Особые отношения

Наутро, проснувшись, я обнаружила, что у меня распухло лицо, покраснели глаза и я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Но слез больше не было. Я понимала, что второго такого нервного срыва позволить себе не могу. И потому, напустив на себя невозмутимый вид, отправилась на работу – а что еще я могла сделать? Неожиданная смерть всегда абсурдна и трагична. В тот единственный раз, когда я поделилась этой историей с Тони, я добавила: когда из-за нелепого стечения обстоятельств теряешь родителей – самых главных в мире людей, – начинаешь ясно понимать, как все в этой жизни зыбко, осознаешь, что так называемая «защищенность» – лишь видимость, хрупкая скорлупа, и может дать трещину в любой момент.

– Тогда ты и решила стать военным корреспондентом? – спросил он, ласково погладив меня по лицу.

– О, да ты прямо ясновидящий.

На самом деле мне понадобились долгие шесть лет и путь от коротких сообщений в отделе местных новостей до разделов экономики и культуры и даже небольшой собственной колонки на редакционной полосе. Потом меня наконец направили на полгода в Вашингтон. Если бы Ричард отважился на перевод в Токио, я бы, наверное, тогда выскочила за него.

– Пожалуй, ты слишком заупрямилась тогда с Токио, – заметил Тони.

– Представь, если б я тогда вышла за Ричарда, жила бы сейчас в тихой дыре вроде Уэлсли[6]. У меня было бы двое детей, джип «чероки», и я бы пописывала статейки в «Пост»… Не такая уж плохая жизнь. Вот только меня не носило бы по всему миру, и я не пережила бы даже четверти своих приключений, а ведь мне за это еще и деньги платят.

– И ты не встретила бы меня, – добавил Тони.

– Верно, – отвечала я, целуя его. – Не встретила и не полюбила бы тебя.

Пауза. Я была поражена своими словами даже больше, чем он.

– И как это я ляпнула? Вырвалось… – пробормотала я.

Тони поцеловал меня.

– А я этому рад, – сказал он. – Потому что чувствую то же самое.

То, что я, оказывается, влюблена, меня ошеломило. Поразительно было и то, что мне отвечал взаимностью именно такой человек, какого я втайне всегда мечтала встретить, но была уверена, что в реальной жизни подобных мужчин нет (журналисты, по большей части, никуда не годились).

Какая-то природная осторожность или подозрительность заставляла меня сдерживаться, не торопить события. По той же причине мне не хотелось задумываться о том, сколько еще мы будем вместе – неделю, месяц, неважно. Я чувствовала, что и с Тони происходит то же самое. Он ничего не рассказывал о своих прошлых романах – только раз упомянул, что однажды чуть было не женился («но все пошло кувырком… и вообще, наверное, все к лучшему»). В ответ на попытку выяснить хоть какие-то подробности (в конце концов, рассказала же я про Ричарда) Тони быстро сменил тему, а я и не настаивала, решив, что со временем он сам мне все расскажет. Дело было еще и в том, что за два месяца жизни рядом с Тони Хоббсом я прекрасно поняла: он ненавидит, когда его припирают к стенке или требуют объяснений.

Мы не торопились афишировать отношения перед коллегами, каирскими журналистами. И вовсе не потому, что боялись сплетен – просто мы оба считали, что это никого, кроме нас, не касается. Так что на людях мы держались так, словно нас не связывает ничего, кроме профессиональных интересов.

Ну, по крайней мере, мне так казалось. До тех пор, пока Уилсон – тот самый толстяк из «Дейли телеграф» – не дал мне понять, что дело обстоит иначе. Он позвонил мне в офис и пригласил вместе перекусить в обеденный перерыв, заметив, что нам необходимо обстоятельно побеседовать. Это было сказано в характерной для него высокопарной манере – а потому прозвучало как приглашение от члена королевской семьи. Можно было подумать, что он оказывает мне особую честь, предлагая посидеть в дешевой кофейне отеля «Семирамарис». Как выяснилось, он надеялся, что я поделюсь с ним кое-какой информацией о египетском правительстве, а также некоторыми своими связями. Поэтому, когда речь вдруг зашла о Тони, это застало меня врасплох – мы ведь были уверены, что никто ни о чем не догадывается. Это оказалось верхом наивности, учитывая особенности журналистской тусовки в таких местах, как Каир, где каждому известно, что его коллега ел на завтрак. Тем не менее я вздрогнула, услышав:

– Ну, а как дела у мистера Хоббса?

