Вероника. Том 1

В ответ на эти слова Мишель смущенно хмыкнул, и я поняла, что он уже окончательно пришел в себя.

– Ну спроси у него то, что знаете только вы вдвоем, о чем я знать не могу, – предложила я Кити.

Сквозь слезы она потребовала:

– Пусть скажет, что мы с ним ненавидим больше всего на свете, о чем мы даже маме никогда не говорим!

Мишель криво улыбнулся:

– Ясное дело, малиновое желе, – не задумавшись ни на секунду, ответил он.

– Ясное дело, малиновое желе, – как эхо, повторила я.

Горячие слезы облегчения хлынули из глаз Кити, она раскрыла руки и повисла на моей шее, изо всех сил прижимая меня к себе, но я очень хорошо чувствовала, кому на самом деле предназначались эти объятия.

Отплакавшись и теперь уже тщательно вытерев глаза чистым белым платочком, выуженным из кармана, она подняла на меня глаза:

– Ты, кажется, хотела в чем-то признаться, – напомнила Кити уже совсем своим, привычным тоном отличницы, и я с радостью подумала, что самое трудное позади.

– Я хочу, чтобы мы все тут понимали, как обстоят дела. Вообще-то нас тут в комнате четверо, – Кити снова закрыла руками рот, и я твердо повторила: – Четверо. Ты, Кити, я, Мишель и… – я немного помялась. – И моя мама.

Кити округлила глаза и невольно заозиралась. Она все еще никак не могла привыкнуть, что глаза сейчас ее не самые верные союзники.

– Твоя мама? Но как? Откуда? – вскрикнула она.

– Вы мама Веры? – изумленно воскликнул Мишель, обращаясь с маме.

– Да, это моя мама, – ответила я сначала Мишелю, а потом Кити: – По правде говоря, мы были с мамой вдвоем в том книжном магазине, когда нашли книгу, и все завертелось, и мы очутились в том старом чулане, а потом встретили вас, и стало понятно, что для вас обоих существую только я, а мама невидима! Я понять не могу, как такое могло произойти. Но это случилось, и теперь вот то же самое произошло с Мишелем. Это какая-то тайна и мне одной ее не разгадать.

Мишель, по привычке, первый включился в решение проблемы:

– Постой, но что-то же должно было произойти оба раза, что-то одинаковое, перед тем, как мы стали невидимыми. Что ты говорила и делала перед тем, как исчезла мама? Должно быть что-то точно такое же, как и перед моим исчезновением.

Я расстроенно всплеснула руками:

– Да, но ведь для меня мама не исчезала, я как видела ее раньше, так и вижу теперь.

Тут подключилась Кити:

– Но попробуй вспомнить, в магазине ее все видели? По дороге в магазин?

– Кажется, да… Но я не могу знать точно, когда мы встретились там, рядом никого не было. Но она бы ведь и сама заметила, что что-то не так.

– Скорее всего, волшебство произошло уже в чулане нашего дядюшки! – торжественно подытожил Мишель. – Вспомни, о чем вы говорили в чулане до того, как встретили нас.

Теперь до меня начало доходить, к чему он клонит.

– Ну, конечно, мы говорили все о том же! О том, что мы вдруг очутились в совершенно незнакомом месте. Я говорила, что кажется мы попали в др… – тут я испуганно зажала рот рукой. Я вдруг поняла, что могу опять совершить непоправимое – ведь если я ещё раз произнесу волшебные слова, кто-то снова исчезнет! Кити или я сама, или вовсе произойдет что-то ещё похуже.

Я вскочила и подбежала к классной доске, где было полно бумаги и письменных принадлежностей. Схватила там чистый лист и карандаш и, вернувшись на свое место, написала быстро крупными буквами на листе два слова.

Повернувшись к своим собеседникам, я взволнованно заговорила громким шепотом (боялась, что если случайно скажу что-нибудь не то громко, снова произойдет что-то ужасное):

– Вот, про что мы говорили оба раза, и какие слова я совершенно точно произнесла!

Я развернула перед всеми лист бумаги, который держала в руках, на нем размашисто было написано : "ДРУГОЙ МИР".

Мама тихо вскрикнула и, будто бы сама вспомнив что-то, согласна закивала. Мишель и Кити сделали сосредоточенные лица и тоже, соглашаясь, склонили головы.

