По берёзовой речке

Вот так прислонять бы к устам трубный звук!

Ласкаться губами в округлое «ё»,

и пали бы стены без всяческих мук,

заслышав моё тугое литьё!

Но я – лбом об стенку, блондинка, дурьё!

В своё же упрямство, небрежность, быльё!

О, братии! Хор Валаамский ты мой!

«Блаженны надеющиеся» пропой!

И «се до полунощи»!

Как я жива?

Мир проще. Небрежней. Мир просто другой.

Мир мебельной стенки – её на дрова,

соломенной стенки: багульник-трава.

Где книги твои! Где часы, как сова.

Кость лобная – в зеркале, брови – дугой.

Ни ангельской пенки, лишь с пенкою кофе.

И в город, что точкой на карте, бей лбом!

А древний, щемящий, элладовый профиль –

лишь оттиск монетный.

***

Встретимся? Наверно! А, может быть, никогда не удастся

пересечься в мирах, свет лун скрестить в одной точке

на одной дороге, тропе, на одной автотрассе,

из одной чтобы чашки сливаться в глоточке.

И ласкаться губами к фарфоровым бликам,

и одной ложкой есть – ложка из мельхиора.

Ты, наверное, будешь моею ошибкой

из естественного по природе отбора.

Говорить будешь умно, что мной очарован,

а мне можно с тобою быть глупой блондинкой,

слушать: сколько во мне есть простого, святого,

сколько птиц перелётных, что у Метерлинка.

Толкований, познаний, костров, меток, правок,

волхований, признаний, смертей, круговерти

и данайских даров, неоправданных ставок.

Где ты?

На какой из планет? На какой из великих

затонувших? Рушник где – байкальские рюшки?

Я в бетон закатала свой плач, свои крики.

Задыхаюсь! Мне холодно, вьюжно так, вьюжно.

Мне феврально в июле. В огне я промёрзла

Я в ребре твоём, знаешь? Создай меня! Выпей!

Смастери из металла, гранита, берёзы,

свет горстями – в улыбку, черёмухи кипень!

Если ты не родился, прошу, возрождайся!

Разведись! Откажи всем: жене ли, невесте!

Я не знаю, как вместе сложить мне все прайсы…

Может, ты был давно? Лет так сто ли, известий?

Или будешь когда-то? Я жду всё упорней!

Я пеку пироги. Зелень ставлю для супа.

Как естественно быть у природы в отборе!

Твоё небо – в упор мне. И солнце – в упор мне.

И во мне, и в меня, и мне в сердце сугубо!

Постелю на диване тебе. Ночь и звёзды…

Где они, где они аномальные зоны?

И сакральные сдвиги? Солярис! Чей воздух

ядовито пьянит! Пережди со мной грозы.

Не в Москве, так столкнёмся с тобой в Аризоне.

Не в овале, так в ромбе. В пустыне, в песках ли

мы ползти будем, руки вздымая друг к другу

Пусть погибли. Расстреляны. Пусть наши прахи

над землёю развеяны и над округой.

У отбора естественного нет отбора!

Птиц, зверей, огнекрылых и ангелокрылых.

Но не встретимся мы. Твоё небо – в упор мне.

Твоё солнце – в упор мне.

Ах, милый, ах, милый…

***

Все молитвы мои, все, сколько есть, конечно, о детях,

все молитвы мои – бессвязные, слёзные – о моих родных,

говорю, шепчу, у икон молюсь, не болейте,

да минуют вас эти игрища зол мировых!

Да минуют вас эти мании, фобии, стрессы, печали,

разухабистость, кражи, обманы, суды и жульё!

Я хочу, чтоб вы встали, когда безнадёжно упали,

я хочу, чтоб прощали обидевших, взявших ружьё.

Не хочу, чтобы око за око, за зуб чтобы зуб и тем паче

не хочу, чтобы первым удар. Не хочу, не хочу, не хочу!

Поля битв и сражений, майданов, безумств, революций и стачек.

И поэтому в церкви я ставлю за свечкой свечу!

И вздымается жёлтое пламя! Прозрачное! Тонкое! Роз в перламутре

так сияет свечение, так размыкаются звёзд хрустали.

Вы побудьте светло и надмирно, наднебно побудьте

в моих мыслях, мечтах, в моих грёзах, родные мои!

Разрываю все цепи, канаты, которые могут отъять вас,

раздираю напасти на части, на крохи, на пыль, на пыльцу.

