Малахитовый лес

– Я был бы рад взглянуть на него хотя бы одним глазком, – скромно признался Астра. – Но чтобы всё по закону, конечно.

– Это можно устроить, – разрешающе усмехнулся доктор.

Там, где высился последний в ряду тополь, выглядывала, подбоченившись, покосившаяся и почерневшая от сырости и дождей бревенчатая лачужка. Будь у Астры в распоряжении больше времени на удивления, он, пожалуй, удивился бы, почему светлейший ум своего поколения проживает в таком тёмном жилище.

Дверь в хижину была не заперта: доктор толкнул её, и она отворилась. Пристанище Цингулона больше походило на склад, чем на жилое помещение. Бытует поверье, что во Вселенной есть такой уголок, в котором собраны все когда-либо существовавшие на белом свете вещи. И хижина доктора очень походила на такое место.

– На стол его, – раздался громогласный командный голос доктора, ослушаться которого никому не пришло бы в голову. Астра не ослушался: он уложил больного на чёрный стол, и холод железа ужалил кинокефала в руку. Голова пса безвольно, с глухим стуком, ударилась об стол. На секунду показалось, что пёс не дышит, но жизнь в нём выдавала грудная клетка – она мерно и неприметно то поднималась, то опускалась, поднималась, опускалась.

Доктор наспех набросил на свой генеральский мундир безукоризненной чистоты, выутюженный, но не по размеру, чёрный халат, поднял вверх руки, протискивая их в узкие рукава. Проделав это, он застегнул каждую пуговицу, взял со стола чёрные кожаные перчатки и ловко, почти играючи, втиснул в них свои толстые пальцы. Доктор действовал стремительно и с безупречно отточенными движениями феликефала, знающего своё дело.

– Крови не боитесь? – спросил он у Астры запыхавшимся голосом и, не дождавшись ответа, продолжил: – Ваш халат там, на стуле, у окна. Надевайте его и перчатки. И порасторопнее, пожалуйста! – подгонял его доктор, и голос его становился всё железнее. – Из троих в этой комнате должны жить, по крайней мере, двое!

Астра тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. Халат он надел наизнанку, запутавшись в нём, кое-как натянул перчатки с особыми вставками на кончиках пальцев для когтей. Астра только закончил, когда Цингулон уже давно стоял за столом наготове и смотрел предосудительным взглядом из-под вечно хмурых бровей.

– Повторюсь, хоть и не привык и не люблю повторяться: крови не боитесь?

– Не то чтобы… – замялся Астра, оказавшись, наконец, по левую руку от доктора.

– Так боитесь или нет? – надавил Цингулон. – В обморок не упадёте? Не придётся мне вместо одного спасать двух?

– Не боюсь! Не упаду! – воскликнул Астра, испугавшись собственной смелости.

– Вот такой настрой мне по душе, – усы доктора съёжились от улыбки. – Полагаю, вы никогда прежде не работали в соавторстве?

– Не приходилось, – честно и стыдливо признался Астра.

– Нечего было и спрашивать, – покачал стриженой, безгривой головой доктор, но без осуждения. – Ваша задача – слушать меня и слышать. Поручения будут предельно просты.

Пса перевернули на живот – кристаллы на его шее забряцали, хихикая над вооружённой тишиной. Доктор положил одну руку ему на лоб, а в другой держал короткую круглую малахитовую кисть из оникса, а на ней золотом была выгравирована надпись: «Моему верному последователю. Л.»; с коротким и острым, как гвоздь, ворсом золотистого оттенка.

– Будьте добры, занавесьте окна, – сказал доктор.

Подойдя к окну, Астра увидел в нём пруд с чёрной водой, и необъяснимое чувство тоски вымарало его душу. Задёрнув шторы, он обрубил, как свисающий из окна хвост, поток солнечного света; в груди у него бешено забилось сердце. И как-то внезапно тоска смылась.