– Что я помню, так это то, что оба раза обратилась к человеку (Мишеля назвала по имени, ну а маму, конечно, мамой), и посмотрела прямо в глаза. Не знаю, важно ли это, но интуиция мне подсказывает, что это могло быть обязательным условием, чтобы волшебство сработало.

– Похоже на правду, – задумчиво произнес Мишель. – А не подсказывает тебе твоя интуиция, как все вернуть обратно?

– В том-то и дело, что нет! – от досады мне хотелось расплакаться. Я чувствовала себя виноватой во всем, и уже было открыла рот, чтобы разразиться извинениями, но в этот момент в дверь постучались и в проеме появились сначала кудряшки, а затем и лицо Антонины Семеновны.

– Кити, Вера, я надеюсь, давно в постели?

Она вошла в комнату и всплеснула руками, вслед за ней вошел невысокий седовласый господин с бородой клинышком и саквояжем в руках.

– Что же ты не отвела Веру в гостевую комнату? Ее пришел осмотреть доктор Штерн, а Вера даже не в кровати. Детка, – обратилась она ко мне, – простите мою дочь за нерасторопность.

– О нет, это я во всём виновата, – горячо запротестовала я, стараясь хоть как-то загладить свою вину перед ребятами. – Я сама пристала с разговорами.

Антонина Семёновна покачала головой и, неодобрительно глядя на Кити, поманила ее к себе.

– Пойдем, дорогая, оставим доктора и Веру наедине, да и Мишеля надо разыскать, он будто сквозь землю провалился.

Но доктор вмешался:

– О, нет, прошу вас, останьтесь. В присутствии подруги моей маленькой пациентке будет спокойнее. А насчёт Мишеля я совсем запамятовал вам сказать, что позволил себе некую вольность, – тут доктор забавно развел руками, словно бы шутливо заявляя: "Что возьмёшь со старого дурака". – Но вы же знаете, как много мне Мишель помогает в моей лаборатории, а сейчас мне как раз срочно понадобилась его помощь, и я, встретив его внизу, отправил за образцами.

Мишель вытаращил на него глаза, да и Кити вскочила с места. Но тут доктор сделал нечто очень странное: незаметно для матери он посмотрел на Кити и прижал палец к губам, давая ей знак, чтобы она молчала.

Кити, будто ослабевшая, опустилась на свое место, а Антонина Семёновна затараторила:

– Вот неожиданность! Но, конечно, я чрезвычайно рада, что Мишель может быть вам полезен. Ему же поступать на медицинский курс, и практика будет просто бесценна! Но когда же ждать его назад? Уже сегодня или, как в прошлый раз, когда вы проводили эксперимент, завтра к обеду?

Доктор вздохнул и провел ладонью по лысеющей голове:

– По правде говоря, сударыня в этот раз эксперимент куда серьезнее, и я надеялся на помощь вашего способного сына в течение нескольких дней, максимум пары недель. Это не будет несусветным нахальством с моей стороны?

– Ну что вы, Геннадий Ефимович, только если он вам не помешает! Он хоть и способный мальчик, но может быть ужасным озорником.

– Только, не когда он работает, сударыня! Но я буду признателен, если к моему уходу вы соберёте для Мишеля небольшой саквояж со сменой белья и самым необходимым. Я отвезу его сам.

– Сию секундочку! – Антонина Семёновна уже готова была выбежать из комнаты, но тут доктор ее задержал.

– Антонина Семёновна, матушка, у меня к вам ещё одна небольшая просьба, уже касательно этой очаровательной барышни, – тут он совсем неожиданно показал на меня. – Дело в том, что я знаком с отцом Веры Сидоровой, и, по случайному совпадению, уже имел сегодня с ним беседу. Он как раз утром отбыл в Москву на две недели по срочному делу и просил меня приглядеть за малышкой. Но раз обстоятельства сложились так печально, что Вера получила травму, боюсь я не смогу обеспечить ей должный присмотр. Быть может, вы смогли бы приютить ее на это время?

– Ох, конечно же, тем более, что у вас будет Мишель… Куда вам с вашими заботами справляться ещё и с двумя подростками? Вере, наверное, показан постельный режим?

– О, нет, нет, – тут доктор подошёл ко мне и раскрыл свой саквояж. – Полагаю, что постельный режим этой прекрасной девушке противопоказан!

Я залилась краской, поскольку девушкой, тем более прекрасной меня ещё никто никогда не называл.

Между тем, доктор помазал какой-то пахучей мазью мою разбитую губу, после чего попросил меня высунуть язык, поколол иголкой, посвятил лампой в глаза и снова отошел к ожидавшей в дверях Антонине Семёновне.