Я попыталась сохранить невозмутимый вид.

– Полагаю, у него все хорошо.

Услышав столь сдержанный ответ, Уилсон хмыкнул:

– Полагаешь, значит?..

– Откуда же мне знать?

Еще одна елейная улыбочка.

– Понимаю.

– Но если это тебе так интересно, – продолжала я, – почему бы не позвонить ему в офис и не спросить у него самого?

Это замечание Уилсон пропустил мимо ушей и заметил:

– Интересный он фрукт, этот Хоббс.

– В каком смысле?

– О, это я о его хваленом безрассудстве и о том, что он якобы не умеет угождать начальству.

– Ничего об этом не знаю.

– Ав Лондоне всем давно известно, что Хоббс – сущий монстр по части офисных интриг. От него всего можно ожидать, совершенно непредсказуем, – но при этом репортер талантливый, только поэтому его и терпят столько лет.

Он смотрел на меня, ожидая ответа. Я промолчала. Уилсон расплылся в улыбке – видно, сочтя мое молчание признаком замешательства (тут он был прав). Потом добавил:

– Но ты, надеюсь, в курсе, что в любовных делах он всегда ведет себя, как… хм… как бы поточнее выразиться?.. ну, скажем, как бешеный бык. Меняет женщин, как…

– С чего ты вдруг об этом заговорил? – весело перебила я.

Настала его очередь изумляться – хотя удивление было деланым, почти театральным.

– Да просто к слову пришлось. – Он притворился смущенным. – Да и посплетничать захотелось. А самая главная сплетня про мистера Энтони Хоббса – то, как одна женщина разбила старому пройдохе сердце. То есть это, конечно, старые слухи, но…

Он замолчал на полуслове, дразня мое любопытство. И я, как идиотка, поддалась на провокацию:

– Что за женщина?

Тут-то Уилсон и рассказал мне про Элейн Планкет. Я слушала, не в силах сдержать любопытство – и растущую неприязнь. Уилсон говорил тихо, доверительно, но при этом легко и даже игриво. Нечто подобное я и раньше замечала за некоторыми англичанами, когда они общаются с американцами (или еще того хуже – с американками!). Они считают нас простаками, неспособными понимать тонкий юмор, и противопоставляют нашей бесхитростной прямолинейности легчайшую иронию – такую особую интонацию, когда решительно ни о чем не говорится всерьез… даже если речь идет о самых важных вещах.

Именно в таком стиле и общался со мной Уилсон, но ощущение легкости нарушалось сквозившим в голосе ехидством и даже злобой. И все же я слушала его рассказ с напряженным вниманием. Потому что он говорил о Тони, в которого я была влюблена.

Итак, благодаря любезности Уилсона, я узнала, что некогда сердце Тони разбила женщина – ирландская журналистка Элейн Планкет, с которой они работали в Вашингтоне. Само по себе меня это не огорчило – я твердо решила не изображать ревнивую дуру и не теряться в бесплодных догадках по поводу этой Планкет и того, не вернется ли она к Тони… или, еще того хуже, не она ли – любовь всей его жизни. Но не могу выразить, до чего противна была мне игра, которую вел Уилсон, – хотелось врезать ему по физиономии. Со всей силы. Но я молча слушала и ждала, когда же в его монологе наступит пауза.

– … так вот, после того как Хоббс пустил слезу перед нашим общим знакомым в Вашингтоне… знаешь Кристофера Перкинса?., так неосмотрительно, просто фантастика… ну, в общем, Хоббс немного расчувствовался, когда они с Перкинсом выпивали. А на другой день, представь, история была известна уже всему Лондону. Железный Хоббс расклеился из-за бабы-журналистки…

– Такой же, как я, хочешь сказать?

Уилсон хохотнул, но ничего не ответил.

– Ну же, не молчи, отвечай, – настаивала я громким, веселым голосом.

– А какой был вопрос?

– Похожа я на эту Элейн Планкет?

– Откуда я знаю? В смысле, я ее и не видел никогда.

– Да. Но я тоже – баба-журналистка. И тоже сплю с Тони Хоббсом.

Долгая пауза. Уилсон попытался скрыть замешательство. Это ему не удалось.

– Я не знал, – выдавил он наконец.

– Лжец, – произнесла я со смехом.

Это слово подействовало на него как пощечина.

– Что ты сказала?