– Идите быстро, но осторожно, – раздался бас доктора.

Астра, щупая перед собой темноту, пошёл на зелёный свет, лучившийся из шеи пса. Когда упёрся в стол, пошатнув его и ойкнув, он сказал:

– Я здесь, доктор Цингулон!

– Тогда приступим, – ответил Цингулон, окружённый тусклым изумрудным ореолом.

Сначала доктор изобразил на голове у пса маленькую чёрную точку, отделив её от прочей темноты мельчайшим капельным бликом, а уже потом выводил из неё линии и изгибы макового цветка с тончайшей щетинистой ножкой, с лепестками, как пролитая кровь, как трепещущий на ветру огонь. Показалось, что пёс пошевелил головой, но это корни мака оплетали, стискивали её. Цингулон поднёс выращенный им цветок к носу пса, сказав негромко и без тревоги:

– Сейчас больной заснёт.

И правда: послышалось еле уловимое слухом свистящее дыхание.

– А сейчас с помощью ластичного геля я удалю образование, – сосредоточенно сказал доктор.

Нерабочим концом кисточки он стёр зелёную корку с шеи пса, потом приказал Астре перевернуть больного на один бок, на другой, на спину, и так доктор подтирал все корки. Там, где доктор стирал ластичным гелем, раскрывалась кожа, обнажались косые, красные сплетения мышц. Цингулон зачерпнул на кончик кисти цвет собачьей шерсти, захватив и цвет кожи, и без затей, короткими, бегущими с подскоком зубчатыми штришками закрасил им оголённые мышцы. Они снова обтянулись молодой и гладкой кожей с красивой новой шерстью.

– Ну вот и всё, – сказал доктор, сорвал с головы пса мак, смяв его в толстых пальцах. Астра с жалостью проводил взглядом летящий в урну под столом цветок. – Как видите, не всегда нужна малахитовая краска. Иногда вот она – только руку протяни!.. А вы, надо отметить, были совсем не дурным соавтором, Астра. Ох, я ведь совсем забыл, – взглянув на часы, безучастно произнёс доктор. – К полудню мне следовало быть на базе. У меня должна состояться встреча с одним очень важным… В общем, у меня встреча. Не будете ли вы так добры, Астра, присмотреть за больным на время моего отсутствия?

– Как уже говорил, я его не брошу. Буду с ним рядом столько, сколько понадобится. А вы – вы занимайтесь своими делами и ни о чём не беспокойтесь, – отрапортовал Астра, выпрямив спину.

– Великолепно! – воскликнул генерал, выпятив подбородок и тряхнув головой с выстриженной гривой так, что круглые очки подпрыгнули на его переносице. В проскальзывающих через окно лучах солнца вмятина на его лбу сверкнула зеленцой. – Никуда не уходите, – почти шёпотом произнёс он с затаённой улыбкой и долгим взглядом обвёл Астру. Потом повесил халат в шкаф и поспешно удалился.

Астра остался наедине с больным, обрадовавшись, что тот долгий взгляд доктора больше не роется в его душе. Он положил ладонь на собачью шею, туда, где ещё недавно бренчали зелёные кристаллы, а теперь лоснилась новая, жестковатая шерсть, – страх куда-то пропал. Астра гладил пса, но гладил боязливо – а можно ли? И тут пёс резко открыл глаза – цвета обожжённой глины, с исхлёстанными красными жилками белками, и на мгновение глаза словно отделились от неподвижно лежащего тела, выпучились, в них пробудилась безумная живость, и они вошли в Астру, как входит в кожу игла, – и тот отдёрнул руку, попятился; внезапно остановился, прислушался.

– Ды… дын… дын… Дынная улица, дом один, квартира восемь, – закончил пёс, резво вскочил, гремя когтями по металлу стола, как вскакивает споткнувшаяся лошадь, и снова повалился на него без сил, затихнув.

