Испанец. Священные земли Инков

Собеседник остановился, пристально посмотрел на него, словно пытаясь что-то прочесть в его глазах, хотя было заметно, что их голубой цвет вызывает у него инстинктивное отторжение, и наконец опустил руку, чтобы расправить край туники, и едва слышно проговорил:

– Ты весьма наблюдателен. Я бы сказал, опасно наблюдателен. Нашим мудрецам потребовались годы, чтобы обнаружить, что здешний народ боги неоднократно подвергают высшему наказанию слепотой, однако ты заметил это, стоило тебе пройти мимо… Почему?

Алонсо де Молина широко улыбнулся, обнажив все свои зубы:

– Наверно, все дело в том, что мой дед, которого я обожал, ослеп, когда я был ребенком, и это впечатление навсегда врезалось мне в память… В Альмерии, недалеко от того места, где я родился, люди тоже обычно страдают из-за зрения. Неужто это угрожает безопасности Империи – то, что я обращаю на это внимание?

– Шпионы обычно на все обращают внимание.

– Но избегают обсуждать… – рассмеялся испанец. – Это может стоить им жизни…

Он собирался еще что-то добавить, но тут его прервал внезапный переполох среди идущих впереди солдат: послышалось растерянное бормотание, колонна остановилась и пропустила офицера, который приблизился к ним с сокрушенным видом.

– Зеленая змея пересекла дорогу с севера на юг, – со всей серьезностью доложил он. – На голове у нее было два белых пятна.

Чабча Пуси, курака Акомайо, выглядел весьма встревоженным и в тон ему серьезно и озабоченно спросил:

– Какого она была размера?

Офицер, немного поколебавшись, раздвинул руки в стороны, отчего инка еще больше нахмурил брови, а затем отрывисто приказал:

– Мы задержимся до тех пор, пока солнце не достигнет зенита и не начнет спускаться.

Он уселся в паланкин, поставленный носильщиками на землю, и собрался дожидаться указанного времени, а Алонсо де Молина опустился рядом с ним на корточки и с недоумением спросил:

– Ты и правда думаешь задержаться из-за подобной чепухи?

– Чепухи? – с удивлением переспросил курака. – Нет приметы хуже, чем змея, переползающая дорогу с севера на юг, когда идешь в Куско… С моей стороны было бы безумием не остановиться…

– Проклятие! – воскликнул пораженный андалузец. – В Убеде старухи и недоумки пугаются, когда черный кот перебежит им дорогу, а при виде «подколодной» даже мужчины часто чертыхаются и произносят заклинания, но чтобы из-за этого устраивать привал посреди пустыни – просто уму непостижимо.

– Время можно нагнать, но никому не дано вернуть утраченную милость богов. У них есть определенные правила, и мы должны им следовать.

Судя по всему, он не был настроен продолжать разговор на эту тему, так это понял испанец, и потому ограничился тем, что привалился к камню, погрузившись в созерцание бесплодной и мрачной пустыни. И тут заметил копошившихся вдалеке местных жителей: те безо всякого энтузиазма рыхлили сухую землю грубыми деревянными орудиями.

Устав наблюдать за их бестолковой работой: ну ведь ясно же, что каменистая почва вряд ли одарит их урожаем, – он произнес вслух:

– Чем это они занимаются? Почему бы им не покинуть эту дыру? На севере плодородной земли хоть отбавляй, да и там, наверху, в горах, наверняка найдется не столь неуютное место. И охота им сдохнуть от отвращения в этаком аду?

Инка повернулся к нему и, судя по всему, ему потребовалось какое-то время, чтобы переварить сказанное испанцем. А затем сказал, словно о чем-то естественном:

– Эта земля определена для их племени, и никому не позволено покидать ее без разрешения. Кто сумел бы управлять страной, если бы жители перемещались, как им угодно, и селились на землях других людей? Кто накладывал бы на них обязательства, взимал бы налоги или выдавал продукты тем, кто имеет на них право?

– Выходит, здесь никто не свободен?

– Свободен? – переспросил курака. – Птицы небесные да звери лесные вольны бродить, где вздумается, однако в наказание их лишили высшего блага – присутствия Сына Солнца. Вон ауки по ту сторону границ бродят себе по джунглям, но мы их покоряем, потому что наша сила в том, что мы всегда исполняем приказы Инки. «Он» делает нас свободными, а вне его закона существует лишь хаос, поражение и рабство. Любой народ, желающий властвовать, сначала должен научиться покоряться власти.

