Любовь и диктатура

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991

…С заостренного кола угрюмо смотрела на пышный поезд голова Виллима Ивановича Монса.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. Смоленск. «Русич»., 2001. С. 486

Я знаю, что это приключение дало повод как в России, так и в дальних странах, подозревать Екатерину в том, что она, как ловкая женщина, предупредила [дальнейшие] намерения своего мужа, отравив его.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991

Ей не чуждо было чувство любви, и, казалось, она была создана для неё.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991

28-го. В 6-м часу пополуночи в 1-й четверти его Императорское Величество Пётр Великий преставился от сего мира, от болезни урины запору.

Походный журнал 1725 года. Санктпетебург 1855. С. 3

Пётр перестал стонать, дыхание остановилось – в 6 часов утра 28 января Пётр умер на руках Екатерины.

Пушкин А.С. История Петра. Подготовительные тексты. ПСС в 10 т. Изд. «Наука». М. 1965. Т. IX. С. 458

Государыня всё это время почти не отходила от него, и сама закрыла ему рот и глаза третьего дня, 8-го числа сего месяца, в 5 часов утра.

Сборник Императорского Русского Исторического Общества. Т. 52. 1886 г., стр. 437

И пока он лежал в агонии, Екатерина, заливавшаяся слезами у его изголовья, время от времени осушала глаза и спешила в соседнюю комнату, где обсуждала с Меншиковым, Толстым и Бутурлиным способы и условия государственного переворота, обеспечивавшего за ними власть.

Валишевский К. Пётр Великий. М.: «Образование». 1908. С 163

[По смерти Петра] её первой заботой было стремление не пренебрегать никакими внешними проявлениями чувств, чтобы показать ту боль, какую ей должна была причинить смерть её мужа. В течение 40-а дней, пока его тело, согласно обычаю страны, было выставлено для обозрения публики, на парадном ложе, она приходила регулярно утром и вечером, чтобы провести полчаса около него. Она его обнимала, целовала руки, вздыхала, причитала и проливала всякий раз поток искренних или притворных слез. В этом выражении нет никакого преувеличения. Она проливала слезы в таком количестве, что все были этим удивлены и не могли понять, как в голове одной женщины мог поместиться такой резервуар воды. Она была одной из самых усердных плакальщиц, каких только можно видеть, и многие люди ходили специально в императорский дворец в те часы, когда она была там у тела своего мужа, чтобы посмотреть, как она плачет и причитает. Я знал двух англичан, которые не пропустили ни одного из 40 дней. И я сам, хотя и знал, чего стоят эти слёзы, всегда бывал так взволнован, как будто бы находился на представлении с Андромахой.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991.

Мнение вельмож расходились в одном пункте. Гг. Голицын, Репнин, Долгорукий и один из Апраксиных, президент юстиц коллегии согласились, что Правительницей должна быть Царица вместе с сенатом, но настаивали на необходимости объявить наследником престола великаго князя, усматривая в этом единственное средство сохранить спокойствие и избежать междоусобной войны. Кн. Меншиков, Толстой и адмирал Апраксин утверждали, наоборот, что такое распоряжение именно и вызовет то бедствие, котораго желают избежать, потому что в России не существует закона, определяющего время совершеннолетия Царей. В ней Царь, будучи неограниченным и самодержавным властелином, берёт бразды правления в свои руки в самую минуту смерти своего отца. Если вздумают, провозгдашением великаго князя Царём, установить как бы двойственную власть, то часть вельмож и большинство невежественнаго народа непременно возьмут его сторону, и тогда законы и сенат, который, под твёрдою властью Государя, служат надежнейшим оплотом оных, будут скоро попраны, ибо люди, ослеплённые корыстолюбием, или жаждущие перемены власти, опасности коей не понимают, неизбежно начнут устраивать заговоры и всяческия смуты. В том положении, в каком находится Россйская империя, ей нужен властелин мужественный, опытный в делах, способный крепостью своей власти поддержать честь и славу, окружающие империю, благодаря неусыпным трудам покойнаго Царя, и в то же время разумным и просвещённым милосердием сделать народ счастливым и преданным правительству. Все эти качества соединяются в Царице, которая научилась искусству править государством от своего супруга, всегда доверявшаго ей самыя важныя тайны, на деле несомненным образом доказала и героизм свой, и великодушие, и преданность русскому народу и, наконец, сделала очень много добра и в общественных делах, и частным людям, а зла не делала ещё никогда и никому. Впрочем, оставляя в стороне все прочие доводы, торжественное коронование Царицы, присяга, принесённая ей по этому случаю всеми подданными, и всенародно пронзнесённыя им перед этим событием слова Царя неоспоримо доказывают волю покойнаго Монарха и обязанность народа повиноваться ей. Эту речь произнёс Толстой, а кн. Меншиков поддержал её угрозой приказать убить всех, кто станет противиться этому распоряжению. То же самое говорили и гвардейские офицеры, с намерением помещённые в углу дворцовой залы, где происходило заседание совета, а между тем кое-кто шептал на ухо сенаторам, что они, ведь, все подписали смертный приговор Царевичу, отцу великаго князя.

