bannerbanner
Я – прИступник
Я – прИступник

Полная версия

Я – прИступник

Язык: Русский
Год издания: 2020
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 5

– Подсудимый, встаньте, – обратилась ко мне толстая рыжая тетка с грубым, пропитым голосом, одетая в черную мантию. Вероятно, судья.

– Вам подозреваетесь в совершении преступлений, – продолжила она говорить, взяв в руки какой-то листочек. – По части третьей статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один и части первой статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один Уголовного Кодекса Российской Федерации.

Звучало все это ужасающе. И зал выглядел ужасающе. Я представлял себе иначе его. Как в фильмах американских. Большой, с несколькими рядами напротив трибуны судьи для родных и близких, обвинительной атмосферой. А выглядел он по-российски: квадратура, как у кабинета начальной школы, две парты (по одной на прокурора и адвоката), стул на колесиках под жопой у жирного председателя справедливости и портрет Путина, висящий на одном гвоздике, чуть завалившийся на бок. А атмосфера дерьмовая. Не обвинительная.

Я трясся, дрожал, не мог поднять провинившееся глаза. Мать находилась в зале, прямо напротив меня. Вместе с отчимом. Потом выступал адвокат. Он предложил суду отпустить меня под залог в полмиллиона рублей. Я сразу начал думать, откуда у матери столько денег. Неужто машину продали? Мне стало еще хреновей.

– Суд вас услышал, можете сесть, – обратилась судья к адвокату. – Давай послушаем, что скажет следователь…эм…как вас, простите?

Высокий, статный мужчина поднялся на ноги и представился:

– Панфилов Юрий Михайлович.

– Вам слово, Юрий Михайлович.

Он тоже взял в руки листочек. И тут понеслась. Вашему вниманию я представлю концовку его ораторского насилия.

– Я считаю, что нет оснований для того, чтобы отпускать Парейко Дмитрия Алексеевича под залог, так как преступления, в которых он подозревается относятся к категории особо тяжких, за которые предусмотрено наказание в виде лишения свободы сроком до двадцати лет. В связи с чем, ходатайствую о заключении Парейко Дмитрия Алексеевича под стражу с пребыванием в следственном изоляторе сроком на два месяца.

До двадцати лет лишения свободы…что же я такого наделал? Ноги мои подкосились. Я свалился на лавку, будто мешок с картошкой. В глазах потемнело, на лбу капли холодного пота. Я не знаю, что делать дальше…я не знаю, что делать дальше…

– Подсудимый! – раздался сдавленный крик.

Я попытался поднять свои веки. Мир превратился в запотевшее зеркало ванной. Разобрать невозможно было ни речи, ни образа, ничего.

– Подсудимый! – заорали повторно. – Встаньте, чтобы суд зачитал вам постановление!

Пробку в заложенном ухе мне прострелило насквозь. Звук сочился туда, точно в горло армянский коньяк из дубовой бочки. Ухо грелось сродни гортани, во все тело приходила расслабленность. Я слышал, я легко уже различал нервный голос судьи и дерзкие указания конвоира. «Нужно вставать», – шептал мне внутренний Дима. Но сил не было даже вдохнуть в себя воздух весь этот напряженный.

– Вставай! – ударил гарсон по клетке своим ключом.

Я начал руками себе помогать. Получилось оторвать свою тощую задницу от лавки, но ненамного. Однако рыжей толстухе в темном ее одеянии вполне хватило и этого, чтобы приступить к завершающей фазе.

– Зачитывается постановление…при секретаре Корецкой…суд постановил…избрать Парейко Дмитрию Алексеевичу меру пресечения…с пребыванием в СИЗО до 29 января…

Тот миг показался мне целой вечностью. Вот, знаете, как в фильмах: играет трагичная музыка, съемка замедленная, показывают лица проникновенные. В такие моменты прекрасная половина человечества с трудом сдерживает эмоции. Потом говорит, что фильм трогательный. Так вот. Все намного страшней, если фильм превратился в реальность. А если тебе еще и главная роль досталась…Тяжело описать, что я пережил в те минуты. Человек, который писал про ледяное сердце у Кая, наверное, и не задумывался о воспалившихся чувствах его сестры – Герды. И я, когда читал, не задумывался. Да и вы тоже.