И всем чёрным дорогам не быть! И не ставить препятствий

вашим светлым дорогам по ровной стезе, по плацу!

Поддержите Христа! До Голгофы, по травам, по мхам, по каменьям

донести на плечах изумрудный, неистовый и невозможнейший крест!

Проливаюсь я в вас в золотой ваш запас, по нетленьям,

по просторам, пространствам, в ваш мир, в ваш тугой Эверест!

В ваш реестр, распечатки, закладки, Зюйд-весты, Норд-осты,

в переезд, в переплав, в манифест и отъезд, и приезд!

Я без вас не могу! Я без вас, словно ствол без берёсты!

Я без вас, как без кожи! Тоска моё сердце доест!

Вот чему я учила: князь Невский да песнь Святогора,

про былинный я дух говорила, про старцев из монастырей!

И пускай будет так. В этом мире я только опора,

что из светлых светлей, из надёжных и добрых – добрей!

***

Поэтесса, не пишущая стихи,

не заворачивающая слова в кружева,

где же коклюшки твои, крючки,

где Араратов твоих синева?

Нынче все стены мне – Иерихон,

нынче любой плач мне, что высота,

нынче Парнас мне – беда и заслон,

каждую фразу снимаю с креста!

И говорю: «За какие грехи

дар твой отъят? Ты не пишешь стихи!»

Ты, поэтесса, не пишешь, ты спишь!

Вот погляди: чан глубок, в нём кишмиш.

Я так себя отдаю на вино.

Всю, сколько есть и неведом мне страх.

О, как в давильне пьяняще-пьянО,

о, как в давильне сладшайше-хмельнО:

вы на моих потанцуете костях!

Люди! Мной столько разъято небес!

Люди! Мной вплавлено столько желез!

Столько наскальных рисунков – владей,

ей, поэтессе не пишущей, ей,

наглухо заткнутой, словно кувшин

обезволшебненный в мире пустот -

обезлукойленный маленький джин.

Тот, кто не пишет несчастней всех тот.

Сам себе кладбище – холод и лёд.

Вам поэтессам, кто пишет стихи,

вам, кто терзал меня больно, но всё ж

все я прощу наперёд вам грехи,

только, прошу, не жалеть мёртвый дождь!

Только, прошу, не жалеть мёртвый снег!

Высказать правду сегодня для всех.

Высказать правду и снова, и впредь

на сто веков высочайших запеть!

***

От сентябрьских птиц знобит в апреле.

Вот я в лес захожу, где когда-то кукушки

говорили со мной на моём акварельном,

на льняном языке! Кружева и коклюшки

были поводом плача и поводом песни.

Я слова, словно сети, над миром вздымала.

А сентябрьская птица – безкрыла, безвестна!

Полуптица она, полугриб – мох и плесень.

Все листы изжевала, и всё-то ей мало!

Хоть не в сердце, так в пятку – пята Ахиллеса!

Так цепляется старое, ветошь каркасов.

Ах, Алёшенька, братец ты наш, Карамазов!

Ах, Алёнушка, будет ли пьеса?

В самом чреве пореза – иди и повесься!

В этом мёртвом, сентябрьском узле,

хотя, впрочем,

вот он – Кесарь!

Твои сбитые шапки времён Черубины.

Твои смятые шторки, где вырваны небы,

твои блёклые звёздочки те, что без ночи,

у сентябрьской пичуги оторвано имя,

каково ей носить вместо пёрышек – склепы?

Брошу крошек ей горсть: греча, жмых да пшеница,

кину семечек сладких, кедровых орешек,

будешь клювом долбиться сентябрьская птица,

будет крик твой в ночи неутешен!

***

Корни этой берёзы обнимают тебя, мой отец,

песчинки вот этой земли щекочут твои ладони.

На вешалке шарф твой остался из шерсти овец

отчаянно рыжий! И куртка ещё из болоньи.

Такие носили тогда. А ещё помню я твой портфель –

он лаково-чёрный. В нём плитка всегда шоколада.

Лубочный наш мир – оловянных солдатиков, фей.

Журнал «За рулём» ты читал и выписывал «Правду».

Ходили с тобою мы вместе на площадь.

А нынче – беда!

Завод, где работал ты – продали!

Как же так можно

разрушить страну? Растащить по карманам? Предать!

Но ты, мой отец, не застал времена бездорожья.

Я письма хранила твои. А сейчас, а сейчас

я каждый истёртый конвертик беру и вдыхаю:

цветасто! Побуквенно! Словно бы некий запас

ещё у нас времени есть пред изгнаньем из рая!

