Особые отношения

– Мало что из этого можно выжать, правда? – сказала я.

– Уверен, мы с вами сумеем что-нибудь нацарапать.

Мы сняли два номера на одном этаже и договорились встретиться, когда напишем свои репортажи. Мы встретились через два часа. Вскоре после того, как я сбросила по электронной почте семьсот слов – о наводнении в долине реки Джуба, о телах, плавающих на воде, о хаосе и неорганизованности властей и о том, каково это, находиться в обстреливаемом вертолете Красного Креста, – в мою дверь постучали.

За дверью стоял Тони с бутылкой шотландского виски и двумя стаканами.

– О, жизнь налаживается, – сказала я. – Заходите.

Он оставался у меня до семи часов утра – мы решили выехать пораньше, чтобы успеть на утренний рейс в Каир. Когда я впервые увидела его в вертолете, я уже знала: мы неизбежно окажемся в постели, как только представится такая возможность. Таковы уж правила этой игры. Дело в том, что зарубежные корреспонденты крайне редко обзаводятся супругами или «любимыми» – и как-то так получается, что с подавляющим большинством людей, которые встречаются вам на пути, решительно не хочется провести в постели и десяти минут, не говоря уж о целой ночи.

Но, когда я наутро проснулась рядом с Тони, в голову пришла неожиданная мысль: «А ведь он живет в том же городе, что и я». А это, в свою очередь, привело к еще более необычной для меня мысли: «…и я, пожалуй, не прочь еще раз его увидеть. Вообще-то, я бы не прочь встретиться с ним сегодня вечером».

Глава вторая

Я никогда не считала себя сентиментальной. Напротив, я знала за собой определенную склонность и даже тягу к бегству от серьезных отношений – в этом меня обвинил семь лет назад мой бывший жених, когда я с ним порвала. Звали его Роберт Петтифорд. Он был юристом в Бостоне – умный, эрудированный, энергичный. И он действительно мне нравился. Проблема, однако, состояла в том, что моя работа нравилась мне не меньше.

– Ты постоянно убегаешь, – сказал он, когда я сообщила ему, что меня назначили корреспондентом «Бостон пост» в Токио.

– Это серьезное продвижение по службе, – ответила я.

– Ты говорила то же самое, когда тебя отправили в Вашингтон.

– То была командировка всего на шесть месяцев – и мы с тобой виделись каждые выходные.

– И все же это было бегство.

– Это был превосходный шанс. Как и поездка в Токио.

– Твой превосходный шанс – это я.

– Ты прав, – ответила я. – Это так. Но в ответ и я могу сказать то же о себе. Поэтому предлагаю: поедем в Токио вместе.

– Если я уеду, то не стану партнером в своей фирме, – сказал он.

– А если я останусь, то все равно не стану хорошей женой партнера.

– Если бы ты меня по-настоящему любила, ты бы осталась.

Я рассмеялась. И ответила:

– Значит, я, по-видимому, тебя не люблю.

Чем, в общем-то, и положила конец нашей двухлетней связи – потому что, если делаешь такое заявление, на продолжение рассчитывать трудно. Мне было жаль, что мы не «преуспели» (одно из любимых словечек Роберта) в наших отношениях, но я всегда понимала, что не гожусь на роль обывательницы, которую он мне уготовил. Смирись я с такой судьбой, и в моем паспорте только по праздникам появлялись бы редкие отметки о пересечении границы Бермудов и прочих курортов – ничто в сравнении с двадцатью страничками, заполненными всевозможными визами, которые я умудрилась нажить за последние годы. И уж точно я не ждала бы сейчас самолета из Аддис-Абебы до Каира и не вела бы непринужденную и приятную беседу с обаятельнейшим и циничнейшим бриттом после того, как провела с ним ночь…

– Так ты действительно никогда не была замужем? – спросил Тони, когда мы отстегнули ремни безопасности.

– Не делай вид, что удивлен, – ответила я, – я не так уж легко теряю голову.

– Буду иметь в виду.

– Зарубежные корреспонденты и замужество – редкое сочетание.

– Правда? Надо же, не замечал.

Я засмеялась, потом спросила:

– А ты женат?

– Ты, должно быть, шутишь.

– И никогда не был близок к этому?

– Каждый однажды бывает к этому близок. И ты тоже.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что однажды это случается с каждым.

– По-моему, ты повторяешься.