Парни в камуфляжной обертке провели меня обратно по коридору. Там уже стояли Илья и Леха. Правда, лампы горели тускло, родные смотрели еще более опечаленными глазами, словно никак не могли поверить в случившийся юношеский коллапс. Прежде, чем нас троих спустили обратно в бокса, конвоиры поставили каждого лицом к стенке и приказали не двигаться. Я аккуратно повернул голову, увидел отца Артема, что взирал на меня с горькой миной и, еле слышно, чуть разомкнув соленые губы, ему протянул:

– Простите.

Конвоир мгновенно отреагировал.

– Рот закрой. Голову к стене поверни.

Однако сказал он это в манере спокойной. Словно упрашивал. Будто и сам понимал, как тяжело сейчас и нам, и родным, и близким.

Через пять минут нас отвели обратно в бокса. Володя спросил, потирая глаза свои сонные:

– Ну че?

Я тихо ответил:

– Два месяца. До 29 января.

Он махнул рукой:

– Тебе еще не раз продлят. Скоро для тебя эта процедура станет обыденной.

Я кивнул ему, но в душе согласным не числился. Мне казалось, что два месяца – это невообразимо длинный отрезок времени, если проходит он у тебя в старой тюремной камере. Пока мы сидели в боксах и ехали обратно на ивс в тесных, холодных стаканах, я строил планы о том, как закрыть в универе сессию, если через два месяца меня выпустят, как обойтись с путевками, которые, по всей видимости, нам с Настей больше не пригодятся, что сказать маме и деду при встрече и что, вообще, делать дальше.

По приезду на ивс, меня поместили в камеру-одиночку. Там я провел еще часа три, испуганно дергаясь каждый раз, когда кто-то подходил к двери. Мне нравилось находиться тут одному. Одному как-то поспокойней. «Одноглазый, наверняка, сейчас в ярости», – подумал я и улыбка, впервые за сутки, появилась на моем лице искренне. Я ходил взад-вперед, потом из стороны в сторону, посидел, полежал и дождался.

– Парейко, на выход, – убрав верхний держатель, открыв дверь на распашку, протянул мне мужик с блестящими золотыми погонами. – Карета ждет.

Я снова оказался на коридоре в окружении таких же потерянных личностей, не имевших и малейшего представления о том, куда отправляются. Нас собрали, построили, закинули в «автозак». Друзья мои уже были тут. Я попытался прорваться к ним (они оба сидели в большом отсеке). Как ни странно, конвой в стакан меня не отправил. Я прошел в отсек и легко уселся напротив. Мы молча сидели и переглядывались, терпеливо ожидая, когда тронемся наконец и оркестр из железяк заглушит любую нашу беседу.

– Ну как? – весьма абстрактно спросил Илюха, когда мы отъехали.

Я глубоко вздохнул.

– Да никак, – посмотрев на парня с опущенной головой, сидящего рядом, ответил я. – Жизнь – боль.

– Не теряешь чувства юмора?

– Стараюсь. Хуево получается.

Разговор между нами не клеился. Поджав губы, мы смотрели в глаза друг другу и не знали, что говорить. Не знали, как оправдаться. Не знали, как выбраться из того унитаза, в который мы вместе забрались. Опьяненные атмосферой тяжелой, осрамленные толстой Фемидой1, наши души парили неподалеку, наблюдали со стороны. Им было очень страшно. Весь этот страх выражали наши юные лица.