Ещё на табло не черно!

Ещё нету табло!

Ещё не случилась у нас, как сейчас, катастрофы:

куда ни взгляни – банки, рынки, обвалы, бабло,

сплошные Голгофы!

И ржавые гвозди распятья…

Отец мой, отец!

О, как я люблю тебя! Как по тебе я скучаю!

Я шарф твой беру – этот рыжий – из шерсти овец

и, словно котёнка, держу и держу у плеча я.

А сердце моё так стучит, что сороки – бегом

с под талых ветвей врассыпную метнулись огрузло.

Ты был коммунистом, отец.

Верил: честным трудом,

что зло победили бы мы! И вот этот – дурдом!

…Ты умер, о, Боже, за день до развала Союза!

***

– Доброе утро! (А сон о тебе был воздушный такой!)

Доброе утро! Но нет тебя рядом. Жизнь – после тебя!

Какая она? После песни, где красной строкой

скрещение звёзд, сопричастие смыслов клубят.

Ты был так масштабен. Ты был из тех самых комет,

ты был из огромного месива разных галактик.

Из пенья монахов, Саровской метелью согрет.

Мне в холоде – жарко. Ты помнишь мой синий халатик?

И помнишь ли это: «О, люди, поклонимся мы»!

И «Чёрного ворона»? Там, при тебе было лунно,

пасхально и вербно. И не было столько зимы

почти что до мая! Онлайн обучение рунам!

И все имена Византийские были в письме.

И письменность всюду цвела на бумаге, как раньше,

и грамотность в людях жила, обвивала, что хмель

стволы наших книг, их тела золотые, лебяжьи!

Жизнь после тебя вся бесплотна, бесплодна, вся – крах!

В высотах – паденье, в вершинах провалы пробоин.

От жара во мне все слова запеклись на ветрах,

от боли во мне по тебе только звон колоколен!

И после тебя меня больше и злей предают.

Одно хорошо, что не я, а меня, утешенье.

И хочется крикнуть: «Подруга, и ты тоже – Брут?»

А сердце моё, как всегда, выступает мишенью.

И кружатся мельницы чаще. И мой Дон Кихот

вступает в сражение с ними.

Не снись больше ночью!

Забудь, где там двери в мой сон. В этот, бывший и в тот,

который сегодня! Который мне в память вколочен.

И мы не в ответе за тех, кто кого приручил.

И мы не в ответе за тех, кто сказал: «А кто судьи?»

Верни мне от снов моих все, сколько были, ключи,

и – в форточку их. А не вместо кулона над грудью!

***

В моих душевных ранах всё равно свет и добро!

Какие бы ветры не гнули, не выли.

В них такое отсвечивает серебро

со скоростью мяты, изюма, ванили!

В моих душевных ранах. Откуда они

ты не спрашивай, сколько в них цивилизаций

и сколько разрушенных стран в них звенит,

какие исчадья, в них войны клубятся.

Какие сдвигаются материки.

Какие галактики стонут от крика.

Я их замуровывала бы в стихи.

В бетон бы закатывала безъязыко!

И всё-таки близь в них! И всё-таки свет!

Вложите персты в мои раны – там небо!

И каждый простор в них, что башня, продет

цветами, листвою, огнём бересклета.

Живящие раны – росою, пыльцой…

Мертвящие раны – черны, словно омут…

И в каждой, разверстой – ты! Руки, лицо,

слова твои, фразы искрятся, не тонут.

И в каждой, ещё не зажившей, все мы!

И в каждой Алёша сквозит Карамазов,

и Данко, нашедший дорогу из тьмы,

о, раны мои, перешедшие в язвы!

Нет. Я не смакую вас. Я по утрам

бальзамом, зелёнкой лечу вас. И сказкой!

Я так закалилась в борьбе. Тарарам

меня не страшат, меч, ни сталь по-дамасски.

Ни стрелы, ни лук, ни кинжал, ни шипы!

Ни россыпь клевет, оговоров, наветов!

Всё, что не убило – воздвигло щиты,

пропело мне гимны и «многие лета»!

И каждая рана теперь – Иордань!

Я трижды крещусь, окунаясь до донца.

И сколько меня ни терзай и ни рань,

во мне прибывает лишь солнце!

***

Руки тяну к осколкам родины я моей.

Родины, покрывающей алыми парусами

ломоть ржаной полушария,

синий простор морей,

родины, что глядела наших отцов глазами!