– Твоя правда. Дай-ка угадаю – ты не вышла замуж за того парня потому, что тебе впервые предложили работу за границей.

– Боже, боже, ты проницателен, – сказала я.

– Не особо, – ответил он. – Просто именно так все обычно и случается.

Конечно, Тони был прав. И достаточно умен, чтобы не расспрашивать меня о том парне, а также о других моих так называемых романах и даже о том, откуда я родом и где росла. Если что и произвело на меня впечатление, так это именно то, что он не приставал с расспросами (только выяснил, что и я ловко ускользнула от женитьбы). Ведь это означало, что – в отличие от многих других журналистов, которых я встречала за границей, – он не отнесся ко мне как к дурочке, случайно попавшей на передний край прямиком из отдела мод. Кроме того, Тони не пытался произвести на меня впечатление внушительным послужным списком, не выпячивал то обстоятельство, что лондонская «Кроникл» – не в пример более внушительное и авторитетное издание, чем жалкая «Бостон пост». Он держался со мной как с ровней в профессиональном плане: живо интересовался моими контактами в Каире (ведь он был там новичком) и с удовольствием делился историями о работе в Токио. Приятнее всего было, что ему нравилось меня смешить… и он добивался этого с поразительной легкостью. Я быстро обнаружила, что Тони Хоббс не просто обожает поговорить – он к тому же потрясающий рассказчик.

Мы оживленно болтали всю дорогу до Каира. По правде, мы вообще не закрывали рта с того момента, как проснулись утром в моем номере. Нам с самого начала было очень легко друг с другом – и не только потому, что нашлось много общего в профессиональной сфере. Мы были очень похожи своим отношением к жизни: немного циничные, отчаянно держащиеся за свою независимость, страстно преданные своему делу. И еще мы оба отдавали себе отчет, что работа корреспондента за рубежом – удел молодых. Большинство сходит с дистанции к тому времени, как им перевалит за пятьдесят.

– Значит, мне осталось восемь лет, а потом в утиль, – заметил Тони, когда мы пролетали над Суданом.

– Ты так молод? Я бы тебе дала лет на десять больше, правда, – сказала я.

Он бросил на меня слегка удивленный взгляд:

– А ты язва.

– Стараюсь.

– У тебя неплохо получается… для провинциальной журналистки.

– Один-один, – сказала я, пихнув его локтем в бок.

– Ведешь счет, да?

– Конечно.

Могу сказать, что подобный обмен колкостями нисколько не обижал Тони. Он наслаждался словесной перепалкой, и не только потому, что в совершенстве владел этой игрой – это позволяло ему избегать серьезных разговоров и не раскрываться. В самом деле, каждый раз, как наш разговор касался личных моментов, он тут же уходил от них, прячась за шутками и иронией. Меня это не смущало – мы ведь только что познакомились и сейчас примеривались, оценивали друг друга. Я просто отметила эти отвлекающие маневры и подумала, а не помешает ли мне это узнать его получше – ибо, к моему собственному изумлению, Тони Хоббс был первым мужчиной за четыре года, которого мне захотелось узнать получше. Впрочем, я не собиралась сообщать ему об этом, потому что, во-первых, понимала, что это может его отпугнуть, а во-вторых, никогда не гонялась за мужчинами.

Итак, мы прибыли в Каир и вместе добрались на такси до Замалека (довольно приличного района Каира, где живут практически все иностранные журналисты и бизнесмены). Оказалось, что дом Тони находится всего в двух кварталах от моего. Он настоял на том, чтобы сначала высадили меня. Когда машина, резко затормозив, остановилась у моего подъезда, Тони полез в карман и протянул мне визитную карточку.

– Здесь все мои координаты, – сказал он.

Я извлекла собственную визитку и нацарапала на обратной стороне номер.

– А это мой домашний телефон.

– Спасибо, – сказал он, принимая карточку. – Так позвони мне, идет?

– Нет, уж первый ход за тобой, – ответила я.

– Э, да мы старомодны? – Он приподнял бровь.

– Да нет. Но первой не звоню. Хорошо?

Он высунулся из окна автомобиля и поцеловал меня. Это был очень долгий поцелуй.

– Прекрасно, – сказал он и добавил: – А весело было.

– Да. Весело.

Пауза. Я нагнулась за багажом.

– Ну, надеюсь, до встречи, – сказала я.

– Да, – он улыбнулся, – увидимся.