Астра в страшном волнении метнулся к нему и принялся успокаивать глухим голосом:

– Я нашёл вас на дороге без сознания и отнёс в дом к доктору Цингулону, генералу. Слышали о таком? Ну, конечно, слышали, кто же о нём не слышал! Доктор Цингулон вас вылечит, ему можно доверять. Всё будет хорошо.

– Обычно после слов «всё будет хорошо» вся заварушка и начинается, – вымученно усмехнулся пёс. Голос его был липким, как клейстер, неистребимо насмешливым и язвительным.

Силы стремительно возвращались к нему – даже слишком стремительно. Пёс поднялся на лапы, словно уже был совершенно здоров, и сказал искромётным баритоном:

– Отнеси меня на Дынную улицу, дом один, квартира восемь. Артифекс, как давно я хотел это сказать… Где такая находится, знаешь?

– Кажется, знаю… – неуверенно ответил Астра и добавил: – Но доктор Цингулон приказал ждать его здесь. Вам необходим покой.

– Мне не нужен покой, мне нужно во что бы то ни стало попасть домой. Меня… ждут дома, – пёс отвёл взгляд в сторону, а затем вздорно проговорил: – И не обращайся ко мне на «вы». Мне и без того дурно, а от твоего уважительного тона и любезностей меня и вовсе выворачивает наизнанку.

– Прости… – повинился Астра, удручённо склонив голову, словно и в самом деле был в чём-то виноват, над чем тот и посмеялся:

– Теперь прощения просит, чудак какой! Нет, чтобы рассердиться там, поднять грызню, мне бы и то легче стало, – и представился без церемоний, просто: – Репрев.

А когда представился Астра, Репрев, усмехнувшись раз, другой, задумчиво проговорил:

– Астра, значит… – и потом произнёс весело и внезапно: – Какое нелепое у тебя имя: Астра!

– Чем же оно нелепое, объясни? – спросил юный кинокефал, приуныв; с лица его смылось радушие, и набросилась грусть.

– А тем, что у каждого второго такое имя, – ответил Репрев. – У меня среди знакомых, по крайней мере, четыре кинокефала и два феликефала носят имя Астра. Только родители, которым плевать на судьбу своего ребёнка, или же родители без толики воображения назовут своего сына Астрой.

– Если что, мои родители очень любили меня, и меня назвали в честь цветка, не звезды, – объяснил Астра ровным голосом, совершенно не обидевшись. Да и кто обидится на такие глупые обвинения? Астра имени не выбирал. Он понимал, что Репрев нарочно подначивает, нарочно выставляет себя в дурном свете, но не понимал только одного – зачем? Желая перевести разговор, кинокефал сказал: – Доктор Цингулон говорит, что у тебя ложномалахитовая болезнь.

– Ложномалахитовая болезнь? – переспросил Репрев и взорвался смехом, широко разевая полную зубов пасть. Проглотив остатки смеха, он продолжил спокойнее: – Чтобы заразиться ложномалахитовой болезнью, нужна малахитовая трава. А где ты в последний раз видел малахитовую траву? Правильно: нигде, в лучшем случае её жалкие крохи. Малахитовая трава, знаешь ли, на каждом углу не растёт, она тебе не какой-нибудь там сорняк или колючка! Я что-то подхватил, не спорю, а что – мне невдомёк. Новая какая-то зараза, неисследованная. Видал – даже доктор не признал!

– И где ты её мог подцепить, эту заразу? – спросил Астра, поморщившись.

– Говорю же – невдомёк! – пожал плечами Репрев, но, призадумавшись, добавил: – Хотя есть у меня одно предположеньице… Рыл я тут недавно землю. Рою я себе, значит, рою…

– А зачем рыл? – спросил вдруг Астра.

