Полная версия
Данила Решетников
Я – прИступник
Посвящается моей матери, которой я не смог обо всем этом рассказать…
Основано на реальных событиях
1. Несладкий ноябрь
– Ты только посмотри, сколько талантливых ребят вокруг тебя собралось! И кто их только сюда посадил?!
– Но ведь они все преступники.
– Да. Только от слова другого. От слова приступ
«Утро добрым не бывает», – так говорил один мой знакомый каждый раз, когда я желал ему именно этого. Хотя все было намного проще и прозаичнее: ложился он поздно, вставать приходилось рано, идти туда, куда совершенно идти не хотелось, и следовать правилам, подчиняться которым ему не нравилось больше всего на свете. Такое отношение к жизни в итоге породило страшный недуг в его молодом организме. И все. Дальше без хэппи-энда. К сожалению, мой рассказ начинается именно с этих строк, но не для того, чтобы показать читателю все скоротечность и хрупкость человеческой жизни, а лишь затем, что этот случай предопределил судьбу многих, кто не верил в ужасный по силе потенциал нервного колебания. «Все болезни у нас отсюда», – говорю я сейчас товарищам и тем, кто мне просто не безразличен, тыкая указательным пальцем себя в висок. «Поэтому берегите голову, ребят. Не засоряйте ее дерьмом…»
А вообще давайте вернемся к «доброму утру». Подобный термин перестал существовать для меня лет этак пять назад. Гимн России стал звучать не из старого шипящего радиоприемника моего, не менее старого, деда, а лился в отсыревшие окна ветхого жилья из красного кирпича, в котором мне приходилось коротать свои будни и выходные. Сейчас все каменщики, наверное, закрыли книгу со словами: «Ну и какой идиот это написал? Ветхое жилье из красного кирпича? Тьфу ты! Какая безграмотность!» Однако же я буду возражать. На территории исправительной колонии нашего великого и могучего сибирского региона и не такие встречаются чудеса.
Так вот. Зима. Шесть утра. До меня доносятся звуки российского гимна. Я просыпаюсь, встаю с кровати, покрываюсь гусиной кожей, иду умываться, бегло справляю нужду, трясусь, мою руки, возвращаюсь обратно, заправляю свое спальное место, одеваюсь, обуваюсь, чищу ботинки и выхожу на утреннюю физическую зарядку. На плац. Стою. Слушаю дурацкую музыку. Рядом со мной больше сотни таких же больных уголовников, стремящихся освободиться пораньше из этих холодных, убогих стен. Кто-то смеется, кому-то холодно, а тот парень, что стоит со мной совсем рядом с красными, налитыми кровью глазами от недосыпа, морщился и кривился. Я смотрел на него очень долго. В этом многострадальном виде было что-то еще. Что-то, чего я так и не разглядел. И тут он сказал: «С добрым утром». Я просто кивнул в ответ, не понимая, что это значит. Вспоминал вчера, вспоминал неделю назад, месяц, год. Но не нашел ничего, чем бы это утро отличалось от остальных. Утро либо есть, либо ты благополучно его проспал. Наличие утра, как оказалось, не является залогом его доброты. А значит, я стал черствее. Или мир вокруг меня стал таким. Не знаю. Я так и не разобрался. Однако одно я усвоил со стопроцентной уверенностью – так было не всегда.
* * *Нет в жизни ничего печальней, чем рассказать о том, что было изначально.
Еще до того, как я стал просыпаться в колонии – в окружении преступников, синяков, барыг и насильников, я проживал обычные годы беззаботного, глупого юноши.
Был универ, футбол, девушка, работа на полставки (правда недолго). Иногда попойки в ночных клубах и недорогих барах с друзьями (когда пускали), а также непреодолимое желание выглядеть не по годам презентабельно, в связи, с чем покупать кучу галстуков, бабочек, пиджаков, жилеток, брюк, туфель, сорочек, кашемировых свитеров, кардиганов, пальто – в общем, быть не только красиво одетым, но и шмотником незаурядным.
Про свою жизнь на свободе я вам больше ничего не буду рассказывать. Ведь произведение мое совсем не об этом. Расскажу только то, что на момент задержания мне было всего девятнадцать. И задержания я не ждал.
Для тех, кто впервые попадает под ответственность уголовную, задержание почти всегда становится неожиданным. И происходит оно по-разному. Кого-то крутят, роняют на асфальт мордой, скалят зубы, кричат, что есть мочи: «Лежать! Не двигаться!» Могут даже пробить по почкам. Или по печени. Во избежание любого сопротивления. К другим (особо опасным) залетают в окна, через балкон, с автоматами, в масках. Я называю этот вид задержания – кинематографическим.