Поднявшись в свою пустую, безмолвную квартирку, я начала ругать себя за то, что решила изобразить неприступную дамочку. «Нет, первый ход за тобой». Надо же было сморозить такую глупость! Ведь я же понимала, что не каждый день попадаются такие мужики, как Тони Хоббс.

Тем не менее мне ничего не оставалось, как выбросить все это из головы. Я целый час отмокала в ванне, потом забралась в постель и провалилась в небытие часов на десять – предыдущие две ночи я почти не спала. Проснулась я в семь утра. Приготовила завтрак. Включила ноутбук. Подготовила свою еженедельную колонку «Письмо из Каира», в которой рассказала о головокружительном полете под обстрелом на вертолете Красного Креста. В полдень зазвонил телефон, я подскочила к нему одним прыжком.

– Привет, – сказал Тони. – Это первый шаг.

Он зашел за мной через десять минут, чтобы вместе пойти пообедать. До ресторана мы так и не добрались. Я бы не сказала, что затащила его в постель – потому что он отправился туда сам и очень охотно. Достаточно сказать, что в тот самый момент, как открылась дверь, нас просто притянуло друг к другу.

Позже, в постели, он повернулся ко мне и сказал: «Так кто сделает второй шаг?»

Сказать, что с той минуты мы стали неразлучны, было бы большим преувеличением. И все же именно тот вечер я приняла для себя за точку отсчета – с этого времени каждый из нас стал неотъемлемой частью жизни другого. Одно обстоятельство поразило меня больше всего: я говорю о том, как удивительно легко и гладко прошел переходный период. Тони Хоббс вошел в мою жизнь, и это не сопровождалось даже обычными колебаниями, сомнениями и вопросами, не говоря уж о бурных романтических переживаниях, которые обычно ассоциируются у нас с coup de foudre[1]. Поскольку оба мы были людьми уверенно стоящими на ногах, привыкшими жить самостоятельно, каждый с уважением относился к независимости другого и с готовностью подстраивался под него. Правда, нас явно удивляли друг в друге национальные черточки и причуды. Тони частенько мягко подсмеивался над моей чисто американской склонностью понимать все чересчур буквально, привычкой то и дело задавать наивные вопросы, излишней тягой к копанию в мелочах. Я, в свою очередь, изумлялась его нежеланию говорить о чем-либо серьезно и стремлению все сводить к шутке. А еще Тони оказался совершенно бесстрашным во всем, что касалось его работы. В этом я убедилась примерно через месяц. Как-то вечером нам позвонили и сообщили, что исламские фундаменталисты расстреляли автобус с немецкими туристами, посещавшими пирамиды в Гизе. Мы не мешкая прыгнули в машину и понеслись по направлению к Сфинксу. Когда добрались до места происшествия, Тони удалось пробраться сквозь кордоны египетских солдат прямо к автобусу, залитому кровью, – несмотря на реальную угрозу, что террористы могли его заминировать. На другой день, на пресс-конференции по поводу этого нападения, египетский министр туризма попытался обвинить в преступлении иностранных террористов – и Тони перебил его, держа в руке обращение, в котором каирский филиал «Братьев-мусульман»[2] заявлял, что берет полную ответственность за нападение на себя. Тони не только прочитал обращение исламистов на почти безупречном арабском – сделав это, он повернулся к министру и спросил: «А теперь не соблаговолите ли пояснить, почему вы нам солгали?»

Тони испытывал неуверенность по поводу одной-единственной вещи: своего роста… хотя я не раз убеждала его, что для меня, черт возьми, это не имеет ровно никакого значения. Наоборот, меня даже как-то умиляло то, что этот способный, образованный и такой смелый мужчина комплексует из-за внешности. Тогда-то я и начала понимать природу его бравады: он бесстрашно задавал трудные вопросы и в погоне за сюжетом бросался очертя голову в самое пекло, чтобы заставить всех забыть о своем росте. И не только росте. Втайне он считал себя белой вороной, вечным неудачником, чей удел – высунув в окошко нос, смотреть на мир, в котором он чувствовал себя чужим. Мне понадобилось некоторое время, чтобы распознать в Тони эту неуверенность, настолько умело скрывал он этот комплекс, демонстрируя окружающим свое превосходство. Но однажды он открылся в общении с другим англичанином – корреспондентом «Дейли телеграф» по фамилии Уилсон. Уилсону не было и тридцати пяти, но его шевелюра уже изрядно поредела, он располнел и как-то оплыл. По выражению Тони, стал похож на круг камамбера, забытый на солнцепеке. Я относилась к нему спокойно, хотя из-за манеры говорить – он лениво тянул гласные – и преждевременной полноты (не говоря уж о неизменных куртке сафари немыслимого покроя и фланелевой клетчатой рубахе) он смахивал на героя мультфильма. Тони держался с Уилсоном вполне корректно, но на самом деле терпеть его не мог – особенно после одного разговора, происшедшего между ними в клубе «Гезира». Уилсон нежился на солнце у бассейна. Голый по пояс, он красовался в клетчатых длинных шортах и замшевых туфлях с носками. Зрелище было не из приятных. Поприветствовав нас, он спросил Тони:

– Ну что, на Рождество домой?

– В этом году вряд ли.

– Ты ведь тоже лондонец, верно?

– На самом деле, из Бакингемшира.

– А точнее?

– Эмершем.

– А… Эмершем, как же. Девятая зона метро, линия Метрополитен. Выпьем?

У Тони лицо сделалось каменным, но Уилсон, казалось, ничего не заметил. Он окликнул официанта, заказал три джина с тоником, потом извинился и отошел в туалет. Как только он удалился на достаточное расстояние, Тони прошипел:

– Тупой придурок.

– Ты что, Тони? – Меня удивила эта необычная для него вспышка гнева.

– «Девятая зона метро, линия Метрополитен» – передразнил он, пародируя сочный акцент Уилсона. – Я так и знал, что он это скажет. Обязательно лягнет, влезет со своей издевочкой.

– Слушай, но он же просто сказал…

– Я понял, что он сказал – я слышал каждое долбаное слово.

– И что он хотел сказать?

– Ты просто не понимаешь.

– Да уж, для меня это слишком тонко, – ответила я беспечно. – А может, я просто тупая американка и не улавливаю английские нюансы.

– Никто не улавливает английские нюансы. Англию трудно понять.

– Даже если ты англичанин?

– Особенно если ты англичанин.

Я была удивлена: его ответ показался мне уверткой. Потому что уж кто-кто, а Тони понимал Англию лучше некуда. В частности, он отлично понимал (и объяснил мне) свое положение на социальной лестнице. Эмершем был провинциальным, безнадежно мелкобуржуазным городком. Тони его ненавидел, хотя единственная его сестра – с которой они не виделись много лет – осталась жить там, под родительским кровом. Их отец – рано ушедший из жизни из-за страстной любви к сигаретам «Бенсон и Хеджес» – работал делопроизводителем в архиве муниципального совета (откуда уволился только за пять лет до смерти). Мать – ее уже тоже не было в живых – трудилась в регистратуре врачебного кабинета, прямо напротив скромного пригородного дома на две семьи, в котором и прошло детство Тони.

Тони всегда мечтал порвать с Эмершемом, однако свое намерение осуществил не сразу – чтобы угодить отцу, он пошел учиться в Йоркский университет. Но, получив диплом (как выяснилось, диплом с отличием – Тони хоть и не сразу, но все-таки поведал мне в свойственной ему сдержанной манере, что ему присудили первую премию за успехи в английском), он решил с год повременить с поисками работы. Вместе с парой приятелей он отправился в Катманду, а оттуда каким-то образом добрался до Каира. Через два месяца Тони нанялся на работу в сомнительную англоязычную «Египетскую газету». С полгода он писал заметки об автомобильных авариях, мошенничествах, скандалах и прочих пустяках, а потом вернулся в Британию, где стал предлагать разным изданиям свои услуги в качестве внештатного корреспондента в Каире. Еще через год он уже регулярно поставлял в «Кроникл» короткие репортажи – а когда их египетского корреспондента отозвали в Лондон, Тони предложили работу в штате. С того момента он и «Кроникл» были неразлучны. Если не считать шести месяцев, которые он провел в Лондоне в середине восьмидесятых (после чего пригрозил уволиться, если его снова не отправят «в поле»), Тони мотало из одной горячей точки в другую. Разумеется, несмотря на все разговоры о работе на переднем крае и о полной профессиональной независимости, Тони не мог заниматься только тем, что ему нравилось. Несколько раз ему приходилось, считаясь с интересами корпорации, тянуть лямку и в офисе – во Франкфурте, Токио и столичном Вашингтоне (городе, который Тони очень не любил). Несмотря на эти вынужденные уступки прозе жизни, Тони Хоббс был не таким, как большинство людей вокруг, и не собирался попадаться в ловушки домашнего уюта и карьерного роста. Ну прямо как я.