– Подвинься, – Илюха привстал и подсел по соседству, толкая меня в самый угол. Потом шепнул на ухо: «Когда в хату зайдешь, спроси: Хата людская, черная? Если скажут нет, то шуми мусоров. Пусть выводят.

– А что это значит?

– Это значит, что хата красная. Там сучки мусорские живут. Бляди всякие.

Я взглянул на друга своего удивленно.

– Откуда ты это знаешь? – спросил я шепотом.

Он неожиданно замолчал, затем развернулся. Несколько парней смотрело прямо на нас. Мы ощутили себя неловко, но вскоре попытались сделать вид свой невозмутимым, после чего Илюха сказал вполголоса:

– Потом, рыжий. Просто доверься мне.

И мне ничего больше не оставалось. Я одобрительно качнул головой в очередной раз, с внутренней болью взирая на то, как рушатся наши судьбы.

Меньше, чем через час, мы оказались в следственном изоляторе. Схема передвижений была все та же. Вышли из «автозака», построились у стены внутри здания. Ребята в форме на рожу мою и моих друзей посмотрели, слегка нахмурившись.

– Свежачок подъехал, – сказал самый лысый из них. – Давай их по разным боксам.

За этими словами таилась целая череда изнурительных испытаний. Грязные, вонючие комнаты, в которых мы оказались по одиночке, отдавали удушающим равнодушием к человеку. Словно с людьми обращались тут, как с животными. Этого засуньте туда, этого сюда, снимите трусы, присядьте, повернитесь…тьфу! «Тюрьма и вправду бесчеловечна», – подумал я. Теперь мне велено выдавить весь этот гной на своем лице. А я прыщи давить не хочу. Мне еще мама говорила их не давить.

После многочасовых посиделок в неуютных боксах, наедине с тишиной и унынием, нас отправили в какой-то обширный зал, где глаза уставшие вновь слепили яркие лампы, повсюду стояли ширмы, словно тут собралась бесчеловечная медкомиссия.

– Шагай вперед, – подтолкнул мужик в камуфляже.

Измерьте рост, вес, померьте давление, проведите осмотр на наличие ссадин, царапин и синяков, после чего отправьте в длинную очередь на главный трэш-тэст вечерний: подойдите ближе, снимите трусы, присядьте, еще, еще и еще. Я стоял пятым и долго думал, для чего проводят эту необычную процедуру. Сбитая, активная женщина внимательно смотрела на пол, когда перед ней взялся приседать очередной бедолага. И все бы ничего, я бы так и мыслил в подобном направлении дальше, но тут подошла очередь человека передо мной и случилось нечто, отчего слово «апофеоз» приняло более глубокое значение в моей личной мозговой википедии. Молодой парень (ростом под два метра) о чем-то тихо пытался сказать «милой леди», прильнув к ее уху на довольно интимной дистанции.

– Обиженный? – переспросила она, как бы уточняя услышанное. – Педик что ли?

Парень смутился, но взялся рьяно противиться.

– Да нет же. Просто гей.

Женщина выпучила глаза, закинула в рот жвачку, после чего спросила у молодого человека, как бы витиевато:

– У тебя тачка есть?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну а дом? Или квартира, на худой конец, есть у тебя?

– Да нету у меня ничего!

Было видно, что парень напрягся. Дама взяла в руку, лежащее на столе, маленькое зеркальце, проверила макияж, затем взглянула на странного юношу, будто удивившись, что он еще не ушел.

– Ну а какой же ты обиженный? Какой же ты гей? – спросила она. – Пидарас ты обыкновенный!

Весь зал взорвался от хохота. Но мне почему-то было не так смешно. Я хотел, как можно быстрее уйти отсюда. Дискомфорт глотал здравый смысл, даже не пережевывая его. Парень отсекся. Я подошел впритык к этой женщине, не дожидаясь команды, стянул трусы вместе со штанами и, как последний дурак, нарвался на остроумие. Он взглянула на мой член, разочарованно поставив под щеки свои ладони и с сожалением проронила:

– Вы не в моем вкусе, молодой человек. Можете одеваться.

Очередь за спиной снова мгновенно расхохоталась. Покраснев от смущения, я оделся и прошел к остальным в большой бокс. Там было накурено. Так накурено, что в дыму было трудно разобрать чьи-то лица. Одно из таких неразобранных подтолкнуло меня в плечо и сказало:

– Чувак, ну ты исполняешь! Хоть бы засадил ей для приличия, что ли.

Я молча отошел в сторону, не желая вести с ним беседы. В тумане легко потеряться. Удалось это даже мне. Подобно фольклорному ежику, я бродил, кашляя и задыхаясь, по шумному боксику, пока нас не вывели и не потащили через сырые глухие дебри.

Двое мужчин по форме пофамильно нас зачитали, вынудив покинуть «английский циклон», попросили убрать руки за спину и следовать прямо за ними. Мы вышли. Снова построились у стены. Один из сотрудников встал впереди нашей группы, другой подпирал ее сзади. Мы двинулись прямо по коридору (нас было человек десять), потом свернули направо и через несколько метров дошли до какого-то замысловатого турникета. К нему подошел сотрудник, сказал что-то кому-то в окошко, что расположилось неподалеку (видимо, о количестве сопровождаемых преступников, судя по тому, как он повернулся и, едва заметно, перебирая губами, прошелся по каждому из нас своим пристальным, властным взором).

– Вперед давайте, – сказал он нам, после чего мы сумели двинуться дальше уже без него. – И руки за спину уберите! – раздался приказ вдогонку.

Мы вышли на какую-то лестницу, по которой секунд десять пришлось спускаться, а потом оказались в, на удивление чистом, холле, шириной с Панамский канал. Под самым потолком висел флаг России, но атмосферу не нагнетал. Наша группа сумела немного расслабиться, превратившись в, медленно движущуюся, кучку. Отсутствие поблизости ребят в форме сказывалось на общем фоне более чем положительно. Однако же подобный кайф был недолгим. Мы дошли до формального тупика, поднялись на пять ступенек и уперлись в железную дверь, состоящую из прутьев арматуры, толщиной с большой палец взрослого мужика. Не успел в моей голове созреть полноценный вопрос о дальнейших действиях, как к двери, расталкивая нас в стороны, подбежал все тот же сотрудник, вставил ключ, потянул ее на себя и снова пропустил вперед нашу кучку отбросов общества. Коридор стал заметно уже, выглядеть начал примерно так же, как заброшенный двухэтажный барак в марте месяце – известка сыпется на затылок, на стенах капли воды, зеленая плесень, под ногами поддоны стоят деревянные, чтобы в лужах не утонуть. Еще полминуты и мы упираемся во вторую такую же дверь. Дальше действия те же. В общем, я сделал для себя вывод, что пуститься отсюда в побег будет крайне проблематично.

Еще два-три таких коридора, несколько лестниц и мы оказываемся на бетонном замерзшем раздолье, где по обеим сторонам, в порядке зиг-зага, знакомые двери с глазками и кормяками. Сотрудник читает четыре фамилии (эти ребята остаются на этаже), остальные поднимаются выше. Мой этаж оказался по счету третьим.

– Парейко? – произнес сотрудник, глядя на меня и моих друзей.

Я сделал один шаг вперед.

– 284-я, – добавил он и повел меня к двери с этим номером.

Голова начала кружиться. Я обернулся и посмотрел на Илюху. Тот улыбался, демонстрируя мне большой палец на правой руке. Леха стоял поникший.

– Стоять! – прислонилась к моей груди рука камуфляжная.

Я остался на месте. Поднял глаза. 284. Белой краской выведен номер на зеленой двери. Ключ воткнулся, появился зазор, в который я проскользнул, в мгновение ока, после чего дверь захлопнулась.

– Хата черная, людская? – выдавил я, стараясь сделать свой голос как можно грубее, внимательно осматривая, скромные по площади, апартаменты с множеством двухъярусных коек и шумным телевизором, закрепленным на кронштейнах у самого входа. Один из жильцов взял пульт и убавил звук.

– Людская, людская, – ответил устало он же. – Ты то откуда сам?

– С ИВС.

– Первоход?

– Да.

– Понятно, – улыбаясь, слез с кровати лысый мужик, оказавшись на деле истинным великаном. – Давно заехал?

Я ненадолго задумался.

– 28-го, – сказал я. – Два дня получается.

Вся камера утонула в смехе. Лысый подошел ко мне ближе.

– Как тебя величать? – полюбопытствовал он. – За че заехал?

– Меня Диман зовут. Два два восемь.

– Понятно. А часть?

– Четвертая.

– Синтетика?

Я кивнул.

Мужик покачал головой явно разочарованно. Затем сказал:

– Ну, обживайся пока. Разговор с тобой еще люди составят. А пока разбибикивайся. На ночь глядя не считаю я нужным устраивать серьезные диалоги. Так что добро пожаловать, юноша. Меня, если что, Слоном дразнят.

Я протянул руку. Он тоже. Мы обменялись рукопожатиями, после чего Слон сделал звук на телевизоре чуть погромче и я услышал голос Губерниева. Это был бальзам на душу. Значит, свои. Спортсмены.

– Садись, покушай, – предложил, слезая со второго яруса, смуглый парнишка. – Меня Адилет зовут.

– Он по-русски хреново понимает, – сказал кто-то с насмешкой из-за спины. – Так что шибко заумных бесед не веди с ним.

– Э, нормально я разговариваю! – резко ответил ему Адилет. – Даже лучше тебя!

Обстановка внутри коллектива здесь явно была добротная. Представитель ближнего зарубежья взял на столе ведерко из-под майонеза, налил туда воды из другого ведерка и воткнул в него кипятильник, который я видел второй раз в жизни. Над столом висел маленький шкафчик. Адилет распахнул его дверцы: внутри стояло множество кружек (преимущественно алюминиевые), он засунул руку за них, вытащил яркую, цвета желтка яичного, пачку «Ролтона» и протянул мне.

– На, – сказал он. – Мни хорошенько, а то ложкой есть неудобно будет.

Я помял. Взял у Адилета тарелку, высыпал лапшу, приправил, залил кипятком и принялся ждать. Остальные жильцы пристально впирали взоры свои занимательные в голосящий старенький зомбоящик. Губерниев оттуда кричал. Шипулина гнал вперед. Биатлонная гонка с общего старта. Судя по времени спортсменов, похоже, последний этап. Я сел поудобней на лавку и тоже начал смотреть. Вообще, я безумно любил биатлон. К этому меня родные мои приучили. В основном, дед. Ну, еще бабушка, по отцовской линии, очень любила. С младых ногтей на него меня подсадили. Хотя сам я даже на лыжах кататься толком и не умею.

– Давай, Антошка, давай! – словно ребенок, прикусив губу нижнюю, болел за Шипулина взрослый мужик в очках закругленных, сидящий на своей кровати дальше всех остальных.

Я улыбнулся. Потом почувствовал жар в области спины. Повернувшись, я увидел, как, рядом со столом, Адилет поставил какой-то камень, выложил спираль на него и включил в розетку. Спираль была как-то лихо закручена, но горела красиво, исправно, без перебоев. Таким ярким оранжевым цветом, от одного взгляда на который становилось в разы теплее.

– Машка, – с удовольствием произнес он.

Я не отводил очей от спирали.

– Почему Машка? – спросил я. – Потому что женского рода?

– Нет. Присмотрись, – попросил Адилет. – Ничего не видишь?

Я пожимал плечами.