– В таком случае… – заметил Алонсо де Молина скорее себе самому, чем кому бы то ни было, – не думаю, что наше господство над землями, завоеванными в Новом Свете[14], – это надолго, потому как если и существует народ, которому не нравится, чтобы над ним кто-то властвовал, так это мой.

С наступлением вечера на вершине дальней горки замаячило новое каменное тамбо, и пришлось ускорить шаг, чтобы добраться до него до наступления темноты; эти небольшие крепости, судя по всему, были воздвигнуты с учетом расстояния, которое путник мог не спеша преодолеть за день, а время, которое они выжидали, пока развеются злые чары змеи, нарушило ритм движения.

Когда они дошли до цели, охрана уже развела огонь и готовила единственную за день пищу: жидкую кукурузную кашу, немного сушеного мяса и странные клубни с грубой кожурой и мучнистой сердцевиной, которые жарились прямо в углях костра.

– Ну вот только этого нам и не хватало!.. – запротестовал Антонио де Молина, с отвращением сморщив нос при виде этих толстых шаров с обгоревшей кожурой. – Я в жизни не ел угля, и, по правде сказать, мой организм просит чего-нибудь более существенного после долгого перехода… – Он показал на высокие вершины гор, которые были видны уже совсем близко. – А что, разве нет другой дороги, чтобы добраться до Куско? – прибавил он. – Я ведь житель равнины, а взбираться по кручам – это для коз.

Чабча Пуси, курака Акомайо, сидевший рядом, ответил ему с легкой улыбкой, которая в нем, человеке в общем серьезном и сдержанном, сразу становилась заметной:

– Нет. Другой дороги нет, потому что Куско основал Инка Манко Капак[15] возле ворот на небо, где живет его отец. Нам придется одолеть много гор, чтобы добраться до Куско.

Неуверенно куснув один из горячих и ароматных шариков, Молина спросил, почти боясь услышать ответ:

– И сколько времени нам понадобится?

– Это будет зависеть от твоих ног, а также от дождей: переполнят они реки, срывая мосты, или нет… Возможно, со следующей полной луной мы туда и доберемся. Нет ничего прекраснее, как оказаться в Куско в полнолуние и полюбоваться городом в ее свете…

– Месяц! – ужаснулся андалузец. – Ты хочешь заставить меня целый месяц шагать по этим горам? Да ты спятил!

– Нет, – ответил тот совершенно серьезно. – Я не спятил. А если ты не хочешь шагать, мои носильщики понесут тебя на плечах.

– На плечах! Кому придет такое в голову? Если бы по крайней мере у меня была лошадь!

– Была что?..

– Лошадь.

– Что это такое?

– Животное. Животное, у которого четыре ноги, как у лам или викуний, но оно больше. Взбираешься на него, и оно тебя везет…

Туземец взглянул на него искоса, взял один из черных шаров и, начав чистить кожуру, заметил:

– Не существует такого большого животного, чтобы оно могло переносить на себе человека.

– Как это не существует? Даже двоих!.. И пятерых… Как-то раз через Убеду проезжали цыгане, у них был слон – такой высокий, как эта стена. Он мог запросто перенести полдюжины.

Чабча Пуси неторопливо прожевал и, не повышая голоса и без какой-либо особой интонации, проговорил:

– Это ложь.

Антонио де Молина инстинктивно схватился за рукоятку меча; это привело к тому, что воины, сидевшие на корточках вокруг огня, тут же кинулись к своему оружию, однако начальник остановил их примиряющим жестом и спокойно заметил:

– Прости, если я тебя оскорбил, но ведь это ты пытаешься меня оскорбить, желая заставить меня поверить в подобную историю. Животное ростом с эту стену, которое переносит на себе шесть человек!.. Где это видано?

Испанец, которому потребовалось значительное усилие, чтобы успокоиться и осознать опасность, которой он избежал, после некоторого размышления обвел долгим взглядом солдат, ни на секунду не спускавших с него глаз, и с неожиданной серьезностью сказал:

– Послушай, Чабча Пуси, курака Акомайо!.. Нам придется провести вместе много времени, меня интересуют обычаи твоей страны, а тебя – моей. Поэтому самое верное, что мы можем сделать, это заключить соглашение: когда мы не захотим отвечать на какой-то вопрос, то и не будем этого делать, но если ответим, пусть это будет чистая правда.

– Согласен.

– Уверен?

– Полностью… Ты – бог Виракоча или нет?

– Это один из вопросов, на который я пока предпочитаю не отвечать.

– Твое право… – Инка указал на аркебузу, которая была прислонена к стене. – Правда ли, что «труба громов» может убить человека с расстояния в сто шагов?

– Это так.

– Что же тогда ты пытаешься отрицать, что ты Виракоча, если владеешь громом и смертью?..

– Я ничего не отрицал: просто пока не стал отвечать.

– Ладно… Ты настаиваешь, что в твоей стране существуют такие большие животные, как ты говоришь?

– Настаиваю… Лошади служат для того, чтобы передвигаться на них из одного места в другое или тянуть за собой повозку.

– Тянуть что?

– Повозку. Не знаю, как это назвать на вашем языке. Паланкин с колесами.

Немного поколебавшись, инка спросил:

– Что такое колесо?

– Колесо – это колесо!.. Такая круглая штуковина с дыркой посередине, через которую проходит ось и крутит…

Он остановился, внезапно осознав, что за время своего долгого пребывания в Тумбесе не встретил ни одного средства передвижения, в котором бы использовалось колесо. У него возникла смутная догадка, однако он отбросил ее как нелепую.

– Да быть того не может! – воскликнул он, рубанув рукой воздух.

– Чего такого не может быть?

– Да чтобы такая развитая цивилизация – и не знала бы об использовании колеса.

– Круглой штуковины с дыркой посередине, через которую проходит ось и крутит?.. Мне она не кажется чем-то важным… – с видимой досадой произнес курака. – Для чего она служит?

– Для того, чтобы перевозить поклажу. С помощью колеса человек может передвинуть груз, в десять раз превышающий тот, что он перенес бы обычным способом.

– Не правда.

– Снова начинаем?

– Извини, но ты хочешь, чтобы я верил всему подряд…

– Это обычные вещи… Ты же хотел, чтобы я поверил, будто эти шары, смахивающие на обгоревшие ослиные «орешки», можно есть, и видишь… Можно! После третьей привыкаешь и обнаруживаешь, что это вкусно… Как, говоришь, они называются?

– Картофель. В горах это наша главная еда, а когда они замерзают на ледяном ветру, могут храниться годами.

– Ну вот… Твой картофель может пользоваться успехом там, откуда я приехал, как лошади и колеса в твоей стране!..

Инка долго смотрел на него, словно желая проникнуть в самую душу, нахмурился, в очередной раз расправил край туники и наконец, качая головой, словно признавая безграничность своего невежества, сказал:

– Ты странный человек. Странный и сбивающий с толку. Наполовину человек, наполовину бог, словно Виракоча во время своего долгого путешествия за море зачал ребенка смертной женщине. Уходя, он пообещал вернуться или же прислать своих потомков, правда, не упомянул о том, что они будут только полубогами.

Молина улыбнулся и похлопал себя по колену, демонстрируя дружелюбную снисходительность:

– Ладно! – сказал он. – Давай поговорим о твоем боге Виракоче. Хочу, чтобы ты мне все рассказал. Откуда он пришел, что совершил и почему ушел.

Казалось, Чабча Пуси все еще опасался подлинных намерений испанца или боялся, что тот собирается над ним посмеяться, и все-таки после некоторого колебания ответил:

– Виракоча – Высший Творец, Создатель Вселенной. Он дал жизнь растениям, животным и людям, которым оставил в наследство свое творение, попросив их любить друг друга. Однако вскоре вспыхнули раздоры и ненависть, и в наказание он наслал проливные дожди, которые затопляли мир девяносто дней и девяносто ночей и от которых спаслись только трое самых праведных. Затем Виракоча вернулся, но жители Кача его не узнали и попытались убить, забросав камнями. Поэтому он их проклял и на озере Титикака создал еще и Солнце, и его детей, Инков. В конце он снова сел на большой корабль и уплыл по морю, по которому приплыл, пообещав вернуться. Отсюда его имя: Виракоча значит «Морская пена».

– Я знаю похожую историю, – согласился Алонсо де Молина. – О другом народе, которого Создатель тоже наказал потопом, от которого спаслись лишь немногие, а затем послал им своего сына, в которого они швыряли камнями и убили. Но он обещал вернуться и многие ждут его до сих пор.

– Его тоже зовут Виракоча?

– Что за важность, как его зовут? Идея та же, история повторяется. – Он поднял голову и в упор взглянул на собеседника. – Почему твои люди уверяют, что я Виракоча?

– Потому что ты прибыл по морю на корабле с белыми парусами, у тебя тоже длинная борода, ты очень высокий и носишь металлическую одежду.

– Любопытно! – пробормотал испанец себе под нос. – Весьма любопытно, и хотел бы я знать, что сказал бы адмирал Колумб, услышав эту историю… Хорошо! – добавил он, вставая. – Выйду немного подышу и сделаю кое-какие дела, для которых даже отпрыскам Виракочи требуется уединение. – Он показал рукой на горку картофеля, который еще оставался. – Ужин был великолепный, аппетитный и познавательный…

Он с удовольствием вбирал в легкие свежий ночной воздух после духоты, царившей внутри тамбо, удаляясь на несколько метров от большого костра, который часовые развели перед входом. Отложив в сторону меч и аркебузу, снял с себя нагрудник и кольчугу и хотел было опуститься на корточки, как тут бесформенная тень, притаившаяся во мраке, медленно двинулась к нему, чем вынудила его вскочить и схватить в руки оружие.

– Проклятье! – воскликнул он. – Даже справить нужду спокойно не дают… Кто идет?

К двинувшейся вперед тени присоединилось еще несколько. Несомненно, это были человеческие существа, хотя и представлявшие собой почти фантасмагорическое зрелище: безмолвные, сероватые и нечеткие.

Он обнажил меч и принялся угрожающе им размахивать; тот посверкивал в слабом свете костра.

– Стой! – крикнул он. – Еще шаг – и я не отвечаю. Если кто приблизится, всажу…

На несколько мгновений среди незваных гостей возникла паника или смятение, и они встали как вкопанные, однако вскоре послышалось шушуканье, и они вновь задвигались и выступили на свет костра.

Алонсо де Молина с изумлением обнаружил, что это женщины: горстка чумазых и растрепанных туземок отталкивающего вида; по мере приближения те все выше задирали замызганные одежды, выставляя напоказ свои срамные места. Некоторые вдобавок прищелкивали или издавали другие странные звуки, быстро двигая языком, и на несколько секунд испанец так растерялся, что не мог сообразить, что делать: то ли пустить в ход меч, то ли хватать одежду и нестись с голым задом в крепость искать убежища.

Однако его спасло появление Чабчи, который начал швырять в женщин камнями, обзывая их «свиньями, отродьем Супая»[16] и угрожая тем, что прикажет солдатам расплющить им головы палицами, если они тотчас же не уберутся с глаз долой.

Когда, наконец справив нужду, андалузец вновь появился в главном помещении тамбо, ему пришлось мрачно выдержать насмешливые взгляды всех присутствующих, а курака ехидно заметил, хотя и без явного намерения его подколоть:

– Вероятно, они решили, что в твоем теле все соразмерно росту, и выслеживали тебя…

– Ну, они меня чуть было не напугали.

– Было бы хуже, если бы они тебя схватили. Почти все в этом племени – переносчики «заразы».

– «Заразы»? Что это еще за «зараза»?

– «Зараза» женщин. Знак, которым Супай, злой демон, отмечает своих приверженцев. Скрывает огонь в самой сокровенной части их тела, и после общения с ними член у мужчин покрывается язвами. Затем «зараза» распространяется по всему телу, покрывая его зловонными гнойниками, волосы выпадают клоками, многие теряют зрение и умирают в страшных мучениях.

– Святое небо! – воскликнул пораженный испанец. – Это усмиряет любовные порывы посильнее преисподней, которой стращают священники. И не существует средства против этой напасти?

– Кое-кому из знахарей удается вывести ее с помощью грибов и заговоров, но в большинстве случаев тот, кто имеет сношение с избранницей Супая, умирает описанным образом. Прежде чем притронуться к женщине, убедись, что она чистая, у нее не слишком много мужчин, нет гнойников, не выпадают волосы, а зубы держатся в деснах.

– Это будет выглядеть так, будто я покупаю осла у цыгана… – посетовал Молина. – В Тумбесе у меня были отношения с шестью или семью женщинами… Откуда мне знать, были ли они приверженцами Супая или нет?

– В Тумбесе «зараза» встречается нечасто. Разве что среди проституток кто-то болен, но проституткам надлежит жить вдали от города, и они, как правило, имеют дело с часки[17] и солдатами…

Ночью, вытянувшись на циновке в самом надежном помещении форта, Алонсо де Молина перебрал в памяти события этого насыщенного дня: сколько всего он увидел и услышал, – и снова пришел к заключению, что правильно сделал, попросив у Писарро разрешения навсегда остаться в королевстве, которое они только-только открыли и которое неистовый эстремадурец намеревался однажды завоевать.

Если неграмотный старик никогда – уже ясно – не устанет бороться и будет и дальше поддерживать неутолимый огонь своих устремлений, то ему, Алонсо де Молине, уроженцу Убеды, капитану и бакалавру, переводчику и бойцу передового отряда во всех военных походах, в которых он участвовал на протяжении богатой приключениями жизни, претила мысль о том, чтобы продолжать убивать, и не нужны ему ни богатства, ни земли, помимо тех, что ждут его дома, если когда-нибудь в отдаленном будущем он надумает туда вернуться.

Точно так же, как когда-то духовной пищей ему служили книги и языки, сейчас самое истинное удовлетворение доставляло путешествие по незнакомым странам, сознание того, что он первый европеец, у которого появилась возможность свободно раскрыть секреты Нового Света. Завоевывать и разрушать, подобно Кортесу и стольким другим испанским капитанам, многим из которых он когда-то даже составил компанию, у него больше не было желания: это было бы равносильно тому, чтобы повторно брать женщину силой.

Что хорошего в том, что он участвовал в дюжине сражений, поразил мечом сотню туземцев; по крайней мере, ничего такого, что может сравниться с ощущением, когда понимаешь, что ты, первый представитель своей расы, поднимаешься по крутой тропе, направляясь к самой высокой на Земле горной цепи, в центре которой расположился никому не известный священный город.

«Манко Капак построил его возле ворот на небо, где живет его отец…»

Слова сурового кураки все еще звучали у него ушах, а еще – рассказы тех, кто в Тумбесе уверяли, будто дворец Инки сияет золотом от крыши до основания, и, хотя золото совсем не пробуждало в нем алчности, оно подстегивало любопытство.

«Не сносить тебе головы из-за своего неуемного любопытства…» – бывало, говорил дед, устав отвечать на его вопросы, и хотя с тех пор миновало уже тридцать лет, оно по-прежнему не давало ему покоя, и жажда приключений, больше, чем стремление к славе или богатству, подтолкнула его пересечь Море-Океан и последовать за Писарро до богом забытого острова Эль Гальо.

Он уснул, представляя себе тысячу чудес, которые увидит собственными глазами, как только начнется восхождение на величественную кордильеру[18], вздымавшуюся перед воротами тамбо, и проснулся, когда над самыми высокими вершинами забрезжил рассвет.

Пара часовых дремала, привалившись к стене, возле тлеющего костра, а вдали на огромных пиках заблестели вечные снега, отражая первые лучи солнца, которое, казалось, стремилось появиться здесь поспешнее, чем где бы то ни было на планете.

Его завораживала быстрота, с которой появлялось и скрывалось солнце на этом континенте: еще в детстве он привык в компании деда наблюдать долгое наступление вечера, – а еще удивляло, насколько точно сутки делились на две равные части независимо от времени года, если вспомнить длинные-предлинные летние дни там, в полях Убеды, и нескончаемые зимние ночи в те годы, которые он провел во Фландрии.

Тут все было другое, и ему страшно нравились вечные неожиданности, которые постоянно будоражили его чувства, поскольку даже обоняние на каждом шагу открывало новые опьяняющие ароматы, а слух улавливал мелодии, зачастую такие непривычные, как вот эта меланхоличная флейта, которая зазвучала вдалеке.

Музыка долетала сверху, издалека, принесенная легким ветром, повеявшим с вершин: это было словно приветствие наступающему дню, и в этом приветствии слышалась надежда и одновременно печаль, пробуждение к жизни и каждодневному труду или реквием по длинной темной ночи, которая скончалась.