Кампредон, Жак де – Графу де Морвилю. Сборник Императорского Русского Исторического Общества, т. 52. СПб. 1886. С. 438

И ещё кое-что в дополнение к сказанному

Последняя царица

В первой части этого повествования мы рассказали о любви. Была она и трогательная, и плодотворная, и драмой исполнена. Но Пётр был неординарен и в нелюбви. Продолжим об этой оборотной тёмной стороне его души.

Несчастливая судьба царицы Евдокии, первой жены Петра, полностью укладывается в ту жестокую схему, которую уготовил русской жизни грозный преобразователь.

Женили его рано, ему не минуло и семнадцати. Невесте исполнилось к тому времени – двадцать. Женитьба его, как и большинство царских браков, была делом условным. Историки никак не называют ту выгоду, которая полагалась бы от царского выбора невесты. Род Лопухиных не был ни слишком богат, ни слишком знатен. Сама Евдокия не была писаной красавицей. Хотя утверждение это спорное. Выдающийся русский историк прошлого века Михаил Семевский, посвятивший ей большой очерк в «Русском вестнике» за 1859 год называет её, наоборот, замечательной красавицей в русском духе. Говорят, что при этом была она и умна. Но женский ум в России – всегда был некстати. Особо неуместным этот ум мог быть рядом с Петром. Итог таков – после разрыва с первой женой умных женщин у Петра уже не бывало. Красивая мещаночка, дочь виноторговца Анна Монс (в тогдашнем просторечии – Монсиха), которая особо ранила царское сердце, была настолько глупа, что сумела проморгать вполне реальную возможность стать русской императрицей.

Чтобы постичь общую трагическую суть русских реформ, вполне достаточно присмотреться хотя бы к одной частной русской судьбе.

Судьба царицы Евдокии в полной мере отражает трагедию всей старой допетровской Руси, внезапно поставленной перед выбором – нежиться далее в патриархальной лени или, торопливо шагая морским берегом, захлёбываться вместе с царём студёным европейским сквозняком.

Царица была воспитана старым временем и в том была вся беда её и вина. Тот же М.И. Семевский пишет о ней так: «В самом деле, скромная, тихая, весьма набожная, она обвыклась с теремным заточением; она нянчится с малютками, читает церковные книги, беседует с толпой служанок, с боярынями и с боярышнями, вышивает и шьёт, сетует и печалится на ветреность мужа». В общих чертах это, конечно, портрет всей тогдашней России. Нелюбовь Петра к этой России и определила отношение к жене. Это была часть программы, которая потом с блеском и яростью осуществится по отношению ко всей стране. Жена была первой, которую он отверг. Россия станет следующей. Он отверг прежнюю Россию с такой же твёрдостью, как отверг первую жену.

Вся натура Петра – загадка. Откуда у него такая жажда переделать Россию? Может быть, первоначально, это от желания увидеть в России другую женщину? Не покорную и ласку принимающую как обязанность, а таящую в себе волю и неожиданность.