Однако есть те (в основном ребята из ближнего зарубежья, предлагающие взятку в размере двух походов в «Макдональдс» рядовому русскому фараону), которых отводят в местное отделение за руку. Они шагают с лицом печальным, вроде как на корню смирившись со своей участью и лишь изредка (в основном уже на стуле с листом и ручкой), пытающихся объяснить полурусскими и полунерусскими выражениями свою большую ошибку и заканчивая словами: «Я так больше не буду».
Мое же задержание выглядело следующим образом: выходим мы, значит, с моей девушкой из подъезда, ноябрь, идет снег, темно, девять вечера, стоят три взрослых мужика возле домофона, стопорят свои взоры на мне, я торможу, меня тут же начинают крутить, заламывать руки, я понимаю, что это не розыгрыш, так как получасом ранее на телефон мой пришла смс-ка: «Дим, вынеси десять. Я буду у первого подъезда».
Что означало десять? Десять пакетиков с наркотой. Но я не барыга. Я конченый идиот. Что хуже – решайте сами. Шанс сделать свои выводы я вам с охотою предоставлю, рассказав короткую предысторию.
Два моих друга продают наркоту. Мы ровесники. Всем нам по девятнадцать. Их заработок постепенно становится все стабильней, покупаются тачки, девушки водятся в рестораны, снимаются квартиры в самом центре города – мегаполиса – в общем, с материальным положением проблем явно не ощущается.
Я, меж тем, тружусь по пять часов в сутки, работая продавцом-консультантом в одном из торговых центров возле универа, в котором прилежно учился. Хожу по залу, никому не мешаю, аккуратно складываю футболки, которые только что развернул посетитель, разъясняю горе-покупателям, почему им нужно взять «худи» из новой коллекции, а не из старой, и тут заходят они. Друзья.
– Уважаемый, можно вас на минутку, – стебутся они надо мной, стоя у самого выхода.
Я бросаю футболку, подхожу к Тане (старший продавец), которая отбивала на кассе кому-то платье, и шепотом прошу отлучиться на пару минут.
– Блин, Дим, у нас итак нет никого, – недовольствует она, снимая магнитом клипсу. – Что у тебя такого срочного приключилось?
Я киваю в сторону пацанов.
– И что? – недоумевает она. – Ты вот только на перерыв бегал.
– Тань, ну прошу тебя. Две минуты.
– Нет.
– Таааань…
– Ой, Дим, все, – отмахнулась она. – Иди куда хочешь. Только отстань от меня.
Я улыбаюсь. Чмокаю ее в щеку со всей мальчишеской благодарностью и быстрым шагом покидаю расположение магазина. Пацаны стоят, на перила оперлись. Я подхожу.
– Круто у тебя получается, – говорит один и толкает в плечо другого. – Насчет работы не передумал?
– Да нет. Пока вроде все устраивает.
– Серьезно? И сколько платят?
– Сказали, что будет десять.
Второй смеется. Потом любопытствует:
– Десять кэсов?
Я киваю. Пацаны поджимают губы.
– Рыжий, ну ты подумай. Работа не пыльная, денег дадим.
– Да не, спасибо. Я пока так как-нибудь.
– Ну, смотри, – снова подхватывает другой. – Если что, обращайся.
Я снова киваю, разворачиваюсь и шагаю обратно к футболкам. Слышу крик:
– Я тут в «инсту» заходил! Видел ваши с Настюхой загранники! Собрались куда?
Я торможу и отвечаю в пол оборота:
– Есть такое. А что?
– Денег то хватит?
– Хватит, – глотаю я, бегло возвращаясь к рабочему «изнурительному» процессу.
Дальше все было просто. Настюхе мы покупаем новехонький телефон (на мои, честно заработанные, гроши), проходим мимо ювелирного, выбираем путевки в курортную индийскую зону на февраль месяц, да так, что последний день – 14 февраля (День Святого Валентина), я решаюсь вернуться в тот ювелирный один, купить кольцо и наметить на столь романтичный день – предложение. Втихушку. Путевка же обошлась почти в семьдесят тысяч, а еще с собой прихватить что-то надо было. Большую часть средств я позаимствовал у своего дедушки и пообещал вернуть все, до копейки. В круговороте всех этих затрат, я, естественно, согласился. Нужно было просто хранить большую партию этого дерьма в своей комнате под диваном и иногда уносить курьеру. Таким образом, убили двух зайцев. И пацаны перед девками, с которыми тогда жили, были откровенно чисты, и мне пообещали дать денег, чтобы я рассчитался с дедом. Но от добра добра не ищут. Туше.