Он сделал глубокий вдох и внезапно ощутил, что этот влажный, чистый и напоенный ароматами воздух он искал с тех пор, как себя помнит.

«Это и есть мой мир, – подумал он. – Ради него я покинул дом».

Они начали восхождение, продрогшие до костей, но вскоре пот уже катил с него градом, и его поразило проворство этих неутомимых человечков, которые взбирались по петляющей крутой тропе с той же легкостью, с которой передвигались по равнине, в то время как ему с каждым разом было все труднее вдыхать воздух, который словно скудел по мере того, как становился чище.

Побережье окончательно осталось позади и, когда он останавливался перевести дух и оборачивался, чтобы бросить взгляд с края дороги, его восхищала совершенная четкость, с которой пустыня оказалась втиснутой между серым океаном и подножием горы, – словно это была грязная полоса детрита[19], которую вздумалось провести Природе, чтобы отделить друг от друга два совершенно несхожих мира.

За поворотом ему открылась забавная картина: его спутники в полном составе ушли вперед и теперь, мокрые с головы до ног, под ледяными струями источника, бившего из камней, с наслаждением терли тело и одежду.

– Давай с нами! – преувеличенно бодро крикнул ему курака. – Нельзя, чтобы хоть одна частица пыли этой проклятой земли, пристанища Супая, сопровождала нас наверх.

Помыли даже сандалии – те, у кого они были, – и, словно именно здесь проходила граница между побережьем и горами, пересекли узкое ущелье, и пустыня и море навсегда остались позади.

Он на мгновение задержался, задрав голову к вершине горы, которая словно гладила небо своими снегами, и у него сжалось сердце – от тоски и от предвкушения: ведь он только что окончательно попрощался с прошлым и уже больше никогда не будет капитаном Алонсо де Молиной.

Когда к ним стал приближаться бегущий часки (разноцветные ленты, его знак отличия, трепетали на ветру), путники почтительно уступили ему дорогу, поскольку того, кто совершит тяжкое преступление: загородит ему проход, задержит или хотя бы заговорит, – ожидало весьма суровое наказание.

Часки жили в крохотных хижинах, расположенных вдоль главных дорог Империи, иногда довольно близко друг от друга, и их единственная задача состояла в том, чтобы днями и неделями терпеливо ждать появления товарища, который передаст послание слово за словом, и тотчас же пуститься в путь, снова и снова повторяя в уме текст, ничего в нем не меняя.

Таким образом новости и приказы могли преодолевать длинные расстояния за весьма короткое время, и Инка, сидя в своем дворце в Куско, всегда был в курсе того, что происходит на бескрайних просторах его обширных владений.

Однако на сей раз, когда с наступлением вечера они с более чем бесконечным терпением совершали восхождение по каменным ступеням лестницы, вырубленной в скале, гонец, бежавший из Тумбеса, не стал их обгонять, а прямо спросил Чабчу Пуси, отвел того на несколько метров в сторону и без запинки проговорил послание, которое ему поручили передать и которое он повторил в последний раз: после этого следовало тут же его забыть.

Лицо кураки, и без того бесстрастное, внезапно словно превратилось в каменную маску, и, отослав часки назад легким мановением руки, он долго размышлял, прежде чем нарочито медленно приблизился к испанцу и хрипло произнес:

– У меня для тебя плохие новости. Очень плохие… Чили Римак приказал убить твоего черного друга и превратил его в «рунантинья».

Алонсо де Молина чуть не потерял сознание: казалось, внутренности ему пронзили каленым железом, – и пришлось тяжело опуститься на ступеньку, не то бы покатился вниз по лестнице.

– Боже милосердный!.. – всхлипнул он. – Быть этого не может! Это невозможно!.. Этот бедный негр в жизни и мухи не обидел.

Он закрыл лицо руками, и ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы его не видели плачущим, ведь они с Хинесильо не один год были неразлучны – в походах и приключениях, попойках и сражениях, в голоде, холоде и забавах с женщинами. Их связывала настолько крепкая дружба, что негр, не колеблясь ни секунды, последовал за ним, когда ему пришла безумная идея навсегда остаться в чужой стране. Он считал его больше, чем другом или боевым товарищем, практически братом, и тот был уже единственным звеном, связывавшим его с Испанией и всем, что составляло его прошлое.