить, что прочитали… Ведь так?
Но сейчас, через шесть лет соблюдения протокола Бредесена, я мыслю точно и ясно, как раньше. Все симптомы когнитивного упадка исчезли. Поэтому я решила, что пора рассказать открыто и честно всю историю о том, что случилось со мной, и о том, как я выздоровела. Всем нужно знать, что болезнь Альцгеймера можно не только предотвратить, но, особенно на ранних стадиях, и вылечить. Итак, моя история для всех людей, оказавшихся в сходной ситуации, но не понимающих этого.
Семь лет назад я почти ничего не знала о том, как начинается деменция. Я никогда не слышала о «ранней стадии когнитивных нарушений». Я не понимала, что у меня начальные симптомы, которые в конечном итоге приведут к болезни Альцгеймера. Я понятия не имела, что эти симптомы могут начать проявляться за двадцать-тридцать лет до того, как доктор поставит диагноз – болезнь Альцгеймера. А мне следовало это знать.
Моя бабушка, мать моего отца, умерла от болезни Альцгеймера. Она преподавала математику и физику задолго до того, как учителя-женщины освоили эти предметы. Но когда ей было около семидесяти, вскоре после смерти дедушки, она стала все путать и забывать. А затем однажды ночью отцу позвонили и сообщили ужасную новость. Полиция нашла мою милую бабушку, когда та брела по оживленной скоростной магистрали Миннесоты во время бури. Она сказала, что идет домой в Буффало, Нью-Йорк, однако мой отец думал иначе: по его словам, она направлялась «в ад на земле».
Папа тоже умер от болезни Альцгеймера. Шесть месяцев назад.
Горькая ирония отцовской болезни и мучительная смерть потрясла всех, кто знал его. Мой отец был блистательным и исключительно сострадательным неврологом. Все специалисты отправляли к нему своих пациентов с «загадочными» случаями, потому что он умел думать и логически, и нестандартно. Он разработал лечение для МС (множественный, или рассеянный, склероз) и был пионером в профилактике инсульта. Он нашел новые методики облегчения боли, особенно при мигрени, потому что считал, что никто не должен страдать. Папа часто говорил мне: «Мне никогда не позволят выйти на пенсию». Многие люди нуждались в его помощи. Он верил: ты должен сделать все, что в твоей власти, лишь бы помочь другому, и поэтому не собирался прекращать свою практику. Но иногда он встречал пациентов, которым помочь было невозможно, как, например, тех, кто имел диагноз болезнь Альцгеймера. Когда такое происходило, он плакал.
Я всегда говорила, что не буду произносить речей у могилы отца, потому что нет таких слов, которые верно описали бы его. И, рассказывая о нем сейчас, я испытываю те же чувства. Поэтому я скажу только одно. Несмотря на занятость отца пациентами, он всегда был рядом со мной. Когда я стала старше и больше не жила в родительском доме, я могла позвонить ему по любому вопросу – серьезному или незначительному, в любое время дня и ночи, и он сразу же включался в ситуацию и мягко направлял меня. Не было лучше, чем мой папа, советчика по вопросам воспитания моих детей или преодолению любого кризиса. Он умел – я уверена в этом – еще и читать мои мысли и всегда точно понимал, что́ я чувствую, даже когда я не говорила ни слова. Из всего, что нас связывало, нас более всего объединяла любовь к собакам. Когда мне исполнилось 23 года, он подарил мне моего первого щенка Бруно, которого родила его собака. Первые восемь недель он кормил Бруно овсяными хлопьями, молоком и медом и носил его на руках. «Любовь, – говорил он мне, – вот что это значит».
Я не знаю, когда отец понял, что у него деменция, потому что мы никогда об этом не говорили. Но я думаю, что он все знал. Однажды, когда у него начала ухудшаться память, он заблудился, сидя за рулем. Он поехал в супермаркет и не возвращался в течение долгого времени. Посадив рядом дочь, я начала объезжать на машине окрестности, отчаянно надеясь найти его. Я помню, что наступил час пик и улицы были заполнены людьми и транспортом. Проезжая через перекресток, расположенный примерно в двадцати минутах езды от его дома, я с изумлением увидела, как мимо меня проехал отец. Я резко развернулась прямо посредине дороги, догнала его и посигналила, чтобы привлечь внимание. Он наконец выглянул из окна, посмотрел на меня и слабо улыбнулся. Я жестом показала, чтобы он ехал за мной домой, что он и сделал. Дома мы молча сидели на кухне. Потом я объяснила ему, что случилось, и сказала, что если бы я так же потерялась, то он, найдя меня, сразу бы описал мне «картину состояния моего мозга». Он посмотрел на меня и ясно и решительно сказал мне: «С тем, что сейчас у меня, никто ничего не может сделать». Он знал.
Но вот чего я не знаю, так это того, когда именно он впервые заметил у себя начало когнитивного упадка. Было ли это только после того, как он потерялся? Или на десять лет раньше, когда он перестал хорошо распознавать лица людей, или когда начал терять любовь к чтению? Из собственного опыта я знаю, как трудно заметить у себя первые симптомы снижения интеллекта. Это происходит из-за того, что они очень слабые и нарастают так постепенно, что ты едва ли можешь заметить их. Возможно, когда-то вы были в чем-то сильны, например, говорили на иностранном языке или ориентировались в городе, а затем годы спустя вы поняли, что вы больше уже не делаете это так хорошо, как раньше. И вы просто не знаете почему.