– Да ты не перебивай! – пробурчал Репрев и продолжил с тем же азартом, будто его никто и не перебивал: – Рою я, значит, рою, полностью, так сказать, отдаю себя делу и уже такую яму откопал – ты бы только видел! Не яма, а ямище – проще говоря, загляденье! И вот, погрузился я в неё до самых плеч и чувствую: что-то в шею укололо. Ну, я значения не придал, стал дальше лапами работать, потому что до сути не докопался! Тут-то мне и стало паршиво – шея зачесалась так, будто на неё напал легион блох, и двинул я домой. А потом сам видишь…

– А копал где? – спросил Астра, наклонив голову.

– Ну всё тебе знать надо! – стукнул лапой об стол Репрев. – Где, зачем и как, когда и с кем! Хуже отрядовца, честное слово!

– Ты не первый, кто приписывает меня сегодня к отряду, – усмехнулся Астра, опуская глаза. – Но я не советовал бы тебе уходить, пока не вернётся доктор Цингулон.

– Доктор Цингулон, доктор Цингулон… То есть не выручишь? – сощурился Репрев.

– Выручу. Если смогу убедить тебя не делать глупостей, – сказал Астра, сложив на груди руки и терпеливо улыбаясь.

– Ах так, не хочешь помогать?! Ну, я и без тебя справлюсь! – в запале крикнул Репрев, попробовал подняться, но лапы подвели его, заплелись, и он упал со стола.

– Ты не ушибся? – жалобно залепетал Астра и тут же нагнулся к несчастному.

– Я со стола грохнулся мордой вниз. Как считаешь, умник, ушибся я или нет? – рявкнул Репрев, потряс головой и уверенно пополз к двери. – Не люблю таких, как ты, которые спрашивают то, что и так понятно. Лучше бы помог. Ах да, как я мог забыть: у тебя же свой предел – по одному доброму делу в день!

Астру, несомненно, разжалобило зрелище ползущего на животе Репрева, но он решил стоять до конца:

– Я помогу тебе – помогу забраться обратно на стол. Но уйти просто так я не позволю, для твоего же блага! – топнул ногой и тыкнул пальцем в стол Астра; голос его балансировал на грани решительности и нерешительности.

– Глядите-ка, уже по-другому заговорил: начал с убеждений, а закончил – «не позволю»! – сказал Репрев, привстал на передние лапы и обернулся к Астре, щерясь и глядя на него искоса. – Поглядите на него, какой смелый! Не очень-то ты похож на того, кто способен не то что сделать, а сказать что-то против. Поэтому и выбора у тебя особого нет. Всё будет по-моему: я всё равно уйду. С тобой или без тебя – плевать! Ты не сможешь мне помешать. Но когда явится доктор, тебе придётся объясняться, почему ты дал мне уйти, – губы Репрева скривились в злорадную ухмылку.

Астра заходил по хижине взад-вперёд, беспорядочно соображая, что сказать, и даже порывался встать в двери, загородив собой выход, но не решался. А вдруг этот Репрев – преступник? А пёс не сводил с Астры ликующих, насмехающихся глаз. Наконец кинокефал нашёлся что ответить:

– А я скажу, что ты мне угрожал! Клыки мне показывал и заставил меня тебя отпустить, вот.

– Да, правда? – ухмылялся Репрев. – Ты же сам только что говорил, что я ещё не здоров, слаб. А как слабый мог угрожать, клыки обнажать?

– Я за тебя не в ответе, – сдался Астра, остановившись у подоконника и облокотившись о него. Старый пруд за окном, мерещилось, за время разговора сильнее почернел. Или же это тень от деревьев так легла на него? – Делай что хочешь, – отрешённо подытожил Астра.

Репрев вдруг решил пожалеть его, сбавил спесь и произнёс:

– Но спас же. Получается, не так я тебе и безразличен.

– Да, спас. Что с тобой дальше будет – до этого мне дела нет, – резко ответил Астра.

– Правда, что ли? – только посмеялся Репрев и уже вальяжно развалился на дощатом полу. – А по мне, ты похож на того, кому до всего и всегда есть дело.