Во всяком случае, мы знаем, что сладкий и тлетворный вкус Европы изначально узнал он в постели с тою же Анной Монс и ещё одною немочкой – дочерью золотых дел мастера Беттизера. Тот мужской опыт, который надо считать чудовищным, Пётр начал обретать задолго до политического и государственного. Тут очень постарались известный Франц Лефорт и один из птенцов Петровых Фёдор Плещеев, первым онемечившийся из старой России. Их поиски раскованных красавиц для царя в Немецкой слободе надо считать первыми подступами к освоению европейского пространства. Не может быть, чтобы этот грубый физический опыт никак не отразился на формировании будущего духовного облика царя. Интерес прорубить окно в Европу начинался там.

Евдокия, между тем, была консервативна в самом широком и примитивном смысле. То, что для Петра было развлечением и забавой, для неё оставалось грехом и блудом. Замечательная русская личность князь М.М. Щербатов жесточайшую похоть Петра ставит в прямую зависимость от неудавшегося первого его брака: «Впрочем, – пишет он, – если б Пётр в первой жене нашёл себе сотоварища и достойную особу, то не предался бы любострастию; но, не найдя этого, он возненавидел её и сам в любострастие ввергнулся… Пётр довольствовал свою плоть, но никогда душа его не была побеждена женщинами… среди телесных удовольствий великий монарх владычествовал». В неумении любострастия старая Россия так же была негодной Петру, как и в прочих укоренившихся привычках, освященных временем и обычаем. В этом смысле Пётр раскрепостился до крайних пределов. Личный врач его, освидетельствовавший тело мёртвого царя, обронил только: «Должно быть Его Величество имел легион сладострастных бесов». Побочное потомство императора было колоссальным. Из европейских образцов половой невоздержанности к нему может приблизится только Людовик ХIV. Устное историческое предание твёрдо стоит на том, что у каждой из четырёхсот фрейлин при дворе Петровом был как минимум один царственный отпрыск. Прирождённый воин, он и женщинам платил скупую солдатскую цену – копейку «за три объятия». Что разумел Пётр под «объятиями», ясно, пожалуй, коли являлось от них столь обильное потомство. «Случалось ему, – запишет иноземец Е. Оларт, – и переносить побои от лиц, желавших защитить честь девушки, на которую заявлял он претензии». В Голландии, например, некий садовник побил его граблями, за то, что тот домогался подёнщицы этого садовника и не давал ей работать.

Женский идеал Петра стал уже не тот, который лелеяла и пестовала старая матушка Русь. Этот идеал не соответствовал ни темпераменту его, ни полученным в Немецкой слободе урокам, ни тому, как представлял он теперь спутницу собственной жизни. В той жизни, которую избрал он для себя, к прежней Руси и её идеалам можно было относиться только враждебно. Если не учитывать это, то жестокость Петра к своей жене, от которой, между прочим, родились двое детей, и в том числе наследник престола, может показаться бессмысленной.

Драма, впрочем, начиналась с малого. Пётр, уехавши за границу, вдруг перестал ей писать. До того часто обменивались они посланиями достаточно нежными, в которых самым употребительным было слово «лапушка». «Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли к тебе быть?.. И ты, пожалуй о том, лапушка, отпиши. За сим жёнка твоя, Дунька, челом бьёт…»

Царица вся состояла из достоинств, но были два недостатка, которые перевешивали всё – она отличалась «безотвязною ревнивостью» и величайшей антипатией к иностранцам. Надо думать, эти две вещи для Петра были одинаковый нож в сердце. Вот Пётр возвращается из-за границы. Первым делом, не побывав даже во дворце, едет он к Монсу, где обитает ветреная зазноба его. С женою увидится он много позже и лишь затем, чтобы объявить ей свою злую волю – ей велено будет идти в монастырь. Она тверда в своём отчаянии. Ей не в чем себя винить и в монастырь она не пойдёт. С нею божья милость, и она будет посильнее супружеского жестокосердия. Сам Пётр в манифесте по поводу удаления царицы припишет несколько слов, которые вряд ли делают её вину более определённой: пострижена она «для некоторых её противностей и подозрения». Пётр неумолим. И вот позорная, видная всему народу, скорбная картина унижения и несправедливости – две лошади везут царицыну карету в далёкий Суздаль. Две лошади для царицы, когда даже самый плохонький выезд среднего вельможи был восьмерик цугом. Эта картина особенно больно заденет детское сердце царевича Алексея. Ненависть к отцу пустит в нём корни именно с этой поры.

