Мир без конца

Брат Теодорик отыскал ризничего на кухне. Светлокожий монах покраснел от возмущения.

– Брат Симеон за завтраком сказал нам, что Карл станет приором! – воскликнул он. – Мол, нужно блюсти мудрые установления Антония. Слепой ничего не будет менять!

«Хитро», – подумал Годвин. Казначей воспользовался отсутствием Годвина и сообщил братии то, что вызвало бы возражения ризничего, будь он на завтраке.

Годвин поморщился:

– Это некрасиво.

– Я спросил, позволено ли другим кандидатам обратиться к монахам таким же образом за завтраком.

Годвин похвалил:

– Молодец!

– Симеон сказал, что другие кандидаты не нужны. Дескать, у нас не состязание в стрельбе из лука. По его мнению, решение уже принято: приор Антоний избрал Карла своим преемником, назначив помощником.

– Какая ерунда.

– Точно. Монахи в бешенстве.

«Это замечательно, – подумал Годвин. – Карл обидел даже своих сторонников, лишив их права выбора. Слепой сам рубит сук, на котором сидит».

Теодорик продолжал:

– Думаю, нужно заставить Карла отказаться.

Годвину захотелось узнать, не спятил ли монах, однако он прикусил язык и попытался сделать вид, будто размышляет над этим предложением.

– Думаешь, так будет лучше? – спросил он, словно в самом деле сомневался.

Теодорик удивился вопросу.

– Ты о чем?

– Говоришь, братья в бешенстве от Карла и Симеона? Тогда они не проголосуют за Карла. Но если Слепой откажется от выборов, старики выставят нового кандидата, причем посильнее, например, брата Иосифа, которого все уважают.

Теодорик ошарашенно кивнул.

– Я об этом не подумал.

– Наверное, будет лучше, если кандидатом стариков останется Карл. Все знают, что он против любых перемен. Слепой стал монахом, поскольку ему приятно, что каждый новый день не приносит ничего нового. Он намерен ходить по одним и тем же дорожкам, сидеть на том же стуле, обедать, молиться, спать в одних и тех же местах. Возможно, причиной тому его слепота, хотя я предполагаю, что он вообще такой по характеру. Но это не важно. По его мнению, менять ничего не нужно. Однако многие монахи настроены иначе, поэтому Карла легко обойти. Другой кандидат от стариков, ратующий за мелкие, несущественные перемены, победит скорее. – Годвин осекся, поймав себя на том, что отбросил показную неуверенность и принялся составлять вслух план действий. – Не знаю, конечно, а ты как думаешь?

– Я думаю, что ты гений, – ответил Теодорик.

«Нет, не гений, – подумал Годвин, – но быстро учусь».

Он направился в госпиталь, где нашел Филемона, подметавшего гостевые комнаты наверху. В аббатстве по-прежнему находился лорд Уильям, ожидавший, пока его отец придет в себя или умрет. Леди Филиппа не покидала супруга. Епископ Ричард вернулся в Ширинг, но должен был приехать сегодня на поминальную службу.

Годвин повел Филемона в библиотеку. Сам служка едва умел читать, но мог оказаться полезным.

В аббатстве хранилось более сотни хартий. Большинство содержало сведения о заключении земельных сделок, в основном в окрестностях Кингсбриджа, хотя отдельные владения аббатства были рассеяны по всей Англии и встречались даже в Уэльсе. Другие хартии наделяли монахов правом учреждать обители, строить церкви, бесплатно брать камни из каменоломни во владениях графа Ширинга, делить землю вокруг аббатства на участки под дома и сдавать их в аренду, собирать мостовщину, проводить судебные заседания, а также устраивать раз в неделю рынок и проводить ежегодно шерстяную ярмарку, а еще сплавлять товары в Мелкум по реке, не платя податей владельцам земель, по которым та река протекала.

Хартии писались пером и чернилами на пергаменте. Тонкую кожу старательно зачищали, скоблили, отбеливали и растягивали, чтобы она стала пригодной для письма. Длинный пергамент сворачивали в свитки, перевязывали тонкими кожаными ремешками и хранили в обитом железом сундуке. Тот запирался на замок, но ключ хранился тут же, в библиотеке, в маленькой резной шкатулке.

Открыв сундук, Годвин недовольно нахмурился. Хартии, обычно лежавшие ровными рядами, были запиханы кое-как. Некоторые оказались измятыми, обтрепались, все без исключения запылились. «Их нужно хранить в календарной последовательности, – думал ризничий, – пронумеровать, а список с номерами прикрепить к внутренней стороне крышки, чтобы каждый документ было легко отыскать. Когда стану приором…»

Филемон по одной вытаскивал хартии, сдувал пыль и клал на стол перед Годвином. Служку не любили почти все. Кое-кто из пожилых монахов не доверял ему, но только не Годвин: трудно испытывать неприязнь к человеку, который видит в тебе всемогущего заступника. Впрочем, большинство привыкли к Филемону, ведь он находился в аббатстве давным-давно. Годвин помнил его еще мальчиком, высоким и неуклюжим, который вечно торчал возле монастыря, расспрашивая братьев, какому святому лучше молиться и видели ли монахи когда-нибудь своими глазами настоящее чудо.