– Знаешь, я всегда старалась избегать таких вещей, просто спасаюсь от них бегством, – призналась я Тони примерно через месяц после того, как мы начали встречаться.

– А… так вот что это такое – вещь.

– Ты же понимаешь, о чем я.

– О том, чтобы я не вздумал преклонить перед тобой колено и сделать предложение, потому что ты собираешься разбить мне сердце?

Рассмеявшись, я сказала:

– Ну, вообще-то, я не собиралась этого делать.

– Тогда… в чем суть твоего высказывания?

– Суть в том, что…

Я замолкла, чувствуя себя полной дурой.

– Что ты хотела сказать? – поинтересовался Тони с очаровательной улыбкой.

– Суть в том, – продолжала я, заикаясь от неуверенности, – что я иногда страдаю от недержания речи. И… но больше я не собираюсь говорить всякие глупости.

– Не извиняйся, это ни к чему, – сказал он.

– Даже не собиралась, – ответила я раздраженно, а потом вдруг заявила: – Вообще-то, как раз извинялась. Потому что…

Боже, совсем запуталась, какая же я косноязычная и неловкая! Тони, хитро улыбаясь, продолжал разглядывать меня. Потом спросил:

– Так ты не планируешь спасаться бегством?

– Да нет. Потому что… эээ, хм… потому что, знаешь…

– Я весь внимание.

– Потому что… черт, да просто мне с тобой так хорошо, и я сама поражаюсь тому, что так счастлива… именно потому, что я тысячу лет не ощущала ничего подобного, и я только изо всех сил надеюсь, что и ты чувствуешь то же самое, потому что мне не хочется тратить попусту время с человеком, который не чувствует того же, потому что…

Он не дал мне договорить – нагнулся и поцеловал. Потом спросил:

– Это отвечает на твой вопрос?

– Ну…

Я и впрямь считаю, что поступки бывают красноречивее слов, и все же хотелось услышать от него примерно то, что я ему только что высказала. Но я не раз убеждалась, что Тони не любитель сердечных излияний, и если уж мне откровенные разговоры на подобные темы даются нелегко, то он просто всячески их избегает. Поэтому я была искренне удивлена, услышав: «Что ж, я очень рад, что ты не собираешься от меня сбежать».

Было ли это признанием в любви? Я очень на это надеялась, ведь я-то к этому времени уже точно знала, что влюблена. А еще я знала, что моя неуклюжая тирада – максимум того, на что я способна по части объяснений в нежных чувствах. Мне всю жизнь трудно давалась подобная откровенность. Мои родители, школьные учителя, тоже были в этом не сильны – это были самые заботливые родители, настоящие друзья двум своим дочерям, но только не в том, что касалось внешнего проявления нежности и всяческих излияний.

– Знаешь, я только один раз видела, как они целуются, – сказала моя старшая сестра Сэнди вскоре после того, как родители погибли в автомобильной аварии. – Да и обнимались они нечасто. Но ведь это неважно, дело не в этом, правда?

– Да, – ответила я. – Совершенно не в этом.

После чего Сэнди уже не могла держать себя в руках и разрыдалась так громко, что это напоминало крики плакальщиц. Сама я на людях почти не плакала, даже во время похорон. Может быть потому, что потрясение оказалось слишком сильным и оглушило меня. Это случилось в 1988 году. Мне был двадцать один год. Я только что окончила последний курс колледжа и собиралась через пару месяцев приступать к работе в «Бостон пост». Мы с подругами только что подыскали квартиру на троих в Бэк-Бэй[3]. Я только что купила первую машину (видавший виды «фольксваген»-жучок за тысячу баксов) и только что узнала, что у меня диплом с отличием. Родители были на седьмом небе от радости за меня. Они приехали в колледж на церемонию вручения дипломов и были так непривычно взволнованы и возбуждены, что даже остались на вечеринку, устроенную в честь актового дня. Я настаивала, чтобы родители и переночевали у меня, но они непременно хотели вернуться в Вустер вечером, чтобы с утра поспеть на какое-то важное церковное мероприятие (как и многие либералы в Новой Англии, родители были истовыми приверженцами унитарианства). Перед тем как сесть в машину, отец вдруг крепко меня обнял – это было так на него непохоже – и сказал, что любит меня.