– Первое впечатление обманчиво, – отведя взгляд в сторону, скупо сказал Астра. Ему казалось, что его видят насквозь, и стало не по себе.

– Ну что ж. Прощай, Астра, – сказал Репрев, поднявшись с напряжённым вздохом. – Приятно было познакомиться, и всё в этом духе, – не оборачиваясь и коварно улыбаясь, проскрипел он и поплёлся, прихрамывая, к двери, хотя ни одна лапа у него не болела. Правда, каждый шаг давался не без труда; его мутило, а в глазах плыло.

– Ну, хорошо, ладно, отнесу я тебя домой! – не сдержался и выкрикнул Астра.

Улыбка Репрева растянулась ещё шире. Мигом избавившись от неё, он повернулся, опустился на зад и, выжидающе глядя на Астру, повелительно сказал:

– Тогда неси меня. Но договоримся сразу: об этом молчок, и чтобы никто и никогда – ты меня понял? Не хватало ещё, чтобы обо мне судачили: вот, Репрева какой-то заморыш-кинокефал на руках носил!

– Договорились, – легко рассмеялся Астра, будто и не было между ними спора. – Перемывать косточки, поверь, не моё.

– Перемывать косточки, говоришь… – буркнул Репрев и странно поглядел на Астру. Астра этому его взгляду значения не придал. – А, и вот ещё что: накрой меня своей бабушкиной кофтёнкой, – вдруг вспомнил Репрев. – И давай пошустрее, а то, того гляди, доктор вернётся, пока ты тут возишься.

«Ну что у меня за утро: все подгоняют, спешат, душит, душит эта суета!» – пожаловался про себя Астра. Колючий не то жар, не то холод накинулся на спину, и кинокефал оттянул ворот рубашки.

– Было бы очень кстати, вернись к нам доктор Цингулон: тогда бы всё разрешилось само собой, – сказал Астра на выдохе, обматывая голову Репрева кофтой.

– Ничего бы не разрешилось, только бы влипли в ещё большие неприятности, – ответил приглушённый голос из-под кофты.

Пыша ноздрями на вдавленном лице, сжимая веки, губы, как цирковой атлет, Астра, собравшись с силами, поднял на руки пса и спросил у него укоризненным, полушутливым тоном:

– Мне кажется или ты – уф!.. – или ты потяжелел?

– Хороший знак: значит, иду на поправку, – бодро донеслось из-под кофты, и шерсть, из которой её связали, задержала, как сито, сквозящую иронию в голосе Репрева.

– Ты-то идёшь, а мне как прикажешь идти? До Дынной отсюда топать квартала три, не меньше!

Астра открыл спиной дверь, и желанный летний воздух, настоянный на аромате цветов и молодой зелени, пробудил дух. На всякий случай он оглянулся – нет ли поблизости доктора, – и скорым шагом направился к Дынной.

– Сколько пронесёшь – дальше я сам, на своих лапах, – отозвался Репрев, просунув морду в рукав кофты и высунув из него сопящий нос. – Мне на самом деле, без шуток, с каждой минутой становится лучше. Может, на полпути где меня сбросишь, а то и раньше, и мы с тобой, к общему счастью, расстанемся.

– Если нас увидит отряд, вопросов будет… – протянул слово «будет» Астра.

– Ну так постарайся не попасться отряду на глаза, – сердито отозвался Репрев, ворочаясь под кофтой. – Да и с чего это отряд будет нас задерживать, скажи на милость?

– А с того!.. – крикнул Астра, но быстро сообразил, что его крик только привлечёт ненужное внимание, и зашептал: – А с того, что отряд может подумать, что я тащу на себе бездыханное тело в мешке! Издалека и не сразу поймёшь, одежда это или мешок!

– Так и быть, постараюсь двигаться поживее, – неохотно согласился Репрев и как бы в доказательство заёрзал у Астры на плече.