Большинство документов писали на одном листе дважды. Затем между одинаковыми текстами большими буквами выводили слово «хирографа»[30] и по этому слову зигзагом разрезали пергамент на две части. Потом половинки складывали, и если линии зигзага совпадали, это служило доказательством, что оба документа подлинные.

На некоторых хартиях имелись дыры – должно быть, там, куда живую еще овцу укусило насекомое. Другие были обгрызены – по всей видимости, мышами.

Конечно, все хартии были на латыни. Свежие читались легче, но старинный шрифт порою давался Годвину с трудом. Он просматривал документы в поисках нужной даты, ведь целью его являлась хартия, написанная вскоре после службы Всем Святым десять лет назад.

Увы, нужной не нашлось.

Ближайшим по времени являлся документ, составленный несколько недель спустя: граф Роланд давал позволение сэру Джеральду перевести земли во владение монастыря, в обмен на что аббатство прощало рыцарю долги и брало его вместе с женой на пожизненное иждивение.

Годвин не сильно расстроился. Скорее наоборот. Либо брата Томаса приняли в монастырь без обычного пожертвования – что само по себе странно, – либо документ хранится в другом месте, подальше от любопытных глаз. В любом случае мать права и у Лэнгли действительно есть тайна.

Укромных уголков в аббатстве было немного. Хотя в некоторых богатых монастырях старшим братьям выделяли отдельные кельи, в Кингсбридже все, кроме настоятеля, спали в одной большой комнате. Почти наверняка искомая хартия о приеме Томаса находится в доме приора.

Этот дом ныне занимает Карл.

Плохо, дело усложняется. Слепой не позволит Годвину там шарить. Хотя шарить-то, может, и не придется. Почти наверняка где-нибудь на видном месте стоит шкатулка или ларец с личными документами покойного приора: записи поры послушничества, дружеские письма от архиепископа, проповеди. Верно, после смерти Антония регент велел все просмотреть, но это вовсе не значит, что он разрешит Годвину сделать то же самое.

Раздумывая, Годвин нахмурился. Если Эдмунд или Петранилла попросят показать им бумаги покойного брата, Карлу будет сложно отклонить такую просьбу. Но прежде Слепой может кое-что изъять. Нет, искать нужно тайком.

Зазвонил колокол на службу третьего часа. Годвин вдруг осознал, что единственное время, когда Карла наверняка не будет в доме, это соборная служба.

Значит, придется пропустить молитву. Потребуется правдоподобное объяснение, а подобрать такое будет нелегко: он ризничий, тот самый человек, который ни при каких обстоятельствах не должен пропускать службы. Но выбора не было.

– Подойди ко мне в храме, – велел он Филемону.

– Хорошо, – ответил тот, но заметно встревожился: служкам не разрешалось заходить в алтарную часть во время службы.

– Зайди сразу после прочтения стиха[31] и пошепчи мне что-нибудь на ухо. Не важно что. Не обращай внимания на мое недовольство, продолжай шептать.

Филемон озадаченно нахмурился, но кивнул в знак согласия. Для Годвина он сделает все.

Ризничий вышел из библиотеки и присоединился к братьям, шедшим в собор. В нефе стояло всего несколько человек: большинство горожан придут позже, на поминальную службу. Монахи заняли свои места в алтаре, и служба началась.

– Господи, помилуй, – взмолился Годвин вместе с остальными.

Прочитали из Библии, начался первый гимн, и тут появился Филемон. Все монахи уставились на него, как бывает, когда по ходу привычного действа случается что-то необычное. Брат Симеон неодобрительно насупился. Регент Карл почувствовал общее смятение, и на лице его промелькнуло удивление. Служка подошел к Годвину и наклонился.

– Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых[32], – прошептал он.

Годвин сделал вид, что удивился, но не стал прерывать служку, а Филемон продолжал читать первый псалом. Спустя несколько мгновений Годвин потряс головой, как бы отклоняя некую просьбу, затем вновь прислушался, сознавая, что ему придется придумать убедительное оправдание всей этой пантомиме. К примеру, можно потом сказать, что его матери понадобилось срочно переговорить с ним о похоронах Антония, и она угрожала ворваться в алтарную часть, если Филемон не позовет Годвина. Норов Петраниллы в сочетании с семейным горем делал эту историю вполне правдоподобной. Когда служка дочитал до конца псалом, Годвин состроил сокрушенную мину, встал со скамьи и следом за Филемоном покинул храм.