Для меня первым осознаваемым симптомом когнитивных нарушений стала трудность различать лица. Это началось, когда мне было за сорок. Я хорошо узнавала лица близких мне людей, но не тех, кто хотя бы на шаг выходил за этот круг. Моя проблема отличалась от проблемы запоминания чьих-либо имен или того, как и когда я с кем-то встречалась. Я просто не могла запоминать людей, с которыми регулярно общалась. У меня даже не возникало слабого ощущения узнавания, которое бывает, когда вы понимаете, что встречались с этим человеком, но не можете вспомнить, кто это. Я ничего не чувствовала.
Чтобы узнавать людей, я освоила разные хитрости. Например, одну женщину, которую я часто видела в школе моих детей, я опознавала по особенно длинным черным волосам: мне всегда удавалось понять, что это она, поскольку она никогда не собирала волосы в прическу. Других я узнавала по собаке, с которой они гуляли, или по сумке, которую они носили, или, быть может, по машине, на которой они ездили. Муж, дети и близкие друзья научились мне в этом помогать. Когда приближались люди, которых я должна знать, они быстро шептали мне их имена – и я знала, кто они.
Я никогда не забуду тот момент, когда я поняла, что узнавание – это настоящая проблема для меня. Однажды летом, работая на городской ярмарке в киоске с выпечкой, я встретила людей, которых раньше знала. Они подошли ко мне купить пирожки и печенье. Кто-то из них, узнав меня, попытался завести со мной беседу и начал задавать вопросы. Но я не могла применить обычные хитрости (ни собаки! ни сумки! ни машины!) и растерялась. Все мне казались незнакомцами. Я запаниковала и весь остаток дня раскладывала пирожные в подсобном помещении.
К концу дня я прогулялась по ярмарке. Я увидела женщину с ребенком, которая стояла в очереди за сладкой ватой. На самом деле я не узнала ее, но подумала (на основании цвета ее волос и роста этих двоих), что, возможно, я часто вижу мать и ребенка у флагштока школы. Я сказала себе: «Ты точно не знаешь. Остановись. Подумай. Рискни». Я так и сделала. «Привет! Как поживаете?» – тепло поздоровалась я. Она озадаченно посмотрела на меня. «Ой, извините…» – забормотала я и отошла. Мы вообще не были знакомы.
После этого я начала избегать определенных социальных ситуаций. Я всегда задавала себе вопрос, думали ли тогда люди, что я грубая или просто затворница. Я не была ни той, ни другой. Но я действительно боялась не узнать того, кого должна знать, я не знала, что говорить и о чем спрашивать. Бессчетное количество раз я думала, что мне нужно извиниться: «Простите, у меня проблема с узнаванием лиц. Кто вы?» Но я не могла заставить себя это сделать. Я очень смущалась. Когда ко мне подходил кто-то, кто меня явно знал, но кого я не узнавала, я делала вид (если могла), что тороплюсь, и произносила что-нибудь вроде: «Извините… я опаздываю, мне нужно забрать сына…» Или в супермаркете я могла сказать, быстро отворачиваясь от человека: «Упс, я забыла яблоки/ветчину/кашу (что приходило в голову)», – и удалялась.
В то время я понятия не имела, что трудность в узнавании лиц может быть одним из симптомов когнитивного упадка. Знай я об этом, возможно, я бы больше встревожилась. Однако я навела справки и решила, что у меня развилась прозопогназия[8] – самостоятельное заболевание, необязательно указывающее на более серьезную проблему. Я помню, когда отец уже находился на ранней стадии болезни Альцгеймера, я спрашивала его, есть ли у него такая же проблема. Он ответил: «О да, если на мероприятии нет именных табличек. Я теряюсь. Ненавижу эти коктейльные вечеринки. И врачебные заседания. Намного лучше просто сидеть дома». Он никогда не жаловался, что не узнает людей; он просто избегал ситуаций, которые смущали его. Я пришла к выводу (хоть и неверному), что у нас обоих прозопогназия.
По мере того как мой возраст приближался к пятидесяти, я заметила, что уже не так сильна во многих вещах, как раньше. В юности я учила несколько иностранных языков, но теперь не могла говорить на них. Испанский, которым я владела почти свободно, стал для меня трудным. Русский и китайский, на которых я умела говорить, совершенно испарились из головы. В некоторых случаях, когда мне предоставлялась возможность использовать какой-то язык, я не могла продвинуться дальше приветствия.
Я также отлично ориентировалась на местности. Когда мы с мужем ехали в новое место, он спрашивал дорогу. А я любила находить путь сама. Но потом все изменилось. Когда мне было за сорок, мне больше не нравилось искать дорогу. У меня это уже не получалось. Улицы неизвестных городов напоминали мне переплетающуюся лапшу, которую я не могла разделить, и без навигатора я была как без рук. Вождение машины само по себе начало все чаще вызывать волнение. Мне казалось, что все выходит из-под контроля и я могу уехать в любом направлении.
Затем пришел черед музыки. В детстве я умела играть на фортепьяно, особенно любила петь с листа бродвейские мелодии или исполнять проникновенную классическую музыку по нотам. Но когда мне было за сорок, я поняла, что ничего не могу спеть. И затем, ближе к пятидесяти, сев за пианино впервые за более чем десяток лет, я посмотрела на ноты и поняла, что разучилась их читать.
В возрасте после сорока я ощущала и другие когнитивные нарушения, хотя ни одно из них в отдельности я не воспринимала как угрожающее, а все вместе я могла объяснить тем, что «просто старею». Я начала терять любовь к чтению, потому что все время забывала то, что прочитала. Я бросила учиться, потому что решила, что материал слишком насыщенный, а у меня в голове ничего не держалось, хотя в колледже учеба давалась мне легко. Мне все труднее было ходить на встречи, особенно если они проходили в конце дня. Если мне нужно было что-то сказать на встрече, то я обычно повторяла это снова и снова, чтобы, когда наступит моя очередь говорить, я не забыла бы слова.