Закончилось все задержанием. Поэтому давайте вернемся к этому занимательному процессу.
Так вот. Крутят меня взрослые мужики. Спрашивают: «Где наркота?» Я говорю: «Не знаю». У самого за спиной рюкзак (на ночь глядя я собрался на фитнесс). Они, естественно, в него нырк, а там ни фига. Только форма спортивная. Ребята, конечно, в шоке. Держат в руке мои кеды, устроили перегляд. В общем, смотрят друг на друга, словно последние дураки. Один у другого: «Это точно он?» Другой ему: «Да точно, точно. Смотри в карманах».
В карманах, понятное дело, запрещенных веществ оказалось нескольким больше. Сердце бьется, точно о рельс кувалда, мне становится так же страшно, как когда-то при виде деда, с дымящейся у меня в руке сигаретой. Тело прижато к двери домофонной. Настя стоит в сторонке. Мне говорят: «Не рыпайся». Да я и не собирался. Спрашиваю: «Сколько мне светит?» Один отвечает: «Лет пять, если все будет хорошо».
Если все будет хорошо. Но произошло все иначе. Пошло по другому сценарию.
Меня потащили в подъезд. Там, на лестничной клетке, обыск велся уже под запись. Настя была внизу. Смотрела на все это растерянными глазами. В этот миг, я так напугался, что и ее захотят примотать к этой большой неизвестной ракете, но все обошлось.
– Отпустите ее, – слезно прошу я у мужиков. – Она не причем.
Двое глянули в сторону Насти. Потом один повернулся:
– Пусть идет, – произнес он тихо. – Можете попрощаться. Увидеться у вас явно теперь не скоро получится.
Эта фраза поставила меня в ступор. Я обмяк. Лицо ватное, ноги ватные, все вокруг начало расплываться. Настя поднимается по ступенькам, целует меня, вид такой, что вот-вот разрыдается. Шепчу ей: «Я позвоню». Она кивает, прикрывая ладонью губы, быстро сбегает по лестнице и уходит.
Напомню вам, что на улице идет снег. Ноябрь. Деда моего дома не было (несколькими часами ранее он уехал в городской аэропорт, чтобы проводить в теплые тайские закоулки моих крестных родителей и маленькую двоюродную сестренку).
Однако приехал дед весьма «вовремя». Стоим мы с мужиками на лестнице, все в процессе. Понятые (знакомые мои давние) оценивающе пробегают по мне глазами, качают разочарованно головами, и тут подъезд открывается. Заходит мой дед. Мы встречаемся ошалелыми взорами, он садится в лифт, уезжает, после чего один из мужиков (с запоздалой реакцией) ринулся вверх по лестнице по указу другого: «Давай за ним».
Стыдно, совестно, страшно, дерьмово, стремно. Не хватит ни времени, ни места в строке моей книги, чтобы до конца описать все чувства, которые я испытал в тот миг. В след за, кинувшимся в погоню за моим прародителем, мужиком мы довольно быстро поднялись всей этой компанией на верхнюю ступень советской панельной девятиэтажки. Деда моего заякорили у входной двери, в квартиру одного не пустили (а то вдруг в унитаз все смыл бы). Но он и не знал. Нет, конечно, подозрения были, что я ввязался во что-то не очень хорошее, однако без доли конкретики.
Состояние мое психологическое с каждой минутой ухудшалось в неудержимой прогрессии.
Зашли в квартиру. Тайник показал я без колебаний. Сижу. Смотрю, как изымают из компьютера жесткие диски, проводят по предметам, за которые можно взяться руками, какой-то кисточкой с розовым напылением, снимают мои отпечатки. Мне плохо. Ужасно плохо. Я сижу и просто мечтаю о том, что все прояснится. Что мужики возьмут взятку у деда, который с ними сейчас в гостиной беседует, что меня отпустят и я отделаюсь легким испугом и пиздюлями. Пять лет. От одной только мысли об этом сроке начинает дико тошнить.
– Тебе плохо? – спрашивает тот, который меня крутил. – Ты чересчур бледный.
– Нормально, – отвечаю я. – Могло быть и хуже.
– Могло быть.