Царица Евдокия была в цвете молодости. В монашеской келье у неё ничего не осталось, кроме нерастраченной страсти и непогасшего сердца. Условия застенка были ужасны. У неё не стало даже имени – теперь она монахиня Елена. Мало понятная жестокость в полной мере коснулась лишь её. Сёстры царя, так же отправленные в монастырь по обвинению в подстрекательстве стрельцов и даже прямом участии в мятеже, имели «пенсион» от Петра, им оставлены были привычные в домашней обстановке вещи. У царицы было отнято всё.

«Мне не надо ничего особенного, – молила она из монастыря своих близких, – но ведь надо же есть; я не пью ни вина, ни водки, но я хотела бы быть в состоянии угостить… Здесь нет ничего; всё испорченное; я чувствую, что я вас затрудняю, но что же делать? Пока я ещё жива из милости покормите меня, напоите меня, дайте одежонку нищенке».

В этой печальной обстановке и явился в её судьбе вполне не старый ещё майор, которого некоторые величают генералом-майором, Степан Глебов. Он послан был своим начальством в Суздаль для рекрутского набора. Прослышав про беды опальной царицы, он послал в монастырскую темницу тёплую соболью шубу. Этот простой акт человеческого милосердия ошеломил Евдокию. Она захотела видеть своего нечаянного благодетеля, чтобы поблагодарить его. Глебов пришёл. Опасный роман начался.

Утверждается, что Степан Богданович Глебов был человеком не слишком образованным (о чём свидетельствует сам Пётр), но мужественным, сочетавшим с физическим совершенством ярую ненависть ко всем петровским преобразованиям и нововведениям, столь же немилым и царице Евдокии. Выходит, соединяло их не только чисто физическое влечение друг к другу, но и некоторое родство душ, принадлежащих старому русскому времени. Много об этой любви не скажешь, поскольку свидетельства о ней остались лишь в сухих строчках допросного листа, составленного безвестным следственным чиновником Тайной канцелярии. Поначалу виделись они часто, страсти сдерживать не могли, миловались на виду у всех, спохватившись, свидетелей удаляли и оставались наедине подолгу… Что-то произошло потом. Глебов приходить перестал. Может, из страха, может, любовь миновалась, да и женат был неосмотрительный майор Степан Глебов. Остались письма к нему, продиктованные любовью и горем. В печальной и вечно повторяющейся истории женского сердца они, может быть, самые пронзительные: «Мой свет, мой батюшка, моя душа, моя радость! Неужели уже, правда, настал час расставанья? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как мне быть на свете в разлуке с тобой? Как же я жива останусь? Вот уже сколько времени сердце моё проклинает этот час! Вот уж сколько времени я непрерывно плачу. И день настанет, а я страдаю, и один только Бог знает, как ты мне дорог! Почему я люблю тебя так, обожаемый мой, что жизнь мне становится не мила без тебя? Почему ты, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не пишешь даже? Носи, по крайней мере, сердце моё, колечко, которое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Я приказала себе сделать такое же. Ведь это ты пожелал удалиться от меня. Ах! вот уже сколько времени как я вижу любовь твоя изменилась: почему, о, мой батько? Почему ты не приходишь больше ко мне? Уж не случилось ли с тобой чего? Уж не наговорили ли тебе на меня? Друг мой, свет мой, моя любонька, пожалей меня! Пожалей и приди, господин мой, повидаться завтра! О, мой целый свет, моя лапушка, ответь мне. Не давай мне умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя: ты не носишь ничего из моих подарков! Или это значит, что я тебе не мила? Но забыть твою любовь? Я не смогу! Я не смогу жить на свете без тебя!».

Нет ответа раненой душе. У неё нет ничего надёжнее, чем слово, чтобы попытаться удержать любовь. И эта великая вера разбитого сердца в силу слова продолжает ей диктовать наивное и вечное, как молитва:

«Кто мне причинил такое горе, мне бедной? Кто у меня похитил моё сокровище? Кто отнял у меня свет очей моих? На кого ты меня променял? На кого ты меня покинул? Как же тебе не жаль меня? Возможное ли дело, что ты не должен ко мне вернуться? Кто меня, бедную, разлучил с тобою? Что я сделала твоей жене? Какую беду я ей причинила? В чём же ты обижен мною? Как же так, дорогая душа моя, не сказать мне, чем я могла не понравиться твоей жене, и почему ты её слушаешь? Зачем же покидать меня? Ведь я же, конечно, не оторвала бы тебя от жены! А ты её слушаешь! О, мой свет, как же я буду жить без тебя? Как же я останусь на этом свете? Как мог ты повергнуть меня в такое горе? Разве была я в чём повинна, я сама не знаю, в чём? Почему ты мне не откроешь моей вины? Лучше бы ты меня побил, лучше бы наказал меня, я не знаю как за эту вину, которой я не знаю! Ради Бога не покидай меня! Приезжай сюда! Я умираю без тебя!».

И назавтра будет убиваться она и твердить:

«Как же я не умерла! Как же ты не зароешь меня скорее своими руками в могилу!.. Прощай, прощай, душа моя… не мешай мне умереть! Я убью себя. Пришли мне, о, моё сердце, камзол, который ты любишь носить. Почему ты меня покинул? Пришли мне кусочек хлеба, от которого ты откусишь! Почему ты меня покинул? Чем я могла тебя так обидеть, что ты так бросаешь меня, сироту несчастную…».

Девять писем её, подшитые в казённое дело, может быть, и есть самый трогательный памятник любящему женскому сердцу. Узнает ли она о том, какую кошмарную точку поставила жизнь в конце её печального любовного романа? Царь дознался-таки о сердечной тайне своей бывшей жены. Его интересовали детали. Из пятнадцати монахинь, допрошенных с пристрастием, восемь умерли прямо во время допроса, остальные рассказали даже больше того, что могли знать.

Степана Глебова мучили так, что нужно стало поторопиться с казнью. Он мог не дожить до неё. Последние свои дни провёл он в специальной клетке, утыканной дубовыми гвоздями. Он и стоял на этих гвоздях. Пётр сам выбирал, как казнить его. Глебова посадили на кол. В Москве стоял в те дни тридцатиградусный мороз. Чтобы преступный майор, посягнувший даже на ненужное Петру, не замёрз раньше времени, на него велено было надеть шубу и шапку. Казнь началась в три часа пополудни, а умер Глебов только в половине восьмого вечером следующего дня. За мучениями Степана Глебова заставили наблюдать его жену. Она не вынесла этого кошмара и нашла момент наложить на себя руки ещё до того, как мучения эти прекратились. Пётр пытался ещё о чём-то говорить с майором Глебовым, когда он уже умирал. Тот нашёл в себе силы плюнуть ему в лицо…

Потом замолчит она на целых двадцать лет… Новая беда обрушится на неё, измученную одиночеством, одряхлевшую душой, когда суровый властелин начнёт новое ужасное дознание по делу наследника своего, царевича Алексея. Примет она новые вины, которых опять не было, примет и смерть любимого сына.

Всего опальная царица Евдокия провела в заточении двадцать девять лет. Пережила своих недоброжелателей, самого Петра, сына, друзей, единственного человека, которого любила по-настоящему, даже внуков своих. И всё же перед смертью она подвела итог своей незадавшейся жизни вполне в христианском духе: «Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного». Если эти слова принадлежат действительно ей, то не столь уж и проста была эта женщина, вся трагедия которой в том, что довелось ей оказаться на самом изломе крутого российского времени…

Между тем царица Евдокия выполнила свою историческую миссию. Петра, не созревшего до семейной жизни, женили поспешно и рано с демонстративной целью. Это был больше политический акт. Женившийся человек почитался хозяином в доме и хозяином всего доставшегося ему наследства. Ему уже не нужна становилась никакая опека. Правительница Софья окончательно становилась лишней. Вместе с Евдокией Петру вручалась возможность бороться за власть. Перед Россией открывались неведомые исторические перспективы. Пётр воспользовался своими правами в полную меру. Евдокия стала предлогом начинавшейся великой ломки. Ни Пётр, ни Россия этого подвига царицы Евдокии Фёдоровны не оценили…

Сюжет второй: Екатерина и Григорий

Великая неудачница

Екатерина Великая стоит того, чтобы допустить в этом повествовании первое исключение. Да, она не мужчина, ясное дело. Но стиль её власти, отчасти и сам стиль жизни, может дать фору и пример многим даже и знаменитым властителям. Возможно, длительный период российской истории, когда первыми в ней были только женщины и не случаен вовсе. А пример Великой Екатерины, тут и есть самый доказательный. Ни один мужчина её поры и думать не смел о том, чтобы оспорить её силу и власть. Странное дело, в её правление даже любовь оказалась уполномочена в своих небывалых правах, становилась частью государственной политики и содержания власти. Собственно, это и будет основой нового нашего сюжета. Об этом и продолжим.

Как правило, великая жизнь непременно заключает в себе и великую драму. Тот, кто пытался глубже вникнуть в жизнь Екатерины II, не мог не ощущать этой трагической закономерности. Она ясно проступает сквозь блеск и величие её правления.

Екатерина Великая придумывала идеальные законы, она желала учесть интересы всех своих подданных, понимая, как просвещённая монархиня, что только хорошие законы дают каждому отдельному человеку и целому народу чувство удовлетворения своим положением, жизнью. Чтобы не сомневаться в их правильности, императрица использовала очень простое и, может быть, самое безошибочное средство, этакий рыночный референдум, «базарную» Думу: слухи о новом законе распространяли в торговых рядах, на площадях, в уличной толпе. И если народные толки о законе были благоприятными, закон принимался. Тем не менее, народ ответил ей крестьянской войной, Пугачёвым.

Екатерина имела неутомимое сердце, неутолимую жажду любить. Чтобы удовлетворить эту потребность, она создала целое придворное «министерство любви». К череде её фаворитов можно относиться как угодно, но даже здесь, пусть в искажённой форме, проявилась трогательная и вечная женская потребность простого и понятного счастья. И судить её слишком строго было бы несправедливо – она и в любви испытала те же превратности, которые подстерегают на этом пути самых обыкновенных женщин. К ней охладевали, ей изменяли, с ней играли в любовь, поскольку игра эта была беспроигрышной, а выигрыш небывалый. Но не могла ведь она своим трезвым умом не чувствовать одиночества среди всего того видимого изобилия претендентов на место, которое она выделила им рядом с собой. Они, эти претенденты, ведь и не предполагали в ней ни души, ни сердца.

Екатерина имела много детей, но вынуждена была тайно отрекаться от них, а первый сын и наследник был ей ненавистен и страшен, потому что она отняла у него престол. Власть была упоительной, но чрезмерно утомляла, потому что она стремилась сосредоточить её только в своих руках, и у неё было мало достойных помощников. А после её смерти даже лучшие из её начинаний были отвергнуты, поскольку ответная ненависть к ней сына всё сокрушила. На великолепное царствование упала густая тень.

Сам последний акт этой драмы происходил в декорациях, совершенно недостойных этого значительного момента. Апоплексический удар настиг её в отхожем месте. И последующая суета и манипуляции с её недвижимым телом лишили эти последние часы её уходящей жизни малейших признаков полагавшейся торжественности и скорбного величия. Так что, при всей щедрости, судьба не была к ней милостива…

Придворное министерство любви Екатерины Великой

Конечно, тут сразу необходимо будет говорить о Григории Потёмкине. Начать можно хотя бы с того, что он не любил позировать художникам. Внешностью своей он не интересовался – это, во-первых. Во-вторых, были в этой внешности явные изъяны.

Роста он был громадного. Само по себе это ещё не недостаток, если бы природа приложила хоть какие-то усилия, чтобы мало-мальски сформировать эту глыбу живой и страстной человечины.

«Страшен на вид и противен», так заявил родственник его Берёзин, когда в Берлине некий мемуарист поинтересовался, чем же мог так крепко взять за живое разборчивую русскую императрицу этот выслужившийся вахмистр.