Руки тяну к осколкам! Карта из прошлых времён,

что на стене пришпилена, не утаит маршрута!

Мамочка! Это сон. Тридцатилетний сон

будто!

Да там у всех у нас – разностей было полно

несовершенств. Затем, помните, в девяностых,

как раскрутили вширь старое веретено,

как раскрошили страну в кучу осколков острых.

Нет, я – не коммунист. Нет, я – не демократ.

Но мне безумно жаль. Нас. Что случилось с нами.

То, что попали мы зернами в грубый накат,

то, что нам нужно взойти в этой печи хлебами.

Но слишком жёсткий огонь. Но слишком огненный жар

на подгоревших полях, либо не масляно тесто.

Руки тяну, тяну, ой, как мне родину жаль!

Ту, что внутри меня. Ту, что вокруг повсеместно.

Дайте мне шёлковый плат – плечи плотнее прикрыть!

Руки, которыми я жадно тянусь, задыхаясь.

Если объятья мои станут летучее крыл,

чтоб обошла судьба внуков моих лихая.

Вдумайтесь в имена, в подвиги, в наше всё.

Парк есть победы у нас. Космос Гагарина. Пресня.

Символ не раздробить ни в два притопа, в прищёлк.

Сколь не суди – не судить.

И не забыть, хоть тресни.

Там мы крылатее. Там чище, молебней, сильней.

Я не хочу, чтобы бывшей, я не хочу, чтоб погибшей.

Через препятствия к ней. Через столетия к ней.

Я – твой осколочек суши, хлебная крошка морей,

я – твой клочок распоследний этой целебной афиши!

***

Воды холодной терпкая струя

из горлышка стекает вглубь кувшина.

Троянская Елена – это я!

Отец хотел мне дать такое имя.

Но маме нравилось Фотинья. Фотина.

Алёна – сёстрам!

Греки – те же русы!

По книгам моим бродит старина.

По жилам – солнце. В кости, в каждый мускул

Эллада бьётся. Досмотреть бы сны

о веке Золотом! В накидках, складках.

Ужели я – исчадие войны?

Ужели красота – не так уж сладко?

Как жёлтых вод холодная струя?

Меня распять. Меня убить такую…

А красота – есть грех. Все вы – судья!

Так значит я, и вправду, существую?

Я – есмь приговорённая. Во мне

всё живо. Всё – жара и лето.

Во мне – всё больно! Город на холме…

Прочь, прочь! Достали вы меня, поэты!

Мне плакать хочется! И выть, зажав кулак

между коленями. Беременна я Троей!

Её конём слоновьим! Экий враг –

комок из дерева и тоже мне – в герои!

На мифе – миф. Наполнены сердца,

как Леонардо полон Моно Лизой,

так Троей – я! Что девять грамм свинца,

она во мне растёт в плену коллизий!

О, тело моё белое, не рвись

на сто осколков виноградно-винных!

…Экскурсия. Мне гид – как звать? – Парис,

помешанный на деньгах и машинах,

расскажет суть. Ужель и он – судья?

Смазливенький…целует руку звонко.

Ах, дурачок, Елена – это я,

вынашиваю Трою, как ребёнка.

Чанаккале. Уютный дворик. Бар.

Богатых любят здесь, как сыр творожный.

А я сижу и думаю: «Нам в дар

Эллады сны! Россия в дар нам тоже!»

Парис целует щёк мне алый жар…

И сигаретно пахнет его кожа.

– Зачем приехала? – он спросит.

– Как зачем?

Ищу свою могилу. Я – Елена.

Пирожное. Маслины. Сладкий крем.

А с Троей что?

А Троя – внутривенна!

Парис влюблён. Влюблён, как Менелай.

А судьи кто? А судьям – взятки гладки!

Златая пыль струится. Птичий грай.

И огненные в небесах заплатки!

КРЕЩЕНИЕ РУСИ

Как вспомню: слова – горлом, через край,

а от сердца отмерзают рубах льдинки!

Это были люди-горы! Человек-гора,

правда моя, солнце моё, князь наш Владимир!

Как вспомню: сразу летописи сквозь меня

сами тянутся, сами впиваются мыслями, фразами.

Княже, княже, седлает гнедого коня

во леса, во болота, чьи звуки бекасами,

куликами захвалены, слушать, да слушать бы.

Сквозь повязку виднее, сквозь ночь неоглядную,

только летописи все сквозь меня: тело, душу ли,

сердце бьётся, как в стёклышках: Ладо, о, Ладо мой!

Эти руны-царапины, как носить камни мне?