Он сделал такое лицо, будто искренне со мной соглашался. От этого мне почему-то стало спокойней. Раз этот мужик утверждает, что могло быть и хуже, значит, наверняка, есть шанс на удачный выход из положения. Ну или, как минимум, не на самый хреновый.
Ладно. Едем дальше. В комнате моей обыск прекращается потихоньку. Мы плавно перетекаем в гостиную. Туда заходит миловидная белокурая девушка с дипломатом, начинает записывать показания. Понятых, мужиков, потом спрашивает что-то у деда, потом у меня. В общем, на данных действиях все и закончилось. Меня из квартиры выводят, просят снять украшения. Я кладу цепочку на пианино, что стояло у нас в коридоре, и выхожу. Дед стоит в дверях, смотрит пристально в мою сторону. Но мне стыдно поднять глаза и к нему повернуться. Я чувствую, что на этой грешной земле я подвел его больше всех остальных. А потому остается только стоять у лифта и бестолково смотреть себе под ноги. В гневе на себя самого. И на участь свою безбрежную.
Лифт уезжает со мной и с тремя мужиками. Секунд через тридцать прибывает в пункт назначения. Открывается. Мы выходим. Пищит домофонный динамик, железная дверь открывается, и я замерзаю на месте. Бездумно смотрю на ночное небо, хлопья снега опускаются на лицо. Я не верю, что для меня все может закончиться так плачевно. От внутренней боли и безысходности сжимаются кулаки.
– Все, хорош, – прерывает гармонию сиплый голос. – Полезай в тачку.
Сглотнув ком, я молча сажусь в иномарку.
Последующие этапы мероприятий являются общепринятыми для всех, кого «принимают» с запрещенными веществами. Для меня события состоялись в ночное время, поэтому выглядели особенно завораживающе.
Едем. Кромешная темнота. Дальний свет фонарей. Где-то уже желтый мигающий светофор. В середине пути мужики тормознули у ларька – купили там колы и каких-то два бутерброда. Разговаривать со мной никто и не думал. Да и я, если честно, желанием не горел. Минут через сорок мы подъехали к какому-то невысокому зданию, похожим на поликлинику. Остановились. Заглушили мотор. Я глянул в боковое окно. Рядом стояла другая машина. Стекла прозрачные, как в аквариуме. В ней я увидел одного из своих друзей, а потом и второго. Наши взгляды встретились, унывающе, не зная, что делать дальше. Я сидел и гадал, зачем Илюха попросил меня выйти с грузом. А потом решил, что кто-то из мужиков просто забрал телефон у моего друга и написал. Так было проще думать. Гораздо проще.
В машинах мы просидели около часа. Затем нас начали поочередно водить в близлежащее здание на определенные процедуры. Спускались по короткой лестнице в тускнеющий цоколь. Проходили с, задержавшими меня, мужиками по, убитым временем, коридорам. Добирались до нужной комнаты, встречали там деда в белом халате, с бородкой, словно он только что вышел из новомодного «барбершопа», дальше дышали в трубочку, писали в баночку и выходили обратно.
– Вы не могли бы у выхода подождать?
– Зачем? – спрашивал меня мужик, держа кабинку туалета открытой и нервно ждущий, когда я, наконец, стряхну в банку достаточное количество своей молодой мочевой струи. – Стесняешься меня что ли?
Я тяжело вздохнул. Потом произнес на выдохе:
– Затем, что поссать не могу нормально. Выйди, пожалуйста. В дырку унитаза я не съебусь.
Данное резкое красноязычее от неудавшегося юного Эскабаро чудодейственным образом выгнало его из сортира. После этого я смог спокойно справить нужду, выйти наружу и протянуть ему ту самую баночку.
– Мне она нахера? – отпрянул мужик. – Вон ему неси.
Он показал на деда с, архитектурно выверенной, бородкой, сделал еще один шаг назад, с недоверием поглядывая на сосуд с переваренным лимонадом. Я прошел мимо. Отдал банку деду. Дальше было около часа не очень интересных событий, в числе которых: очередная рассадка в автомобили, поездка до отделения госнаркоконтроля, высадка, путешествие до седьмого этажа и контрольная изоляция.
И вот, значит, сидим мы с друзьями, по отдельности в кабинетах, с разными мужиками напротив, пристегнутые к стулу наручниками, готовимся давать показания. В большинстве случаев, парни нашей возрастной категории, впервые загремевшие по статье уголовной, дают чистосердечные мужикам. Сознаются во всем, что было и чего, отродясь, не происходило. Плачутся, просят домой отпустить, предлагают деньги. С нами не обошлось иначе.