Одарив его ослепительной улыбкой, я пояснила:

– Назвала тебя лжецом. И повторяю это, потому что ты лжешь.

– Я просто думал…

– О чем? Что можно немного поразвлечься за мой счет, а потом улизнуть?

Он ерзал на стуле своим толстым задом и комкал в руке носовой платок.

– Я действительно не хотел тебя обидеть.

– Но обидел.

Уилсон начал озираться, отыскивая глазами официанта.

– Вообще-то, мне пора…

Я перегнулась к нему через стол, почти вплотную приблизившись к его лицу. И все тем же бодрым, легким тоном заявила:

– Вижу, ты ничем не отличаешься от остальных мелких мерзавцев. Точно так же бежишь, поджав хвост, как только почуял, что тебе могут дать сдачи.

Он поднялся и вышел, не извинившись. Англичане никогда не просят прощения.

– Убежден, что далеко не все американцы бросаются просить прощения по любому поводу, – парировал Тони, когда я поделилась с ним своим наблюдением.

– Они лучше воспитаны, чем вы.

– Это потому, что они растут со скрытым пуританским комплексом вины… и с представлением, что за все нужно платить.

– А англичане…

– А мы полагаем, что можно удрать безнаказанно… если удастся.

У меня было искушение рассказать ему обо всем, что я узнала от Уилсона. Но мне казалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот, я опасалась, что, узнав о моей осведомленности, он почувствует себя незащищенным или – еще того хуже – попавшим в неловкое положение (а этого все британцы боятся как огня). В общем, я решила не говорить ему даже о том, что, услышав историю об Элейн Планкет, полюбила его еще сильнее. Ведь отныне я знала, что он так же уязвим и раним, как все смертные. Странно, но эта его слабость была мне по душе – она свидетельствовала о том, что он может быть таким разным.

Прошло две недели, и мне представилась возможность понаблюдать за Тони на его территории. Совершенно неожиданно он вдруг спросил:

– Как насчет того, чтобы сбежать в Лондон на несколько дней? – Он пояснил, что его вызывают в «Кроникл». – Ничего страшного – просто ежегодный обед с главным редактором, – обронил он небрежно. – Что думаешь о паре дней в «Савое»?

Долго уговаривать меня не пришлось. В Лондоне я была только один раз, в середине восьмидесятых, еще до моих заграничных командировок. Я отправилась тогда в суматошный двухнедельный тур по европейским столицам, в программу которого входили четыре дня в Лондоне. Мне понравилось тогда то, что я увидела. Конечно, видела я немного: несколько исторических памятников и музеев, пара интересных спектаклей и беглое знакомство с жизнью местных обитателей – состоятельных, из тех, кто может позволить себе отдельный дом в Челси[7]. В общем, мое знакомство с Лондоном было очень поверхностным.

Надо сказать, что номер в «Савое» тоже дает не слишком объективное представление о реальной лондонской жизни. Я была в полном восторге, оказавшись в люксе с видом на Темзу, в котором нас ожидала бутылка шампанского в ведерке со льдом.

– «Кроникл» всегда так принимает своих зарубежных коррепондентов? – спросила я.

– Шутишь? – ответил Тони. – Просто управляющий – мой давний приятель. Мы с ним очень подружились в Токио, он там работал в «Интерконтинентале». Теперь, если я бываю в городе, он всегда рад меня принять.

– Уф, прямо от сердца отлегло, – с облегчением вздохнула я.

– Почему?

– Потому что ты не нарушил одного из главных правил журналиста – никогда ни за что не платить.

Он засмеялся и потащил меня в постель. Потом плеснул шампанского в бокал.

– Не буду пить, – запротестовала я. – Не могу, я на антибиотиках.

– Давно?

– Со вчерашнего дня, ходила к врачу с фарингитом, он прописал.

– У тебя фарингит?

Я широко открыла рот:

– Давай загляни.

– Нет уж, спасибо, – сказал он. – Так вот почему ты не пила в самолете?

– Выпивка и антибиотики не сочетаются.

– Сказала бы раньше.

– Зачем? Подумаешь, горло болит.

– Э, да ты крутая!

– Да, я такая, а ты не знал?

– Должен сказать, я в некоторой растерянности. С кем же прикажешь мне пить все это время?

Вопрос был риторическим, ибо на протяжении наших трех дней в Лондоне у Тони всегда было с кем выпить. Каждый вечер мы встречались с кем-то из его знакомых или коллег-журналистов. Все его друзья-приятели, без исключения, пришлись мне по душе. Кейт Медфорд – давнишняя коллега из «Кроникл», которая теперь вела большой вечерний обзор новостей на Радио Би-би-си, – устроила для нас обед. Они с мужем, онкологом Роджером, принимали нас у себя дома, в зеленом предместье Чизвик. В другой раз мы провели великолепный вечер с морем выпивки (для Тони, во всяком случае) с его приятелем Дермотом Фэйхи, журналистом, ведущим постоянную рубрику в «Индепендент», и большим любителем поговорить! Как выяснилось, он был к тому же известным бабником и весь вечер плотоядно посматривал на меня, что очень веселило Тони (потом он сказал мне: «Дермот так себя ведет со всеми женщинами», на что мне только и оставалось ответить: «Ну, спасибо»). Еще мы встречались с бывшим репортером из «Телеграф», Робертом Мэтьюсом, только что получившим неплохой гонорар за свою первую книгу, триллер в стиле Роберта Ладлэма. После долгих уговоров он все-таки затащил нас на дорогущий ужин в «Айви»[8], заказывал вино по 60 фунтов за бутылку и пил слишком много, попутно потчуя нас мрачными и в то же время забавными историями о своем недавнем разводе. Рассказывал он блестяще, с непроницаемо-бесстрастным лицом подсмеиваясь над самим собой, но было понятно, что за этими шутками скрываются боль и страдание.

Все друзья Тони были первоклассными собеседниками, с удовольствием засиживались допоздна, пили, но немного – не больше трех бокалов вина – и (что произвело на меня неизгладимое впечатление) практически не говорили о себе. Даже притом что все они не виделись с Тони по году и больше, работа упоминалась лишь вскользь (в шутливых замечаниях, вроде «Ну что, Тони, эти исламисты со своим джихадом ни разу тебя не подстрелили?»). Если разговор касался личных тем – например, развода Роберта, – просто отшучивались. Даже когда Тони начал расспрашивать Кейт про ее дочь-подростка (которая, как оказалось, страдала анорексией и находилась в критическом состоянии), она ответила: «Перефразируя то, что Россини сказал об операх Вагнера, время от времени выпадают великолепные пятнадцать минут».

Больше к этой теме не возвращались.

Меня удивляло, что они умудряются сказать ровно столько, чтобы дать друг другу представление о своей жизни и состоянии дел, но стоит разговору коснуться чего-то личного, как его тут же переводят на общие темы. Я поняла, что здесь не принято обсуждать свои дела в компании больше двух человек, и особенно в присутствии посторонних, вроде меня. Впрочем, мне нравилась их манера ведения беседы и постоянное легкое подшучивание. В разговоре поднимались и серьезные темы, но обсуждали их все в том же грубовато-ироничном стиле. Ни разу я не заметила пылкой искренности, характерной для застольных бесед американцев. Действительно, говорил же мне как-то Тони, что основное различие между янки и британцами в том и состоит, что американцы считают жизнь штукой серьезной, но не безнадежной, а англичане – безнадежной, но не серьезной.

Три дня с лондонскими приятелями Тони убедили меня в том, что это правда. Еще я обнаружила, что с легкостью могу поддерживать подобный треп. Тони знакомил меня с друзьями и был явно доволен, видя, как органично я вписываюсь в их компанию. А мне было страшно приятно, что он гордится и даже хвастается мной. Мне тоже хотелось похвалиться Тони, но моя единственная подруга в Лондоне, Маргарет Кэмпбелл, как раз уезжала на эти дни. Пока Тони обедал со своим главным редактором, я поехала на метро в Хэмпстед и любовалась богатыми жилыми кварталами, а потом целый час гуляла по парку Хит[9], ежеминутно повторяя про себя, как же здесь хорошо. Возможно, отчасти мой восторг объяснялся тем, что после безумной суматохи и толчеи Каира Лондон мне показался образцом чистоты и порядка. Конечно, за целый день я видела и мусор на тротуарах, и граффити, и спящих на улице бродяг, и автомобильные пробки. Но из-за того, что в Лондон я приехала с Тони, город казался мне еще красивее, чем был на самом деле. Тони, видимо, чувствовал то же, потому что сказал, что впервые за долгие годы он вдруг «заново открыл» Лондон.

О своем обеде с главным редактором Тони почти ничего не рассказал – обмолвился только, что все прошло хорошо. Но через пару дней он вдруг решил посвятить меня в детали их встречи. До вылета в Каир оставался час, когда он повернулся ко мне:

– Мне нужно кое-что тебе сказать.

– Что-то важное? Ты так серьезен. – Я отложила роман, который читала.

– Я не серьезен, просто интересно.

– Ты имеешь в виду…

– Ну, в общем-то, я не хотел заговаривать об этом, пока не вернемся из Лондона, потому что жаль было бы тратить последние два дня на обсуждение этой темы.

– Какой темы?

– Главный предложил мне новую работу.

– Что за работа?

– Заведующий отделом внешней политики.

Потребовалось несколько секунд, чтобы до меня дошло.

– Поздравляю. Ты согласился?

– Конечно нет. Потому что…

– Что?

– Ну… потому что я хотел сначала переговорить с тобой.

– Потому что это означает перевод в Лондон?

– Вот именно.

– Ты этого хочешь?

– Скажем так: его светлость очень прозрачно намекал, что я должен принять должность. Еще он намекнул, что после двадцати лет «в поле» настало время потрудиться в редакции. Конечно, можно было бы настаивать, чтобы меня оставили на прежнем месте, но не думаю, что мне удалось бы его убедить. Кроме того, возглавлять такой отдел – это, мягко говоря, не понижение…

Пауза. Я сказала:

– Значит, собираешься принять предложение?

– Думаю, придется. Но… это не означает, что я должен возвращаться в Лондон один.

Снова пауза: я обдумывала его последнее замечание. Наконец произнесла:

– У меня тоже есть новости. И мне надо кое в чем признаться.

Он встревоженно посмотрел на меня:

– Что за признание?

– Я не принимаю антибиотики. Потому что горло у меня не болит. Но мне все равно нельзя пить, потому что… в общем, я беременна.

Глава третья

Тони достойно воспринял известие. Не вздрогнул, не побледнел. Конечно, на миг он оторопел, потом ненадолго задумался. Но после этого взял меня за руку, сжал ее и произнес:

– Хорошие новости.

– Ты правда так думаешь?

– Ну конечно. А ты уверена?..

– Тест дал положительный результат, – сказала я.

– Ты хочешь оставить ребенка?

– Мне тридцать семь лет, Тони. А это значит – теперь или никогда. Но то, что я хочу оставить его, вовсе не значит, что ты обязан быть с нами. Конечно, я была бы рада. Но…

Он пожал плечами:

– Я хочу быть с вами.

– Уверен?

– Абсолютно. И хочу, чтобы ты поехала со мной в Лондон.

Настала моя очередь слегка побледнеть.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил он.

– Удивлена…

– Что тебя удивило?

– Направление, которое принял наш разговор.

– Тебя что-то волнует?

Это было мягко сказано! Хотя мне и удавалось скрывать тревогу во время поездки в Лондон (не говоря уж о неделе до отъезда, когда я уже знала от своего врача в Каире о положительном результате теста на беременность), она не оставляла меня ни на минуту. И у меня были для этого основания.

Да, какая-то часть меня спокойно радовалась беременности, но другая, не менее значительная часть моей личности была в ужасе. Может, дело было в том, что я как-то не думала, что могу забеременеть. Нет, с гормонами и инстинктами у меня все было в порядке, просто в моей вольной и независимой жизни совершенно не было места для такого ответственного дела, как материнство. Поэтому открытие, что я уже беременна, меня потрясло и выбило из колеи.

Однако люди никогда не устают нас удивлять. Тони это, безусловно, удалось. По пути в Каир он до конца полета говорил мне, что беременность – это просто прекрасно; что вкупе с его переводом в Лондон это прекрасно вдвойне; что он видит в этом перст судьбы и что нам предстоит принять важное решение. Все это произошло как раз вовремя. Потому что мы так чертовски здорово подходим друг другу. Конечно, нам придется притираться, когда начнем жить одним домом, а мне придется привыкнуть к работе в редакции (Тони не сомневался, что я сумею убедить руководство «Пост» перевести меня в лондонский офис), но разве уже не ясно, что нам обоим пора смириться с неизбежностью и вообще остепениться?

– Ты имеешь в виду женитьбу? – спросила я, когда он наконец закончил.

Хоть и не глядя мне в глаза, он все же ответил:

– Ну… да, я… хм… да, наверное, так.

Внезапно мне отчаянно захотелось хлопнуть стакан водки, и я страшно пожалела, что не могу себе этого позволить.

– Мне нужно обо всем как следует подумать.

Тони сразу умолк. Он не давил на меня и всю следующую неделю не задавал никаких вопросов. Да это и было бы не в его стиле. Итак, вернувшись из Лондона, мы дали друг другу несколько дней на раздумье. Вернее так: он дал мне время на раздумье. Да, мы дважды в день разговаривали по телефону и даже один раз пообедали вместе – и при этом ухитрялись обходить молчанием вопрос, который интересовал обоих. В конце концов я спросила:

– Ну что, ты уже сообщил в «Кроникл» о своем решении?

– Нет, я ведь ожидаю кое от кого уточнений.

Говоря это, Тони слегка улыбнулся. От него ожидали ответа, но он не хотел давить на меня. А я невольно сравнивала его с Ричардом Петтифордом, поведение которого не выдерживало никакого сравнения с терпением Тони. Пытаясь уговорить меня выйти за него замуж, Ричард то и дело выходил за рамки дозволенного, обращаясь со мной (чисто адвокатские штучки), как с упрямым присяжным, которого нужно заставить поменять точку зрения.

Я спросила:

– В ближайшие три месяца ты не уедешь?

– Нет, но главному редактору нужен мой ответ до конца недели.

И он сменил тему.

Тем временем я не только все обдумывала, но еще и сделала множество важных телефонных звонков, первый – Томасу Ричардсону, главному редактору «Бостон пост», человеку, с которым у меня сохранялись теплые, даже сердечные отношения, хоть и на изрядном расстоянии. Янки старой закалки, он, как и я, ценил прямоту. Поэтому, когда он взял трубку, я была с ним совершенно честна. Я объяснила, что выхожу замуж за журналиста из «Кроникл» и собираюсь переехать в Англию. Еще я сказала, что «Пост» для меня – родной дом и я хотела бы остаться в газете. Но нужно учитывать и то обстоятельство, что я жду ребенка, а значит, месяцев через семь мне неизбежно потребуется отпуск на двенадцать недель.

– Ты ждешь ребенка? – В его голосе слышалось искреннее удивление.

– Похоже на то.

– Так это же чудесная новость, Салли. И я прекрасно понимаю, что ты хочешь родить и растить его в Лондоне…

– Но мы переедем туда не раньше, чем через три месяца.

– Что ж, я уверен, за это время мы подыщем тебе место в нашем лондонском отделении. Один наш корреспондент как раз поговаривает о возвращении в Бостон, так что со временем ты подгадала как нельзя лучше.

Меня слегка встревожило то, как легко босс отнесся к идее моего переезда в Лондон. Теперь у меня не было отговорок, чтобы отказаться следовать за Тони. Узнав, что мой перевод в лондонское отделение «Пост» – дело вполне реальное, я ощутила настоящий страх перед предстоящими глобальными переменами. Конечно, реакция босса обнадеживала: он не счел меня предателем. И мне не грозил перевод куда-нибудь в Улан-Батор. И я не теряла работу. Ну а что, если окажется, что сидеть в конторе невыносимо скучно? И неужели мы теперь привязаны к Лондону до конца наших дней?

– В конце концов, мы не из тех, кто ограничивает чужую свободу, правда? – спросил Тони.

– Ни в коем случве, – ответила я.

– Рад слышать, – фыркнул он. – Стало быть, это еще не конец света, если мы поженимся через пару недель, а?

– С каких пор ты стал таким романтичным?

– С тех пор, как поговорил с одним парнем в нашем консульстве.

Оказалось, тот «парень» объяснил Тони, что мой переезд в Британию – как и перевод на работу – будет намного легче оформить, если мы станем мужем и женой. А если я останусь одиночкой, придется долгие месяцы биться лбом об стенку, пытаясь победить бюрократию иммиграционной службы. И вновь я подивилась, как круто и быстро меняется моя жизнь. Вот что такое судьба! Живешь себе, плывешь по течению, наивно полагая, что траектория твоей жизни уже определена (особенно если ты уже на пороге среднего возраста). Но вдруг встречаешь человека, позволяешь вашим отношениям развиваться, – и вот ты уже ступила на опасную территорию, имя которой «любовь». Не успеешь оглянуться – и ты уже звонишь на другой конец земли своей единственной родственнице, чтобы сообщить, что ты не только беременна, но еще и…