Через два часа он задремал за рулем на шоссе, ведущем на юг. Машину развернуло, она на полном ходу врезалась в ограждение и при этом задела автомобиль на соседней полосе – «форд-универсал». В нем ехала семья из пяти человек. Двое пассажиров – молодая мать и ее сынишка – погибли. Погибли и наши родители.

На похоронах и поминках Сэнди все ждала, когда же я наконец разрыдаюсь (сама она ревела непрестанно). Ее огорчало и тревожило, что я не способна дать волю чувствам и выплакаться (впрочем, и она, и все, кто общался со мной тогда, не могли не замечать, что происшедшее нанесло мне тяжелую и мучительную травму). Что ж, Сэнди отличалась эмоциональностью и даже взбалмошностью, не в пример прочим членам нашей семьи. При этом я всегда знала: Сэнди – человек, на которого я при любых обстоятельствах могу положиться (как она могла положиться на меня). Хотя характеры у нас были совершенно непохожими. Сэнди была настоящей домоседкой. Она пошла по стопам родителей, устроилась работать в школу, вышла замуж за учителя физкультуры, переехала в пригород Бостона и к тридцати годам уже родила троих ребятишек. За это время она позволила себе немного располнеть – перевалила через отметку в сто семьдесят фунтов[4] (далеко не оптимальный вес для женщины ростом пять футов три дюйма[5]), а все оттого, что постоянно что-нибудь жевала. Иногда я намекала, что ей надо бы повесить на холодильник большой висячий замок, но не слишком настаивала на этом. Я никогда не смогла бы давить на Сэнди: она болезненно реагирует на любую критику, непосредственна, как ребенок, и вообще – она просто прелесть.

А еще Сэнди – единственная, с кем я всегда откровенно делилась и делюсь абсолютно всем, что со мной происходит – если не считать некоторого времени после гибели родителей. В то время я замкнулась, и никто не мог до меня достучаться. Спасла меня новая работа в «Пост». Мой начальник в отделе местных новостей, кажется, не рассчитывал, что я сразу выйду на службу, но я настояла на том, чтобы начать уже через десять дней после похорон. Я нырнула в работу с головой. Двадцатичасовой рабочий день был для меня обычным делом. Я подписывалась на все сверхурочные работы, хваталась за любой завалящий сюжет – и быстро приобрела репутацию полнейшего трудоголика, на которого можно положиться.

Я работала уже месяца четыре, когда, возвращаясь вечером домой, обогнала на Боулистон-стрит пару примерно того же возраста, что мои родители. Они шли, держась за руки. В этой паре не было ничего особенного. Они вовсе не были похожи на моих маму с папой. Обычные, заурядные люди, видимо муж и жена, лет пятидесяти пяти, которые шли, держась за руки. Может, именно это меня и пробило – то, что им, в отличие от многих пар с большим стажем супружеской жизни, до сих пор явно нравилось быть вместе. Вот и моим родителям общество друг друга всегда доставляло радость. Как бы там ни было, в следующее мгновение я уже обнимала ближайший столб и, заливаясь слезами, ревела как белуга. Я не могла остановиться, я даже не пыталась сдержать этот поток, который наконец настиг меня и захлестнул. Я долго простояла так, не двигаясь, обнимая столб, – горе вдруг стало неизмеримым, бездонным. Появился полицейский. Он опустил мне на плечо ручищу и спросил, не нужна ли помощь.

«Где мои мама и папа?!» – чуть было не прорыдала я, готовая выпустить наружу шестилетнего ребенка, ведь он таится в душе у каждого из нас и в трудные минуты отчаянно нуждается в защите родителей. Но я умудрилась собраться и объяснить, что переживаю утрату близких и единственное, чем он может мне помочь, – это поймать такси. Полицейский взмахом руки остановил машину (в Бостоне это непросто, но на то он и полицейский). Он помог мне забраться на сиденье, сказав (неловко запинаясь, грубовато, но вместе с тем ласково), что «поплакать-то нужно, тогда полегче станет». Я поблагодарила и всю дорогу до дому сдерживалась. Но, оказавшись у себя, упала на кровать и снова зарыдала в полный голос, предаваясь горю. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но когда я опомнилась, было два часа ночи, и я лежала, свернувшись калачиком, в полном изнеможении. Мне только хватило сил порадоваться, что обе мои соседки в ту ночь отсутствовали. Я вовсе не хотела, чтобы кто-нибудь увидел меня в таком состоянии.