– Как получить условку? – с надеждой любопытствую я. – Скажите, пожалуйста.
– Ну… – тянет мужик неуверенно. – Для начала нужно написать явку с повинной. Но условку обещать не могу. В твоем случае получить от трех до пяти было бы просто сказкой. Вы, молодежь, уголовный кодекс вообще не читаете?
Я отрицательно мотаю головой из стороны в сторону.
– Мде… – продолжает он угнетенно тянуть, одновременно вынимая из ящика листок с ручкой. – На, пиши. Все, что знаешь. Про себя, про подельников, про всех, короче.
Я показываю ему, что правая рука у меня пристегнута. Он реагирует моментально: встает, долго копошится в кармане в поисках ключа, находит, отстегивает меня, но левую пристегнуть не решается. Садится обратно, достает откуда-то видеокамеру, просит, чтобы я подождал. Я жду. Мужик ведет себя так, будто камерой данной пользуется впервые, с выражением лица австралопитека, нашедшего кусок золота в песке у себя под ногами. Меня это немного забавит, но в катастрофическую реальность я возвращаюсь довольно быстро.
– Вы предупреждаетесь об ответственности, предусмотренной статьей 307 Уголовного Кодекса Российской Федерации, за дачу заведомо ложных показаний. Вам все ясно?
Я отвечаю:
– Да.
Следом он задает вопросы, ожидая конкретики на листе. Я пишу. Пишу о том, как наркотики оказались у меня дома и как я прятал большие партии для курьера в распределительную коробку интернет-кабелей на одном этаже с квартирой. Потом включил дурака. Мол, не знал я, что все это идет на продажу, а друзья мои с мая месяца сменили пару хороших автомобилей. В девятнадцать лет. На какие шиши? Я говорю: «Не знаю». Мужик долго смотрит на меня с каким-то примечательным недоверием. Я начинаю думать о том, что вранье мое неумелое аукнется мне очень скоро. Тело продолжает дрожать. Мысли сменяют картины о доме, о Насте, о перевернутых бутербродах с плавленым сыром в последний вечер, о подаренных билетах на Куклачева в футляре из-под шоколадной золотой медали, так символично отражающей Настино отличие в школе. В общем, трагедия человека, что называется, на лицо.
Явку писать я закончил. Мужик забрал ее, встал и ушел. Минут через двадцать зашел другой. Взялся пытать меня (правда очень дипломатично), цитируя кодекс и заостряя внимание на сроках. Но я не верил. Так они сменялись поочередно, я каждого молил об условке, потом наступило утро, ко мне пришел адвокат и с этой секунды микрорайон, который я всю ночь выстраивал в кабинете, окончательно рухнул.
– Что ты им говорил?
– Ничего. Явку написал.
Глаза адвоката стали глазами филина.
– Хорошо, – выдохнул он, собираясь с мыслями. – Значит, сейчас, говорим им, что идем по 51-й статье, то есть отказываемся от дачи показаний, дабы лишнего не наговорить. Я с твоим делом еще не знаком. Мне нужно время. Но заставлять тебя я не буду. Это лишь мой совет. Я хочу, как лучше. И родители твои, наверняка, того же хотят.
Я киваю головой в знак согласия. Однако он продолжает смотреть на меня, ожидая более вербального подтверждения. Стремглав я бросаю взор в сторону, столпившихся у входной двери, мужиков. Они дружно ждут моего решения. Сознание мечется. Потом начинаю метаться я.
– Если ты не пойдешь по 51-й, – наклонившись вперед, пытался один из мужиков меня убедить. – То мы будем прилагать твою явку в суде и ходатайствовать о том, чтобы тебе избрали меру пресечения в виде подписки о невыезде. А если нет…
Так много в этом «а если…». Я смотрю на адвоката. Затем на, убедительно говорящего, мужика. И так раза три-четыре. Вот, знаете, говорят: «Вся жизнь пролетела перед глазами». У меня случилось именно так. Я – наивный молодой парень. Я это полностью осознаю. Кто-то из них меня дурит. «Дима, решай», – шепчет мне внутренний голос. И я решаю.
– Спасибо, но я, пожалуй, пойду по 51-й, – обращаюсь я к мужику.
Другой корчит гримасу.
– Ну и дурак. У тебя был отличный шанс отскочить, а теперь ты выхватишь не меньше десятки. Так что конай, балбес.
Мне стало страшно. Вопрос, словно лист осенний, срывался с уст.
– А если бы я не пошел?
– Иди, тебе говорят! – прикрикнул второй мужик. – Ты уже все решил.