Как мне полою стать?

Как пустотами вымостить?

Супротив слать хазар войско во поле бранное?

У кого мне просить мира, правды да милости?

Далеко и не сразу случилось великое,

поначалу от волжских болгар шли послания,

латинян, иудеев шли грамотки-скликанья.

Но однажды был сон князю под утро раннее.

Византия приснилась ему красно-красная,

Византия приснилась ему светло-светлая.

Со святыми Кириллом, Мефодием. Плазмою

вдруг прожглось все нутро его, жаркою Летою.

Словно острою бритвою память порезана,

забывайся, язычество, ты со стрибогами,

эти меткие, словно мечи, были лезвия,

обкромсали все жилы, все вены, все органы:

слуха, зрения и осязания прошлого,

были идолы свергнуты и в речку брошены,

а покуда топились они в льдовом мареве,

заходились фигуры их в пламени-зареве.

…И выходит выплакивать Анна. Исподнее

на ней только бельё да чепец бледно-розовый,

византийская девица, что порфиродная

да багряных кровей

да морей абрикосовых.

– Я сточила своих сорок свадебных посохов,

сердце разорвала я на льдинки под грозами,

и я лоб раскровила, молясь над утёсами,

и ладони я стёрла, до ран они стёсаны!

В Херсонесе очьми болен был Князь наш солнышко:

– Ах, ты лапа моя, моё пшенное зернышко.

Собрались из Корсуни епископ, священники,

возложили ему на чело руки белые.

Я-то знаю, есть таинство: в пол, чтоб коленями,

я-то знаю, есть таинство: раны горелые,

как Руси всей залечивать от чернодырья,

от русалок, от леших да от нетопырья.

О, былое! О, русское! Если не руки,

если даже не ноги, хотя бы подошвы

целовать нам Владимира-князя, и звуки

слушать флейты, гобоя, баяна, ой, что ж ты,

ибо дождь! У меня дождь сегодня! В Днепр греться,

где народ целым миром в посконных рубахах,

это лён, это цвет, это ход, это детство,

это то, из чего родились мы – из праха!

Когда я раздвигала нутро, я рождалась,

разжимала я мамино нежное чрево:

утыкалась своей головой в её алость,

выходила всем телом из тела.

Режь держащий канат, режь скорей пуповину,

заверни меня в лён, в одеяло, в холстину!

И крести во Днепре меня вместе со всеми,

князь Владимир на всхолмье стоит, ноги в стремя,

собиратель земли нашей, вещий Креститель,

благодать-то какая, ловить сердцем время.

И ловить небо горлом! Звучите, звучите

вместе флейты, гобои, гортани, молитвы.

Я теперь поняла, что такое есмь лидер,

кто воскликнул: Живите!

***

На моей площади народные гуляния.

На твоей площади никого, ничего.

На моей площади – церковь, магазины, здания,

ёлки на Рождество!

На моей площади – Манежной, Театральной, Пушкинской

я держу своё небо, вздымаю над головой.

На твоей площади, на кликушеской

пахнет салом, укропом, молвой.

Все дороги закрыты, залеплены,

даже летом в снегах.

У меня в груди – всё так больно сцеплено,

словно скрипки бьются, вздымается Бах.

На моей площади никаких обманов, предательств,

а тем более скоморошьих, шутовских клевет,

балаганов и плясок, трюкачеств, рвачеств,

лобных мест, палачеств, казней, бед!

На моей площади – прикипает древко к рукам,

плавятся ладони, флаг держащие!

На моей площади – ни пяди не сдам.

Поднимаются даже падшие.

На моей площади – пыль столетий,

даже камни кричат, вопят, дождь – шершав.

У меня, во мне столько отметин,

столько рубцов в горле – не закроет шарф!

Я сама уже – камень моей площади, я сама её пыль,

я сама её часть, масть, её страница!

Моя площадь – площадь Горького, что изверг «Изергиль».

Моя площадь мне снится!

На моей площади я столько раз падала, сдирала колени в кровь,

попадала под колёса машин, под колесницы, под артобстрелы,

на моей площади плакала Ярославна над обрывом без слов.

На моей площади я сама чуть уцелела.

На твоей тоже не лучше – весь Калашный ряд,

баяны, валторны и хор из Уреня.

На твоей площади тебя из рая изгоняют в ад.

И поэтому я – к иконам, и поэтому я – на колени!

«Смилуйтесь все!» – а там герб, что с оленем.

Герб городов Ростова, Гродно, эмблема Альзона.

На моей площади, которая вросла мне в грудь,

во все её плачи, смыслы, во все её стоны

так, что не вдохнуть!

С моей площади провожают солдат,

с моей площади, как с Ромодановского вокзала:

все его помнят. Но его нет. Адресат

вынут из списков, реестров, овалов.

На моей площади иконы кровоточат.

Лупит солнце. Цветут магнолии и абрикосы.

На твоей площади тоже цветочный чад.

Хочешь, в ноги паду? Хочешь, оземь?

Хочешь, про бусы поговорим, хочешь про платьишко изо льна?

На моей площади, на твоей площади не вырваться из круга.

Но один у нас город и площадь у нас одна:

мы стоим в полшага друг от друга!

ЭМИГРАНТУ

Выши корни кровят. Вы уехали. Корни остались.

И вопят они. Слышу: в них всех Ярославн бьётся плач.

Эмигрантский хлеб слаще? Белей эмигрантское сало?

Может, мягче калач?

Убивается в вас серебро. Вымывается ветром Чикаго.

Что осталось? Очки и овечьей подкладки пальто.

Неужели не снится поляна? О, сколько здесь ягод!

И дождей! Этих русских небес решето?

Но мне больно за вас! Ваши корни кровят. Бьются в эхо.

Одного я хочу, чтоб запомнили вы средь зимы:

не продажны мы – русские, хоть нам торги не помеха,

не злобивы, хоть вспыльчивы. Думают сердцем умы!

Нас не вызнобит, не выторнадит, хотя мы

пасть готовы в борьбе! Мы готовы в огонь, коль горит!

Пусть у нас недочётов полно, тарарамы

так и лезут повсюду сквозь тьмутараканий гибрид.

Пусть любви недостойны, ни жалости мы, ни пощады.

Да и нам не нужна ни пощада, ни жалость ничья!

Мы по-Блоковски – скифы, мы – ватники и колорады.

Но в нас столько живёт справедливости!

Мамочки! Я

на расстрельном мосту. Ибо корни, как вы, рвать не стану!

На распятье креста – ибо гвозди Христа сквозь меня!

На Голгофе – вот я! А когда поглядят в мою рану:

там Россия моя! Прометеева плавка огня!

Отреченье от зла! Примирения страсти. Прощенье.

Помощь слабому! Неосуждение. И то, что вы – брат,

заблудившийся! Купленный! Но всё равно, тем не менее

хватит Каина спрашивать: «Где же?» Коль всюду набат!

Мне молебно, иконово нынче, о, Боже, как мироточиво!

Грудь наполнена дымом Отечества! Слезы – со щёк!

Верю я в русский мир. В русский корень – он велеречивый!

А иначе во что же, иначе во что же мне верить ещё?

НЕБО

Пересотвори, Господи, этот мир снова!

В жарких пальцах белую глину сжимая, катая.

И опять воскричи, что вначале всего было Слово!

О, какая в нём мощь – золотая она, вековая.

Я живая лишь ей. Я одною лишь ей умираю.

Воскресаю. Болею. И вновь оживаю я ей.

В ней кометы.

В ней звёзды.

В ней крики над бездною, гравий.

И грохочут в ней камни для сбора отчизны моей.

Для создания нового неба, созвездия, века

разминай эту глину, все комья в песок разотри!

Для создания нового первого вновь человека –

совершенного!

Чистого! Светлого!

Сердце – внутри!

Он твой будет гран-при! И твои январи. Лёд и пламя!

Ничего, что на пальцах уже волдыри, синяки.

Но он в небо взметнёт алый парус. И лик Твой! И знамя!

И все раны залечит. И язвы, где шрамы на шраме.

В букваре он напишет про маму! Про блики на раме.

И не будет бедлама. Рекламы. И срама на сраме.

И не надо к добру пришивать никогда кулаки.

Заживём по-людски!

Моряки, рыбаки, что на Волге.

И пусть – Горький Максим. И пусть будет Прилепин Захар!

И пускай человек – это мудро! Вселенски! И гордо!

И на Данко пусть мода. И на Карамазова мода

на того, кто Алёша, ему-то, действительно, орден.

Или всё же я брежу?

Горячка? Ангина ли? Жар?

В «Зимней вишне» пожар. Убивают. И гибнут. И чахнут.

Всюду взятки берут. Любодействуют. Грабят народ.

Замурованный вопль мой – в пласты, в поднебесье и в шахту.

И никто не услышит. Никто не поймёт. Даже тот,