– Нет уж, пожалуйста, не усложняй мне и без того непростую работу и не дёргайся! – сказал Астра, укрощая его и крепче прижимая к себе.

– Лады, лады! Так сразу и не поймёшь, чего тебе надо, – пожаловался Репрев, но дёргаться перестал. – Как увидишь отрядовцев, обходи их там, не знаю… сворачивай на тихие улочки…

– Сегодня, на какую улочку ни сверни, любая будет тихой, – загадочно сказал Астра и спросил: – Или одному мне так кажется?

– Ты это о чём?

– Ну, ты не заметил, какая этим утром в городе… тишь?

– Может быть, потому, что все на работе – город-то рабочий, – сказал Репрев и закончил с нарочито вкрадчивой таинственностью: – В отличие от тебя.

– Как… как ты узнал?! – в изумлении и с испугом спросил Астра.

– Да успокойся: я ваш разговор с Цингулоном подслушал, – просто ответил Репрев, посмеиваясь над наивностью Астры. – Мне ничего не оставалось делать, как слушать вашу болтовню. Ещё когда ты нашёл меня, прежде чем нам повстречался доктор, я пытался назвать тебе свой адрес, но язык не слушался меня.

Дома возникали внезапно, словно вырастая из земли, придавленной тротуарными плитами, шитыми ровными стежками бордюров, и чёрными дорогами, запорошенными пылью, как пыльцой. Дома, похожие один на другой, невысокие и старые, сверкали глазированной плиткой; лежат они, как сброшенные панцири, – огрубелые, омертвевшие и твердолобые, с жёсткой щетиной торчащих антенн, переплетённые проводами, как нервными нитями. Но каждый такой панцирь полнился уютом очага, да не одним, а сотнями уютных очагов!

А ещё балконы, балконы, балконы – множество их! И всё обман, один большой обман. Ты стоишь на таком балконе, обескрыленный, и смотришь на город с доступной тебе вертикали, мечтая о несбыточном полёте, а в это время ласточка у тебя над головой вьёт гнездо.

И стена теснится к стене, угол к углу, а в не занятом ничем пространстве, в редких островках пустоты, вздыхаешь с облегчением, словно что-то тяжёлое свалилось с груди. Может быть, поэтому под окнами разбивали тщедушные цветники, безыскусные в своём воплощении суррогаты природы, но, безусловно, радующие усталый от камня глаз.

А камень тем временем вбирал жар солнца, воздух тонко волновался, и грезилось, что в один миг всё треснет и лопнет, и ничего этого не станет.

Астра часто дышал, вспоминая о былой, оставленной где-то позади, минувшей прохладе под тенью тополей; мышцы его рук дрожали от перенапряжения, он старался сдерживать эту дрожь, потому что стыдился её перед Репревом, стыдился своего слабого тела. Репрев же – крепкий, как морской узел, образцовый, и была в нём некая простая красота, и всё в нём было прекрасно, кроме характера. «Будь он кинокефалом, а я – как он, недееспособным, на четырёх лапах, он без труда бы отнёс меня куда надо и даже не вспотел», – думал Астра и потел. Потели чёрные, как паслён, мякиши пальцев, пот струился по спине – рубашка липла к шерсти, пот застилал глаза, щипался, и едкий запах забивал ноздри.

Редким прохожим Астра вынужденно и радушно улыбался, то качая обёрнутого в кофту Репрева, как младенца, то похлопывая его по боку, словно хвастаясь своим уловом.

Перебегая дорогу, Астра чуть не попал под машину – его с упрёком проводил пронзительный и протяжный автомобильный гудок. С Огородной улицы свернули в Шатёрный переулок.