– Сегодня отдых, а завтра в гимназию. После удара не осталось никаких серьезных последствий, а то, что с памятью проблемы – то просто небольшой шок, все быстро пройдет. Но в гимназию непременно! Уже завтра! Интеллектуальные нагрузки как ничто восстанавливают когнитивную функцию. Теперь главное накормить бедняжку и дать ей выспаться!

Антонина Семёновна вновь всплеснула руками и бросив, что ей надо распорядиться насчёт саквояжа Мишеля и срочно попросить подать ужин, выбежала из комнаты.

Мы остались с доктором одни. Он ласково посмотрел на меня и спросил:

– Вы поняли ВСЕ мои рекомендации? – в его вопросе ударение стояло явно на слове "все".

Я заверила его, что выполню все в точности. Тогда он достал из саквояжа блокнот, вырвал оттуда листок и начертал на нем несколько слов.

– Помните, Вера, если вы окажетесь в отчаянном положении, то всегда можете обращаться по этому адресу. Впрочем, я убежден, что в ближайшее время мы ещё с вами поговорим. – Он уже был готов ретироваться, но тут снова обернулся ко мне и добавил: – Или вы предпочитаете, чтобы вас называли Вероника?

Я уже залилась было краской, но тут он улыбнулся и (что и вовсе меня поразило) озорно подмигнул мне.

Но когда я решила, что уже ничему не способна удивиться, произошло нечто невообразимое: доктор Геннадий Ефимович Штерн, уже почти подойдя к дверям, внезапно остановился, резко повернулся и, посмотрев прямо на Мишеля, громко произнес:

– Молодой человек! Вы что, не поняли? Вы со мной!

– Геннадий Ефимович… – пробормотал Мишель, вставая, и послушно направился к доктору. Тот же удовлетворенно кивнул, надел шляпу, и приложив конец своей трости к краю шляпы, поклонился Кити:

– Мадемуазель!

Кити присела. А затем вдруг доктор выполнил такой же поклон, повернувшись прямо к моей маме!

– Сударыня!

И оставив нас ошарашенными, он взял Мишеля под локоть, и они вместе покинули комнату.

Глава 6

Наступило молчание. Каждый из нас – и видимый, и невидимый – теперь был погружен в ступор и пытался осмыслить произошедшее.

Кити, вероятно, изумлялись странному поведению знакомого и привычного ей доктора Штерна, который вдруг в отличие от нее сумел увидеть невидимого Мишеля и даже увести его с собой! Мама, разумеется, совершенно не думала оказаться обнаруженной человеком, от которого все мы меньше всего этого ждали, я же и вовсе чувствовала, будто меня обставили со всех сторон!

Он не только обнаружил маму и Мишеля, не только увел его, даже не посоветовавшись ни с кем из нас, он ещё показал, что знает обо мне абсолютно все! Даже мое имя, а, значит, и все про Веру Сидорову! Я чувствовала себя разоблаченной по всем фронтам и теперь понятия не имела, как мне следует себя вести дальше.

Через пару минут мы перестали созерцать каждый свои ботинки и посмотрели друг на друга. Кити, ясное дело, смотрела только на меня.

– Скажи, Кити, он добрый хоть, этот доктор Штерн? – задала я более всего волновавший меня вопрос, ведь складывалось впечатление, что и Мишель, и я, да все мы в какой-то мере теперь зависимы от него!

Кити сидела, нахохлившись, и, услышав мой вопрос, вздорно пожала плечиками:

– Обычно добрый, но иногда на него находит, и он специально придумывает всякие противные процедуры, словно бы только для того, чтобы нас проучить! Меня он, например, часто называет капризной и, когда прописывает мне всякие гадкие микстуры, говорит, что это лекарство от капризов.

Я расхохоталась:

– Глупышка, да это он так тебя дразнит, чтобы ты поменьше мотала нервы своей маме, когда болеешь!

"Мотать нервы" – это выражение моей мамы, и я заметила, как она закатила глаза при моем замечании.

Между тем, Кити рассердилась не на шутку, она раскраснелась и только открыла рот чтобы ответить мне, наверняка, что-то ядовитое, как в дверь постучались.

Вошла та самая женщина, что впустила нас в дом, но теперь, когда рядом не было никого из взрослых, ни Антонины Семеновны, ни мадемуазель Аннет (а мою маму она, очевидно, не видела), выглядела она намного приятнее. Наверное, от детей она не ожидала никакого упрека или ещё чего обидного, поэтому могла позволить себе расслабиться.

Похоже, что на Кити она тоже действовала умиротворяюще, поскольку та, увидев нянечку, заулыбалась и будто бы сразу забыла о своем воинственном намерении.

Впрочем, когда нянечка подошла ближе, я и сама заулыбалась, так как увидела, сколько вкусностей она принесла. Были тут и пироги, и ватрушки, и холодная курятина, и кувшин с компотом.

Расставляя еду на столике, няня приговаривала:

– Бегают все, суетятся, докторов зовут, а дети не кормленые! Понятное дело, любая хворь возьмёт, если в такую зиму целый день голодным ходить. Бледненькая, вон, совсем малютка, а даже сладкого чаю подать не велели.

Про малютку это уже относилось ко мне, но я даже не обиделась на это слово (обычно, выводившее меня из себя), потому как была совсем не против, что бы меня хоть кто-то вот просто так пожалел.

Набив рот ватрушкой до отказа, я произнесла (совсем, верно, неразборчиво):

– Шпашибо огвомное! Нереально вкушно!

Нянечка добродушно рассмеялась:

– Что говорит, ничего не понятно! Ну, ты кушай, доченька, и зови меня просто Аксиньей.

Кити ела, не спеша, и куда аккуратнее, но поблагодарила нянечку также горячо:

– Аксиньюшка, спасибо тебе, твои ватрушки самые сладкие!

То была святая правда, ведь еда была просто невероятно вкусной! Не зря родители мне говорили, что раньше до появления заводов и фабрик продукты были в тысячу раз вкуснее, что каши варились в каменных печах, хлеб пекся только вручную, поэтому был настоящим объедением, а самое простое масло было слаще любого новомодного мороженого. Теперь я это знала наверняка, ведь сколько ватрушек и пирожков я перепробовала в простых булочных и всяческих крутых пекарнях, где к выпечке подавали трехслойные молочные коктейли с зефиром! Были они лучше этой простой горячей ватрушки с холодным вишнёвым компотом? Тысячу раз нет!

Нянечка порозовела от удовольствия, но заставила себя твердым голосом сказать:

– Но после ужина сразу в кровать! – И добавила уже не так строго непосредственно мне: – Антонина Семёновна приготовила тебе, детка, комнату и уже распорядилась насчёт ванны. Так что не засиживайтесь!

Когда она вышла из комнаты, мама смогла, наконец, присоединиться к трапезе. Она налила себе компот и взяла пирожок, и я не удержалась и спросила Кити, видит ли она, хоть что-нибудь, ну хотя бы как исчезают булочки, на что та ответила, что не происходит вообще ничего, сколько пирогов было, столько и осталось.

– Значит, я правильно тогда сказала, что это как будто две вселенные наслоились одна на другую, – задумчиво произнесла я. – И если что-то происходит в этом мире, оно никак не влияет на др…, – я опять споткнулась на этом слове, произнести вслух словосочетание "другой мир" я уже попросту не могла. Но Кити меня и так поняла:

– Похоже, что да. И наоборот, все что делает твоя мама, она делает как бы в своей вселенной, и это никак не влияет на мой мир.

Мы наелись до отвала, но пока в комнату никто не заходил и не звал нас ни в ванную, ни в кровать, я уговорила Кити немного поиграть. Сначала она важничала и равнодушно повторяла, что все ее игрушки скука смертная и вообще для малышей, но, когда мы с ней вдвоем присели рядом с кукольным домиком, в ее глазах тут же зажёгся огонек и она принялась показывать, как у нее тут все устроено.

– А знаешь, какие у меня есть игрушки? – не удержалась я от хвастовства. – У меня есть кукла, у которой ноги сгибаются в коленях, как настоящие! Ее зовут Барби.

– Врешь! Быть такого не может, – мне показалось, что сейчас Кити изумилась сильнее, чем когда на ее глазах испарился ее родной брат.

– Честное слово! – заверила я, но краем глаза заметила, как мама, устроившаяся в кресле у камина, бросила на меня укоризненный взгляд.

– Покажешь потом, когда вернёшься домой?

При этих ее словах я вспомнила, что Кити думает, что я вернусь в дом к Вере Сидоровой, как только "мой отец" вернётся из Москвы. Значит, она считает, что и моя "волшебная" кукла находится в том доме на Расстанной улице. Но я поспешила заверить подругу:

– Обещаю!

Мы ещё какое-то время поиграли в ее неимоверной красоты кукольный домик (у нас такой не купишь даже за большие деньги, ведь каждая игрушечка в нем была настоящим сокровищем), пока, наконец, в дверях снова не возникла Аксинья и, вперев руки в бока, не поманила меня за собой.

Мама уже успела прикорнуть в удобном глубоком кресле, поэтому я нарочито громко крикнула, что бегу, чтобы она стряхнула с себя сон и отправилась за мной.

У двери в мою комнату мы остановились попрощаться с Кити.

– Ну что, завтра в гимназию? – спросила я, так сказать, риторически.

– Да,– ответила Кити и спросила тоном высококлассного консультанта: – Ты все вспомнила теперь? Справишься без моей помощи?

Я испуганно округлила глаза:

– Что ты!? Про гимназию я вообще ничего не помню! Ну то есть знания, наверно, остались, но вот учеников и учителей, что делать, как вести себя не помню ни на вот столько!

Кити улыбнулась, будто была только рада, что я снова оказалось под ее покровительством, за это теперь она, пожалуй, готова была мне простить все странности, что произошли с нами сегодня по моей вине.

– Ни о чем не волнуйся! Просто держись рядом со мной, – велела она мне и направилась в свою комнату.

Но когда мы с мамой открыли дверь в нашу комнату (откуда уже доносились крики Аксиньи "Ну поспеши же! Вода стынет!"), Кити вдруг окликнула меня:

– Вера!

Я обернулась:

– Что?

– Кто это такое имя придумал твоей кукле? Барби!

Я расхохоталась, ведь Кити ещё не знала, что всего лет через сто так будет звать самую популярную куклу в мире, и о ней будет мечтать каждая девочка.

Но я пожала плечами:

– Сама придумала. По-моему, клевое имя.

– Вот же смешно ты говоришь! – теперь хихикнула Кити и, пожелав мне спокойной ночи, ушла.

Мы с мамой вошли в комнату, но там было мало что видно, поскольку освещалась она одной только свечкой, а ее хватало только обрисовать очертания мебели, так как время уже было позднее. Мы увидели широкую кровать, шкаф на гнутых ножках и туалетный столик в углу, а также маленькую дверь в ванную комнату, откуда тоже шел слабый свет.

В ванной комнате стоял фарфоровый таз (верно, вместо унитаза) и большая лохань (ванной, в нашем понимании этого слова, эту гигантскую миску трудно было назвать), куда Аксинья наливала воду.

– Давай, детонька, раздевайся скорее, не то придется плескаться в холодной луже. А так ещё чувствуется аромат трав. Ну же, вдохни!

Я вдохнула, и у меня аж голова закружилась от удовольствия, запах напоминал и деревню, и баньку, и самые душистые цветы. Захотелось тут же погрузиться в этот запах с головой, но раздеться самой мне было ой как непросто. Справиться со всеми верёвочками и завязочками не получалось никак, и, заметив это, Аксинья, горестно вздохнула:

– Ох, дитя, совсем ещё слабенькая.

Она помогла мне раздеться и погрузиться в воду.

В тот момент, когда горячая душистая вода словно бы пеленала меня, окутывала в мягкие одежды, я подумала, что мне очень хорошо в этом мире. И почти совсем не страшно. Как будто бы я не ушла из дома, а, напротив, вернулась домой. В какую-то секунду в голове моей возникло странное ощущение, что я и вовсе помню и эту комнату, и эту ванну, и эту милую добрую няню.

Наверное, я стала погружаться в сон, потому что вдруг Аксинья меня позвала:

– Эй, Вера! Вера, не засыпай. Давай-ка быстренько вытирайся и в кроватку.

Я вылезла из лохани, вытерлась, как мне велели, надела ночную рубашку, что дала мне Аксинья (самое настоящее платье, все в вышивке и до пят!) и вошла в комнату.

В кровати меня уже ждала мама, пользуясь тем, что здесь она может вовсе не осторожничать (мы ведь проверили, что все ее действия не оставляют следов в этом мире), она спокойно умылась, причесалась, разделась, не боясь быть обнаруженной Аксиньей. Теперь она лежала на боку, подложив под щеку ладонь, и, улыбаясь, глядела на меня:

Я поспешно устроилась в кровати, уже зная, что пока Аксинья не убедится, что я лежу и готова уснуть, она из комнаты не выйдет. И когда няня, подоткнув со всех сторон под меня одеяло, наконец, покинула комнату, я повернулась к маме:

– Ну, что скажешь, мам? Какой-то кошмар?