– Она выложена в форме буковки «М», – сказал Адилет. – Потому так и называется. Чаще всего они сделаны из нихрома. Иногда попадается сталенит. Но сталенит хуже – недолговечен.

– Ты про материал сейчас?

– Ну, да. Из чего она сделана.

Я покачал головой в знак согласия.

– А вообще в хате много всяких имен, – продолжал он. – Вот умывальник знаешь, как называется?

– Нет.

– Светланка. Толчок – долина, стол – ураган, стена, отделяющая долину от умывальника – скала.

– Понятно, – взглянул я на телевизор. Шипулин уже финишировал. Первый.

Адилет продолжал крутиться возле моей спины, наводя шорох и посторонний шум так, что иногда заглушал телевизор.

– Ты потише можешь?! – рявкнул на него Слон. – Ни хуя не слышно.

Ответа молниеносного не последовало, но шуршать Адилет немедленно прекратил. Я взял у него ложку и принялся поедать китайское угощение, которое порядком набухло. На тот момент мне казалось, что ничего вкуснее в жизни я никогда и не пробовал. После двухдневной голодовки «Ролтон» в тарелке выглядел круче, чем «Болоньезе» в дорогом ресторане римском.

– Если захочешь, возьмешь еще, – Адилет показал на то место, откуда вытащил первую пачку. – Вижу, ты не на шутку проголодался.

Я мотнул головой из вежливости, хотя сам был готов схомячить вторую пачку. Смугляш посмотрел на меня с подозрением, дождался, когда я доем, после чего подвинул ко мне небольшую кружку, на дне которой, из стороны в сторону, болтались остатки напитка, цвета молочного шоколада, очень похожего на какао.

– Въеби трешку чифира, – предложил все тот же представитель стран СНГ. – Может взбодришься маленько. Правда остывший, – сморщился Адилет огорчительно. – Но все же лучше, чем ничего. Ты ведь раньше чифир не пил?

Я отрицательно покачал головой. Он тут же приподнялся и начал шарить рукой в столе. Я сидел и смотрел на него, не зная – пить мне или не пить.

– Белый, ты куда соль дел? – спросил Адилет у молодого сокамерника, сидевшего на втором ярусе.

– Да там должна быть. В урагане, – ответил тот. – Лучше смотри.

Адилет снова взялся поднимать шум, бурча себе под нос разнообразные русские матерные крылатые выражения. Слон делал звук телевизора громче, глядел на него с недовольством. Потом и остальные стали глядеть точно так же. Я ощутил неловкость за человека, что проявил обо мне заботу. Мне показалось, что в вызванных неудобствах виноват исключительно я.

– Наконец-то, – с облегчением выдохнул мой нерусский знакомый и вытащил руку с баночкой из-под меда, в которой комками лежала соль. – Вот, – сказал он. – Если вдруг будет тошнить, то палец смочишь и немножко на язычок. Работает, как противоядие.

Следом за вышепроизнесенным, Адилет продемонстрировал мне наглядно, что нужно делать, в случае, если от выпитого чифира неожиданно станет плохо. И мне, честно говоря, расхотелось пить этот яд моментально. Любопытство, как будто рукой сняло. В один миг. Я застыл. В стену постучали два раза.

– Белый, подойди, – крикнул Слон, не отвлекаясь от телепросмотра. – 86-я шумит.

Я обернулся. Белого я уже знал. Он соскочил со второго яруса, вплюнулся в свои тапки и запрыгнул под одну из кроватей, предварительно расстелив на полу большой белый мешок (в таких обычно носят картошку), на который впоследствии и улегся. Так, что одни ноги торчали наружу.

– Говори, – сказал он из-под кровати. – На кого идет? Все, пойдем.

Белый вылез обратно с какой-то бумажкой. Я пригнул голову и увидел под той кроватью огромную дырку в стене. Вероятно, в нее даже тарелку с «Ролтоном» можно было мою просунуть. «Круто здесь все устроено. Не то, что на ИВС», – подумал я и в один глоток разобрался с коричневым чифиром. Вкус ужасный. Горький. Сглотнул его еле еле.