Шатёрный переулок славился своими лавками с малахитовыми кистями и малахитовыми красками, но сейчас большинство из магазинчиков были закрыты: за широкими витринами был потушен свет, и только солнечный взрыв кипел на стёклах в туманности разводов. На витринах серебрились пылью рядки кисточек из самых разных материалов на любой вкус: совсем непримечательные – из пластмассы или покрытого лаком дерева – и дорогие, из драгоценных металлов; длинные – малярные – и короткие, помещающиеся даже в нагрудный карман; толстопузые и тоненькие-тоненькие – невольно задумаешься, как ещё в них поместился малахитовый стержень; а подчас и странной формы – вроде фигуры «песочных часов» или прямоугольные. Волосяные пучки у малахитовых кистей всех форм и цветов: круглые, плоские, рыжие, серебряные, как снег, чёрные, как южная ночь, мягкие, жёсткие… Устанешь перечислять! В глазах от видимого и невидимого разнообразия пестрило и рябило до головной боли.

Но пройдите чуть дальше – и вы совсем потеряетесь в пространстве. Лавка малахитовых красок! Вот где действительно зарябит так зарябит, до головокружения и потери сознания. Выставленные напоказ открытыми ящички из отполированного, обманчиво похожего на огранённый камень дерева, ящички, даже сквозь витрину пахнущие тунговым маслом, поблескивающие лаком ящички – все они были доверху забиты красками: краски, краски, краски! Как две радуги, как тропический сад. Названия одних вертятся на языке, о названии других вы и не догадываетесь, над третьими наверняка посмеётесь от души. И даже если вы ничего не смыслите в малахитовом изобразительном искусстве, при взгляде на малахитовые краски невольно подумаете: а не приобрести ли мне… Малахитовые краски ничем не отличались от самых обыкновенных красок, масляных или акварельных, но в малахитовых, как во чреве – жизнь, толкалось чудо. И открывалось оно одному только сердцу.

А ещё палитры, мольберты, скатанные в рулоны холсты – обязательно холсты! Но не белые, а именно чёрные, ведь всем известно, что малахитовыми красками пишут только на чёрных холстах. Стены магазина были увешаны рамами: большими, в полный рост, и до уютного маленькими, вычурными, витиеватыми, с ветвистыми узорами растений, но без их прямолинейного очарования, и геометрически пошлыми, простыми, как виселица, – прямоугольник, четыре дощечки.

Но на двери лавки с малахитовыми красками висела табличка: «Закрыто».

На Шатёрном переулке работало одно только «Бюро претворения фамильяров. Претворяем фамильяров в жизнь, на заказ, вот уже более двадцати лет». Там, за плотной непроницаемой ширмой в тёмной подсобке, художник-фамильярист орудовал малахитовой кистью, изображая в воздухе, без холста, фамильяра. Дело кропотливое и требующее чудовищного сосредоточения. Ширма тихонечко пританцовывала, сама, кажется, боясь потревожить творца, а творец творил. Выставочные фамильяры – два левокрокота и один молодой и тихий не феликефал, не ягненок – разгуливали по залу и читали книги. Едва завидев незнакомого кинокефала с набитым зелёным шерстяным мешком, фамильяры тотчас, поддавшись своему природному любопытству, прильнули к стеклу, зашушукались через ладони. Астра с Репревом на плече, отведя взгляд и крепко стиснув губы, ускорил шаг.

Повернув направо, они прошли через двор с детской площадкой. Без детского смеха она, угнетённая и угнетающая пустотой, даже под солнцем наводила саднящую тоску: застывшие в оцепенении облезлые качели, накренившаяся, как подбитый корабль, карусель, песочница с перетёртым в детских ручонках, вылинявшим, мёртвым серовато-жёлтым песком и забытыми в нём игрушками, пожухшее бельё, сушившееся на белой верёвке, протянутой между детскими спортивными снарядами. И всё чудилось, что дома лупят на тебя свои медные зенки-окна.

Минуя двор, беглецы вышли на Шалашный проспект – тут-то Репрев, видимо, совсем упарившись под кофтой и почуяв близость дома, высунул морду из уморенного влагой рукава, увидел апельсиновый раздатчик и закричал:

– О-о-о, стоп, машина!