Мама усмехнулась, и помотала головой:

– Ну, что ты, по-моему, все складывается неплохо. У тебя уже есть друзья, и все к тебе добры. У нас есть супер-крутая крыша над головой и вкуснейшая еда. А об остальном, я полагаю, лучше пока не думать. А то голова лопнет. Согласна?

– Согласна, – ответила я, уже еле ворочая языком, – Лопнет, это точно, – и уже через секунду уснула.

Глава 7

Проснулась я от тихого стука в дверь и незнакомого звонкого голоса:

– Верочка! Вставайте, моя дорогая, пора отправляться в гимназию!

Я рывком села в кровати. Потребовалась минута, а то и две, чтобы сообразить, где я нахожусь, чей это был голос и почему на мне странное белое платье до пят с завязочками у подбородка.

Почему-то ответы пришли в обратной последовательности. Сначала вспомнилось про платье, как накануне Аксинья торопливо запихивала меня в него, опасаясь, "как бы я не простыла", а затем туго завязала все тесемки, чтоб "все было, как положено". Затем, будто по логической цепочке, пришёл ответ, чей это был звонкий голос – конечно, Антонины Семеновны! Я сразу представила, как, произнося эти слова, она потряхивала своими кудряшками на лбу, что казалось, это они звенят, как колокольчики. И только потом, когда припомнились все эти мелкие детали, на меня свалилось главное воспоминание – где я. В прошлом! Добрых сто, а то и сто двадцать или сто пятьдесят лет назад! Я только теперь поняла, что даже не сообразила вчера спросить, какой на дворе год. Впрочем, как бы я могла задать такой вопрос?

Я ощупала свою почти зажившую губу (она уже совсем не болела) и схватилась руками за голову, словно бы пытаясь впихнуть таким образом в сознание то, что отказывалось в него вмещаться, и меня охватила лёгкая паника, как перед годовой контрольной.

Мама лежала тут же рядом со мной и, очевидно, спала мертвым сном, так как ни мои движения, ни звуки за дверью никак не потревожили ее отдыха, она даже позы не сменила, спала, как на пляже, раскинув в стороны ноги и заложив руки за голову.

– Мамочка, – тихонько позвала я. Она не отреагировала и только, когда я потрясла ее за плечо, с трудом разлепила веки.

Ей тоже понадобилось, какое-то время, чтобы понять, где мы находимся и вспомнить события вчерашнего дня, и я уловила ее еле заметное движение – как она поборола желание накрыть голову подушкой. Справившись с собой, она привстала на локтях и спросила.

– Не знаешь, который теперь час?

Я ответила, хотя про себя усмехнулась тому, что мама невольно переняла здешнюю манеру речи.

– Не знаю точно, но думаю, в районе семи. Антонина Семёновна сейчас стучала, говорит, пора в гимназию. Надо собираться!

Мама потерла кулачками глаза и помотала головой:

– Нет, кролик, я с тобой в школу не пойду.

Я испуганно вцепилась в нее:

– Как это, мам?! Мы же договорились не разделяться. Самое страшное будет, если мы потеряемся!

Но мама, уже вполне проснувшись и разобравшись в ситуации, кажется, твердо приняла решение.

– Ну, сама подумай? Зачем я тебе в школе? Ты поедешь с Кити, а меня только стесняться будешь, ведь тебе предстоит общаться с одноклассницами. Она тебя не бросит, да и, в любом случае, тебе следует запомнить этот адрес, ты же можешь быть уверена, что тебя ждут. А вот от меня будет куда больше пользы, если я попробую сама разведать обстановку. Я здесь невидима и мне ничего не грозит. И в дом я всегда смогу проникнуть, надо будет только дождаться, чтобы кто-нибудь входил или выходил. А ещё, я уверена, что из заднего двора есть дверь на кухню, которая вообще никогда не закрывается.

Мама мне подмигнула и, выбравшись из кровати, принялась одеваться. Я хоть и вздохнула довольно печально, головой сама понимала, что мама права, ну зачем мне  на всех уроках "хвост" в виде мамы? Ещё придется оглядываться на нее всякий раз, когда говорю с девочками, мне будет куда сложнее тогда с ними нормально общаться! Вот в своей школе в современном мире я бы точно не хотела, чтобы мама слышала наши разговоры!

Когда я встала и умылась, за дверью вновь послышался голосок, на этот раз тоненький.