– На кого идет? – спросил Слон у Белого.

Тот подошел к нему, показал бумажку, Слон кивнул, после чего Белый лег под кровать на другой стороне и уже сам дважды ударил в стену.

– Держи на Толстого, – крикнул он. – Дома? Пойдем.

– Это трасса, – толкнул меня Адилет. – Тюремная кровеносная система. С ее помощью общается весь централ. По ней гоняют груза, малявы, стрема. Трасса должна быть везде, где есть люди. Понимаешь?

Я кивнул. Затем тихо спросил:

– А дырки эти тоже везде есть?

– Дырка у тебя в жопе, – неожиданно выразился старый болельщик, сидящий в самом углу. – А это технологическое отверстие. Кабура называется.

– Трасса может быть не только через кабуры, – подхватил Адилет. – Она бывает по воздуху, бывает через паука, – показал он на решетчатое окошко над дверью. – А иногда и вовсе по мокрой.

– Как это?

Адилет бросил взгляд на долину. Я ужаснулся.

– Кому-то приходится налаживать трассу и таким образом, – продолжил Слон. – Все это делается для того, чтобы мы могли поддерживать и заботиться друг о друге. Чтобы связь была в каждой хате. Вот у тебя родные, близкие есть на свободе? Мама, папа, жена?

– Жены нет.

– Правильно, – подметил очкарик, сидевший со Слоном рядом в одних шортах и длинных черных носках. – Старая мудрость гласит: сел в тюрьму – меняй жену.

Смех пронесся по камере, как волна. Я лишь сдержанно улыбнулся. Страх мало-помалу растворялся в тюремном воздухе.

– Домой звонить будешь? – Слон вновь обратился ко мне. – У родных какой оператор?

Я взглянул в потолок, задумался. Мама – МТС, Настя – МТС…

– МТС, – произнес я волнительно, не веря в то, что услышу Настю.

Слон привстал со своей кровати, достал из-под нее спортивную сумку и стал в ней шарить двумя руками, имитируя процесс перемешки сырого фарша и лука. Он сделал лицо задумчивым. Остановился. По его бегающим глазам можно было заметить, будто он что-то забыл. Видимо, поперчить. Проведя в таком состоянии еще секунд десять, Слон очнулся, вытащил из большого отсека иконку, псалтырь и, слегка потрепанный, ежедневник. Открыл его, залистал быстро, словно что-то искал на этих страницах исписанных. Затем резко поставил большой палец на середине и, одной лишь подушечкой, подтащил к себе какую-то мизерную запчасть. Удерживая пальцами, поднес ее к свету от телевизора, прищуриваясь, внимательно рассматривая вблизи.

– Блять, «Билайн», – произнес он с досадой. – Жень, дай свой «МТС».

Женя сидел на самой ближней ко мне кровати. На вид ему было тридцать. Худой, лысый, с большими глазами. Вылитый уголовник.

– Я отогнал его на Синего вчера утром, – ответил он.

– Ну так шуми своему Синему! Пацан с домом не разговаривал! Родные, может вообще, даже не знают, где он!

Слон завелся. Даже мне стало боязно.

– Щас, шуману, – продолжал Женя сидеть на кровати. – Кипишь тут не устраивай.

– Кого?! – Слон встал в боевую позу. Я вжался в металлический стол. – Ты забыл, где находишься что ли? Или доброту за слабость принимать снова начали? С вами по-человечески начинаешь, так вы зубы сразу показываете. Сами то сознательность проявить не в силах. В телик этот ебучий уставились! Я выкину его на продол, ясно?! К вам вновь прибывший в хату зашел, ни один не подошел, не познакомился, заботу не проявил. Один Адилет, блять, скачет, че угорелый. А остальным похуй, да?

На страницу:
3 из 5