Я развернулся разочарованно. Адвокат сидел в метрах пяти-шести. Его образ совершенно не обнадеживал, а лишь добавлял ложку дегтя в бочку с таким же дегтем. После того как я подошел к нему, стало во сто раз хуже. Он не внушал доверия, не выглядел самоуверенно. Он только представлял мои интересы и интересы моих родных. Мне кажется, что я только что просрал жизнь. Как жаль, что я почти не ошибся.
– Завтра у тебя суд. Я приеду. Там и увидимся.
– Они отпустят меня под подписку?
Лицо адвоката сделалось псевдоправдивым.
– И я, и твои родители, будем задействовать все ресурсы для того, чтобы оставить тебя на свободе. Ты, главное, не унывай. Помни, – ткнул он мне в лоб указательным пальцем. – Уныние – страшный грех.
Звучало неубедительно. Да и я, в силу собственных взглядов, ставил религию под сомнение. Под большое. Я снова кивнул. Адвокат, увидев желаемую реакцию, сдержанно улыбнулся, как бы вынуждая меня не терять никакой надежды. А я потерял. Потерял, как только мужик сказал, что я выхвачу не меньше десятки. Где-то в глубине души я, конечно же, понимал схему с подачей явки и мгновенным закрытием дела, но эмоции были на порядок сильнее здравого смысла. Я смотрел в след своему защитнику, который тут же поспешил удалиться и размышлял о дальнейшей судьбе девятнадцатилетнего студента одного из самых престижных вузов своего города. А что если мои друзья не пошли по 51-й? Что если их отпустят? Я развернулся опять к мужикам. Один из них нервно бросил явку мою на стол. Я хотел подойти. Хотел спросить про своих друзей. Но вид мужиков недвусмысленно демонстрировал исключительную враждебность. Мне, с моей внутренней полугибелью, такой барьер преодолеть было не под силу. Поэтому я и остался в жестком смятении, неведении и унынии.
Продолжение оказалось для меня не менее смутным. В этом же здании я, казалось, на протяжении не одного битого часа уделывал в черных чернилах подушечки своих пальцев, потом с силой впечатывал их в бумагу, брал у мужиков дешманское мыло и с трудом отмывал с папиллярных линий все это безобразие. Дело происходило в каком-то подвале. Надзор, в ту ужасную минуту, за мной осуществляли какие-то дядьки в военной форме. Ни с кем из них я не разговаривал. И они все делали молча, лишь изредка напоминая мне о моем положении шатком.
Закончилось все это тоже довольно дерьмовенько. Мы вышли с мужиками из здания (небо было настолько мрачным, будто и оно знало, что я оказался в сердце душераздирающего нуара), сели в серебристую «Ладу Калину» и куда-то поехали. Я долго не решался ничего спрашивать, но в середине нашей поездки все же понял, что другого выхода нет.
– И куда теперь? – полюбопытствовал я нерешительно.
Мужик, сидевший на пассажирском, бегло глянул в глаза мои через зеркало.
– На ивс, – проронил он. – Там ты переночуешь, а завтра у тебя суд по избранию меры пресечения. Вразумил?
Я кивнул. Хотя значения аббревиатуры «ивс» было мне неизвестно. Я представлял себе обезьянник с разрисованными стенами и бомжами. От этого передернуло. Затем я спросил:
– А во сколько суд?
– В час. В Калининском районном суде.
После этого лаконичного проясняющего ответа я заткнулся, вжался в сидушку холодной шеей, иногда поглядывал в грязные окна на грязный мир, который сейчас казался мне грязнее обычного. Я бранил себя изнутри за то, что не смог вернуться, что наложил пятно на всех родных, близких, в том числе и на самого себя. Тошно. Совестно. Стыдно. Дерьмово. Я все это уже говорил, но чувства, поглотившие меня с головой, казались настолько сильными, непреодолимо гнетущими, что хуже себя я в жизни вряд ли когда-либо ощущал. Закрыл глаза. Погряз в ярких красках воспоминаний, в смехе, улыбках и поцелуях, важных голах, забитых в неважных матчах, прогулках по скверам, площадям и кинотеатрам. Но кадры цветной кинохроники грели душу совсем недолго. Мы подъехали к зданию, окруженным высоким забором, и внезапно остановились. Один из мужиков изящно крутил в запястье свой белый пятый «айфон». Мне нужно позвонить Насте. Я в этом был уверен. Спустя долгие мгновения нерешительности, я наконец спросил:
