Любовь и диктатура

Лучшее изображение его, кажется, принадлежит гениальному русскому скульптору той поры Шубину. Лицо лешего, помноженное на мудрую уродливость головы Эзопа.

«Князя Потёмкина, – писала Екатерина в Германию Гримму, – нельзя уговорить снять портрета. Если есть его портреты и силуэты, то они были сняты против его желания». Есть только один его парадный портрет, на который императрица его уломала, но он так же соответствует оригиналу, как романы Дюма подлинной истории.

Были у него вечно всклокоченные чёрные волосы и тёмная, как у чёрта на старообрядческих иконах, кожа. Из этой кожи густо, быльё как на чернозёме, росла чёрная же щетина. Ноги его были от рождения вполне кавалерийскими, то есть кривыми, но на лошади никогда он не ездил.

К тому же нет одного глаза. А другой косит. За спиной называют его «Циклоп». Не столько потому, что одноглаз. Ведь никому и в голову не приходило обзывать так, например, Кутузова или Нельсона.

Глаз выткнули ему братья Орловы в биллиардной драке. Говорили, что нечаянно. А в самом деле, чтобы понизить его шансы у Екатерины. У историка Валишевского записана эта история так: «Потёмкин имел несчастье или неловкость поссориться с фаворитом, особенно с его братом, грубым богатырём Алексеем. Ссора за бильярдом кончилась потасовкой, из которой ученик Екатерины вышел искалеченным. Заметим, однако, что по другим свидетельствам эта катастрофа произошла от случайности. Во всяком случае потеря глаза признана историей. С единственным глазом, да и тем косым, Потемкин бежал от двора. Говорят, он даже подумывал пойти в монастырь. Друзья, – по одной версии, бывшей тогда в ходу, сами Орловы – отговорили его от этого намерения и привели снова к Екатерине».

Манер у него никаких. Вечно грызёт ногти. Принимает посетителей и саму императрицу в широком халате, а под халатом нет не то что штанов, а и исподнего.

Специально для него императрица составляет параграфы Эрмитажного устава, где третьим пунктом предупреждает: «Просят быть весёлыми, но ничего не уничтожать, не разбивать и не кусаться».

К тому же болезненный меланхолик, страдает приступами ипохондрии. Ипохондрия, по-русски – тоска. Инстинктивная и необъяснимая. И тогда неделями не выходит из кабинета, валяется неумытый и нечёсаный, с изгрызенными до крови ногтями.

Но… баловень судьбы.

Первой и не безответной любовью у него будет – сама императрица. Как говорят, красивейшая из женщин. Польский король Август Понятовский, который видел Екатерину во всех подробностях ещё задолго до Потёмкина, запомнил её такой: «Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделённая от природы красотой. Чёрные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, многое говорившие, очень длинные чёрные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы; средний рост – скорее высокий, чем низкий, походка на редкость лёгкая и в то же время исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех, столь же весёлый, сколь и нрав её…».

Григорий Орлов, поменявший неимоверное количество женщин, признавался, что никогда не встречал больше такой изумительной фигуры, как у царицы.

Познакомили Екатерину с Потёмкиным, на беду себе, те же братья Орловы.

Они обнаружили в нём один забавный талант. Потёмкин умел с необычайным мастерством подражать голосам и, под настроение, мог передразнить любого. Да так, что не отличишь. Вот и решили братья однажды угостить этим смешным пародистом императрицу. Екатерина о чём-то спросила Потёмкина. Тот ответил ей её же собственным голосом, в котором она угадала и интонацию и даже слова свои. Смеялась до слёз.

Через некоторое время императрица возвела его в почётный ранг камергера, а это значило, что он допущен в круг избранных.

Ещё через некоторое время она напишет в письме опять же своему германскому другу Гримму: «…я отдалилась от некоего превосходного, но чересчур скучного господина, которого немедленно заменил, сама уж, право, не знаю точно как, один величайший забавник, самый интересный чудак, какого только можно видеть в наш железный век».

Ещё через некоторое время Григорий Орлов, спускаясь вниз по парадной лестнице екатерининского дворца, встретил Потёмкина, весело поднимающегося вверх:

– Как дела? – чересчур резво от некоторого смущения спросил Потёмкин. – Что говорят при дворе?

– Ничего, – мрачно взглянул на него Орлов, – разве только то, что я иду вниз, а ты вверх…

Потёмкин начинал с шута. Живая баллада о любви шута и королевы, которые обычно грустно кончались, стали величайшей загадкой, историческим фактом необычайной величины и значения.

Не будем говорить о роли Потёмкина в истории России. Она неоднозначна, как неоднозначной была и сама эта личность. Запомним только, что проявления этой неоднозначности, были настолько грандиозны и значимы, оставили такой след, что выдают в нём, конечно, черты гениальной натуры.

Продолжим о первой любви Потёмкина. Прежде всего, он покорил Екатерину, конечно, необычайными своими физическими достоинствами. Без того ничего бы и не было. Это было первое, само собой разумеющееся условие. Ей уже сорок лет. Искушённая в утехах этого рода императрица, со с удивлением и страхом даже обнаружила вдруг, что не будь этого случая в её жизни, она подлинного удовлетворения так и не узнала бы.

Григорию на десять лет меньше. И она становится ровней ему. Он вновь разбудил такие глубины в ней, которые саму её ужасают. Она понимает, что без чудовищного умения его и ласки, она уже не сможет. Этот темнокожий гигант, не всегда опрятный и ласковый, всегда грубый и чувственный, по-новому растлил её, увядающую нимфоманку, умело возбудил в ней прежнее сластолюбие и то душевное равновесие, без которого нет настроения жить и управлять народом.

Днём она не может прийти в себя от этих ночей. Меж государственных дел отсылает ему писульки, которые должны держать его в постоянном половом задоре:

«Ах, гяур, каждая клеточка моего тела тянется к Вам!..».

«Благодарю тебя за вчерашнее угощение. Мой Гришенька насытил и утолил мою жажду, но не вином…», «У меня голова, как у кошки в брачный период…».

«…Я буду для тебя “огненной женщиной”, как ты меня часто называешь. Но постараюсь пригасить мой пыл…».

«Двери будут открыты, и всё зависит от желания и возможности, а я ложусь…».

«Дорогой. Я сделаю как прикажешь, мне прийти к тебе или ты придёшь?».

Видно, равных ему в этом деле нет. Сменивший его на этом пикантном посту двадцатидвухлетний Ланской, чтобы достигнуть вершин Потёмкина, вынужден был постоянно и в больших дозах принимать возбуждающие средства из порошка шпанских мушек, отчего и умер вскорости.

…Но вот похоть утолена. Они пускаются в вожделение беседы. И, странное дело, Потёмкин возбуждает и удовлетворяет её и в этом, не менее рискованном для себя деле, ничуть не меньше, чем только что в альковном. Это, и есть самое удивительное.

Екатерина умна. Её беседы и письма ставят в тупик и восхищают мудрейшие головы эпохи. Потёмкин свободно выдерживает и эти немыслимые раунды:

«Дорогуша, какую смешную историю рассказал ты мне вчера! Я до сих пор смеюсь, её вспоминая… Мы были вместе четыре часа и ни минутки не скучали. Расстаюсь с тобой всегда, скрепя сердце. Голубчик мой дорогой, я так тебя люблю. Ты прекрасен, умён, забавен».

«Ах, господин Потёмкин, какое нехорошее чудо сотворили Вы, заморочив голову, прежде считавшуюся одной из лучших в Европе!.. Какой стыд!..».

Вольтеру таких «цидулок» она не посылала.

Потёмкин победил её тем, что дал ей возможность быть тем, без чего нет женщины. Он заставил её быть слабой. Какой-то бывший у них мальчик на побегушках, выросши, вспоминал: «У князя с государыней нередко бывали размолвки. Мне случалось видеть, как князь кричал в гневе на горько плакавшую императрицу, вскакивал с места и скорыми, порывистыми шагами направлялся к двери, с сердцем отворял её и так ею хлопал, что даже стёкла дребезжали и тряслась мебель. Они меня не стеснялись, потому что мне нередко приходилось видеть такие сцены; на меня они смотрели, как на ребёнка, который ничего не понимает. Однажды князь, рассердившись и хлопнув по своему обыкновению дверью, ушёл, а императрица вся в слезах осталась глаз на глаз со мной в своей комнате. Я притаился и не смел промолвить слова. Очень мне жаль её было: она горько плакала, рыдала даже; видеть её плачущую было мне невыносимо; я стоял, боясь пошевельнуться. Кажется, она прочла на моём лице участие к ней. Взглянув на меня своим добрым, почти заискивающим взором, она сказала мне: “Сходи, Федя, к нему; посмотри, что он делает; но не говори, что я тебя послала”. Я вышел и, войдя в кабинет князя, где он сидел задумавшись, начал что-то убирать на столе. Увидя меня, он спросил: “Это она тебя прислала?” Сказав, что я пришёл сам по себе, я опять начал что-то перекладывать на столе с места на место. “Она плачет?” – “Горько плачет, – отвечал я. – Разве вам не жаль её? Ведь она будет нездорова”. На лице князя показалась досада. “Пусть ревёт; она капризничает”, – проговорил он отрывисто. “Сходите к ней; помиритесь”, – упрашивал я смело, нисколько не опасаясь его гнева; и не знаю – задушевность ли моего детского голоса и искренность моего к ним обоим сочувствия или сама собой прошла его горячка, но только он встал, велел мне остаться, а сам пошёл на половину к государыне. Кажется, что согласие восстановилось, потому что во весь день лица князя и государыни были ясны, спокойны и веселы, и о размолвке не было и помину».

Это прямо, ни дать ни взять, какая-то типичная сцена из жизни молодой московской белошвейки и её крутого нравом мастерового мужа.

Нежность же его доходила до того, что он сочинил легкомысленную песенку на тему, «червяк, влюблённый в звезду», а в ней такие слова:

Как скоро я тебя видал,

То думал только о тебе.

Глаза твои меня пленили,

И не решился я сказать,

Что сердце глубоко скрывало.

Тут кстати было бы сказать о странной для этого тела тонкости души. Есть совершенно потрясающий факт. Моцарт, оказывается, вполне мог бы быть русским композитором. Потёмкин узнал о нём, о том, что он недоволен своей судьбой, и через венского резидента графа Андрея Разумовского, вёл с ним переговоры, чтобы перетащить в Петербург. Моцарт склонялся уже к тому, да смерть ему помешала.

Есть одна, в самом деле, жгучая тайна в этих отношениях, которую до сих пор знающие люди не могут решить окончательно.

Что случилось ровно через два года таких отношений?

В ноябре 1776 года Потёмкин отправлен «в отпуск для ревизии Новгородской губернии». Через несколько дней после его отъезда, известное место рядом с опочивальней Екатерины занято уже юным красавцем Завадовским.

Потёмкин пришёл в бешенство. Он говорил несуразное, собирался объединиться с братьями Орловыми, чтобы отобрать у коварной изменщицы трон.

Потом успокоился. Лишь вытребовал у своего преемника сто тысяч за прежний свой «апартамент» в покоях Екатерины. Тот выкуп отдал и, конечно, деньгами императрицы.

Дальше роль Потёмкина в деле с Екатериной непонятная и не такая светлая, как хотелось бы. Он, натурально, становится сутенёром.

Вот пишет какой-то Сен-Жан, бывший некоторое время его секретарём:

«Князь на основании сведений, сообщаемых многочисленными клевретами, вносил фамилии молодых офицеров, обладавших, по-видимому, качествами, необходимыми, чтобы занять положение, которое он сам занимал в продолжение двух лет. Затем он заказывал портреты кандидатов и под видом продающихся картин предлагал на выбор императрице».

Говорят, что секретарь этот был чем-то обижен на своего хозяина, и всё это можно было бы принять за напраслину, если бы точно не было известно, что с той поры, как Потёмкин получил отставку от императрициного ложа, все следующие кандидаты в эту постель были рекомендованы исключительно им. И с каждого он брал по сто тысяч, определив, что именно таков размер компенсации за его собственные тяжкие моральные издержки. Рекламаций от императрицы ни разу не поступало.

Это, к чести бывшего фаворита, не единственные его заслуги перед Екатериной.

Между теми ответственными делами, о которых сказано, Потёмкин возглавлял армию и флот на юге России. Светлейший князь Таврический сумел добиться невиданных до сей поры успехов русского оружия малыми силами и потерями. Русские военные историки, которые удосужатся разбирать его бумаги лишь к концу девятнадцатого века, с удивлением отметят, что вторую турецкую войну следовало бы, по справедливости, назвать «потёмкинской». Крым стал русским, благодаря Потёмкину, он подарил его Екатерине. И России, конечно.

Это он придумает написать в приказах знаменитые слова – «Россия или смерть». И это впервые сделает национальное чувство лучшим и благороднейшим оружием русских. Мы этих его заслуг не знаем и по сию пору…

Далее ещё одна тайна.

Облагородит или нет это их странные отношения в наших глазах, но я намерен теперь настаивать на том, что Потёмкин удалён был от ложа императрицы… только что став законным мужем её, мужем перед Богом, но не перед людьми.

Слухи о том поползли сразу же после его таинственной отставки. Дипломаты осторожно доносили эти слухи в Европу:

«Он оставил в Петербурге не друга, забывшего его наполовину, но супругу, изменившую своим обязанностям. Но предположение, что прежний фаворит в эту минуту сломил постоянное противодействие Екатерины и тайно повенчался с нею перед отъездом, встречает много противоречий».

Теперь же, спустя века, всплыло много и вполне однозначного.

Известный историк прошлого века, издатель знаменитых сборников «Русского архива» Павел Бартенев, изучая рукописные записки князя Ф.Н. Голицина, вельможи павловских времён, наткнулся вдруг на страшно поразившее его свидетельство:

«Один из моих знакомых, – вспоминал князь, – бывший при императоре Павле в делах и в большой доверенности, уверял меня, что императрица Екатерина, вследствие упорственного желания князя Потёмкина и ея к нему страстной привязанности, с ним венчалась у Самсония, что на Выборгской стороне. Она изволила туда приехать поздно вечером, где уже духовник ея был в готовности, сопровождаемая одною Мариею Савишною Перекусихиной. Венцы держали граф Самойлов и Евграф Александрович Чертков».

Это безрассудство, конечно, и было оно знаком великой любви. Екатерина ставила на карту всё. Она вспоминала, конечно, в этот решительный момент другой случай. Суровый приговор Панина подобным же домогательствам другого её любовника, Григоря Орлова. Этот мужественный Панин, как бы от имени народа, сказал тогда прямо:

– Императрица может поступать, как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей российской.

И вот теперь она – госпожа Потёмкина…

Странно прозвучали тогда в пустом храме слова графа Самойлова, который отправлял свадебный чин:

– Жена да убоится мужа своего!

Граф при этом строго посмотрел на Екатерину. Та согласно и скоро кивнула головой.

Потёмкин увидел это и возликовал. Исполнилось. Отныне он хоть и не в полной мере, но властитель, можно сказать – полу император.

Говорили, что копию записи о браке хранила ещё при Пушкине знаменитая возлюбленная его Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Хранилась эта копия в специальной шкатулке с секретом, только почему-то она попросила однажды графа Александра Строганова бросить её в море, когда отправился он из Одессы в Крым. Сберечь тайну, которая хранилась в той шкатулке, велел, якобы, её дед, которым и был светлейший князь Потёмкин…

Вот первое письмо, которым Екатерина обозначила будущие отношения. Это письмо, конечно, ещё не о любви, но все ясные грядущие дела тут уже присутствуют. Письмо это появилось как следствие следующих обстоятельств. Шла очередная русско-турецкая война. Потёмкин участвовал в ней. «Здесь он был до того бесполезен, что граф Румянцев воспользовался первым же случаем, чтоб послать его в Петербург с каким-то важным известием». Так напишет Г. фон Гельбиг, секретарь саксонского посольства при дворе Екатерины Второй.  Сама Екатерина напишет об этом важнейшем для Потёмкина событии так: «Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нём склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтоб он имел».

Важные известия, с которыми приехал к императрице Григорий Александрович, будущий князь Потёмкин-Таврический, было сообщение о некоторых победах графа Румянцева-Задунайского над турками. Государыня немедленно пожаловала молодого гонца генерал-поручиком и он опять на некоторое время уехал в новом уже чине в действующую армию. Она не забыла его. Тогда и появилось это первое совершенно недвусмысленное письмо о царицыной приязни, по которому опытные царедворцы сделали вывод, что власть над сердцем Екатерины меняется: «Господин Генерал-Поручик и Кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию (провинция, вилайет в тогдашней Османской империи. – Е.Г.), что Вам некогда письмы читать. И хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли Ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что всё то, чего Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите.

Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу попустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься зделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна. Дек[абря] 4 ч[исла] 1773 г. (Екатерина II – Г.А. Потемкину. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791. М.: Наука. 1997).

В дальнейшем письма Екатерины II и Г.А. Потемкина, кроме оговоренных специально, цитируются по этому изданию.

А дальше уже пошло-поехало.

Вот английский посланник Гуннинг сообщает своему правительству 15 марта 1774 года:

У нас произошла здесь перемена декораций, заслуживающая, по моему мнению, гораздо более внимания, нежели все события, совершившиеся с самого начала настоящего царствования. Г-н Васильчиков, человек слишком ограниченный, чтобы иметь какое-либо влияние на дела и пользоваться доверием государыни, уступил место другому фавориту, который, судя по всему, будет пользоваться и тем и другим. Если я скажу, что выбор императрицы осуждается одинаково партией великого князя и Орловыми, которые, кажется, были вполне довольны положением дел в последнее время, то вы не удивитесь, что этот выбор не только вызвал всеобщее изумление, но даже поверг всех в ужас. Если бы я не знал этой страны, то, выводя из всего случившегося естественные последствия, ожидал бы от этого события самых печальных последствий. Но так как было бы слишком легкомысленно и самонадеянно выводить из столь недавнего события какие бы то ни было заключения, то я ограничусь пока, назвав вам имя того, кто столь неожиданно достиг такого выдающегося положения, и только намечу вам отличительные черты его характера.

Это – генерал Потёмкин, с месяц тому назад приехавший из армии, где он находился в течение всей войны и где, как говорят, его все ненавидели. В момент переворота он был сержантом гвардии и так как он был приятелем Орловых и принимал большое участие в этом деле, то был пожалован камер-юнкером. В этой должности, он часто имел случай приближаться к особе Ее Величества, и поведение его возбудило ревность его патрона, гр. Орлова. Вследствие чего, не знаю под каким предлогом, он был послан в Швецию и по возвращении оттуда был не у дел до начала войны; произведённый в это время в генерал-майоры, он находился всю кампанию безотлучно при армии.

Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе // Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. XIX. СПб., 1876. С. 119-120

Вслед за тем, Потёмкин получил орден св. Александра Невского (1774 г.), начал посещать по-прежнему общество императрицы, был весел, занимал собою других; потом сделался пасмурным, задумчивым, оставил совсем двор, удалился в Александро-Невский монастырь; объявил, что желает постричься, учился там церковному уставу, отростил бороду, носил монашеское платье. Так необыкновенный человек этот пролагал дорогу к своему возвышению.

Бантыш-Каменский Дм. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. В 4-х частях. СПб. 1840. Ч. 2. С. 63

О случившемся узнала Екатерина и пожаловала в монастырь. Говорили, что она, встретившись с Потёмкиным, сказала: «Тебе, Григорий, не архиереем быть. Их у меня довольно, а ты у меня один таков, и ждёт тебя иная стезя».

В. Балязин. Самодержцы. Кн. 1 – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1999. С. 351

Душевная скорбь его и уныние не остались сокрытыми от двора, возбудили любопытство и жалость оного, и вскоре временный отшельник сбросил чёрную одежду и явился среди изумлённых царедворцев во всём блеске любимца счастия.

Дм. Бантыш-Каменский.  С. 63

Великая монархиня, видя в нём отменное дарование государственного человека, вызвала его из сего уединения, пожаловала генерал-аншефом, подполковником Преображенского полна, осыпала всеми щедротами и почестями, а при заключении мира с турками почтила графским достоинством, как непосредственно  способствовавшего  своими советами.

Энгельгардт Л.Н. Записки. В сб. Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век/ Сост., вступ, ст. и прим. И. И. Подольской. – М.: Правда, 1988. С. 236-237

Сначала Потёмкин не имел большого влияния на дела государственные, хотя и пользовался совершенною доверенностию Екатерины, жил в дворце, где ежедневно поклонники раболепствовали перед ним, в то время как он, лёжа на диване, не обращал на них внимания.

Дм. Бантыш-Каменский.  С. 64

Именно в это время Потемкин позволил себе неслыханную, невозможную ни для кого другого выходку. Он, прежде чем окончательно ответить на выбор императрицы, потребовал от неё чистосердечной исповеди в её любовных грехах и увлечениях. И она ему ответила, в самом деле, чистосердечно и исчерпывающе. Письмо с требованиями Потёмкина не сохранилось, но оно, по-видимому, составлено было в решительных тонах, с полным знанием предмета, с точным указанием числа любовников (пятнадцать), с упрёками в легкомыслии. В своём ответе Екатерина не обошла ни одной сложности своей частной жизни…

Бильбасов В.А. История Екатерины Второй. Цит. по: Екатерина II в воспоминаниях современников, оценках историков / Вступ. ст., коммент., имен. указ. М. Рахматуллина. – М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 1998. С. 127

Ну, Госп[один] Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих. Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе да четвёртого из дешперации (отчаяния) я думала на счёт легкомыслия поставить никак не можно; о трёх прочих, естьли точно разберёшь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и естьли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце моё не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие произходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель. Но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтоб я тебя позабыла. Но, право, не думаю, чтоб такую глупость зделала, и естьли хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду.

Екатерина II – Г.А. Потёмкину. [21 февраля 1774] Чистосердечная исповедь. В сб. Екатерина II. Памятник моему самолюбию. – М.: Изд-во Эксмо, 2003.

Поразительное письмо. Императрица исповедуется в своих сердечных увлечениях. Перед кем? Перед простым русским дворянином. По какому праву он требует от неё признаний? По праву любви.

Екатерина II и Г. А. Потёмкин. Личная переписка 1769-1791 [Издание подготовил В.С. Лопатин]. С.486

Благодарствую за посещение. Я не понимаю, что Вас удержало. Неуже[ли] что мои слова подавали к тому повод? Я жаловалась, что спать хочу, единственно для того, чтоб ранее всё утихло и я б Вас и ранее увидеть могла. А Вы тому испужавшись и дабы меня не найти на постели, и не пришли. Но не изволь бояться. Мы сами догадливы. Лишь только что легла и люди вышли, то паки встала, оделась и пошла в вивлиофику к дверям, чтоб Вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа; и не прежде как уже до одиннадцатого часа в исходе я пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна! А нынешнюю ломаю голову, чтоб узнать, что Вам подало причину к отмене Вашего намерения, к которому Вы казались безо всякого отвращения приступали. Я сегодня думаю ехать в Девичий монастырь, естьли не отменится комедия тамо. После чего, как бы то ни было, но хочу тебя видеть и нужду в том имею.