Они спешно обошли собор, торопясь в дом приора. На пороге им встретился молодой служка, подметавший пол, но не посмел ни о чем спрашивать ризничего. Может, потом он наябедничает Карлу, что Годвин и Филемон приходили в его отсутствие, но будет уже поздно.

Ризничий считал дом приора позором для аббатства. Строение было меньше дома дяди Эдмунда на главной улице, хотя настоятелю полагался подобающий его сану дворец, как у епископа. А в этом строении не было ничего величественного. На стенах висели редкие шпалеры с библейскими сценами, мешавшие свободно гулять по дому сквознякам, но все убранство было каким-то блеклым, не внушающим почтения, – как и сам покойный Антоний.

Годвин и Филемон быстро осмотрели дом и вскоре нашли то, что искали. Наверху, в спальне, в сундуке возле скамеечки для молитв лежала довольно большая сумка мягкой козьей кожи имбирного оттенка, красиво расшитая алой нитью. Наверняка дар какого-нибудь набожного городского кожевника.

Филемон пристально посмотрел на Годвина, а тот открыл сумку.

Внутри нашлось около трех десятков пергаментных свитков, переложенных холщовыми тряпочками. Ризничий быстро их просмотрел.

Некоторые содержали скучные записи про псалмы: должно быть, Антоний когда-то думал написать книгу толкований к псалмам, да так и не собрался. Более всего Годвина удивило лирическое стихотворение на латыни. Заголовок «Virent oculi»[33] говорил о том, что оно посвящено человеку с зелеными глазами. У дяди Антония, как и у всех членов семьи, были зеленые глаза с золотыми искорками.

Годвин прикинул, кто мог быть автором стихов. Не так уж много женщин настолько хорошо владеют латынью, чтобы писать стихи. Или автором был мужчина? Пергамент старый, пожелтевший: любовная история, если таковая имела место, произошла в юности покойного настоятеля. Может, Антоний и не был таким уж скучным типом, каким всегда казался Годвину.

Филемон спросил:

– Это что?

Монах почувствовал себя виноватым: заглянул в укромный уголок личной жизни дяди и пожалел об этом.

– Ничего, просто стихотворение.

Он взял в руки следующий пергамент и замер.

Хартия, датированная Рождеством десятилетней давности. Речь в ней шла о пятистах акрах земли возле Линна в Норфолке. Владелец земель на ту пору недавно скончался. Бесхозные владения передавались Кингсбриджскому аббатству, оговаривались ежегодные подати – зерном, руном, телятами, цыплятами. Выплачивать должное аббатству полагалось сервам[34] и свободным крестьянам, что трудились на этой земле. Указывалось имя крестьянина, назначаемого старостой и отвечавшего за ежегодные поставки в аббатство. Документ предусматривал также денежные выплаты вместо продуктов – распространенная ныне практика, особенно когда владения располагались далеко от местожительства владельца.

Обычная хартия. Каждый год после сбора урожая старосты из десятков таких деревень появлялись в аббатстве – привозили монахам подати. Из ближних селений приезжали ранней осенью, остальные – в разные сроки до Рождества.

Еще в документе указывалось, что дар пожертвован в благодарность за то, что монастырь принял сэра Томаса Лэнгли в монахи: ничего особенного, – но привлекала внимание подпись на документе. Хартию подписала королева Изабелла.

Вот это уже интересно. Неверная супруга Эдуарда II подняла мятеж против короля, посадив на престол своего четырнадцатилетнего сына. Вскоре свергнутый король умер, и приор Антоний ездил на погребение в Глостер. Брат Томас появился в монастыре приблизительно в это же время.

Несколько лет в Англии хозяйничали королева и ее фаворит Роджер Мортимер, но недавно, несмотря на молодость, их оттеснил от власти Эдуард III. Новому королю было двадцать четыре года, однако правил он крепкой рукой. Мортимер умер, а Изабелла в свои сорок два поселилась в роскошном, но уединенном замке Райзинг в Норфолке, недалеко от Линна.

– Вот оно! – Годвин повернулся к Филемону. – Брат Томас стал монахом благодаря королеве Изабелле.

Филемон нахмурился.

– Но почему?

Нигде не учившийся, служка был сметлив от природы.

– А в самом деле, почему? – задумался вслух Годвин. – Может, она хотела вознаградить его или заставить замолчать, а может, и то и другое вместе. Ведь это случилось в год свержения короля.

– Должно быть, Томас оказал ей какую-то услугу.

Годвин кивнул.

– Например, доставил какую-нибудь записку, или открыл ворота замка, или выдал планы короля, или заручился для нее поддержкой важного барона. Но почему это тайна?

– Это не может быть тайной, – возразил Филемон. – Казначей должен знать. И в Линне все должны знать. Староста ведь говорит с кем-то, когда приезжает сюда.

– Но никому не ведомо, что все делалось во благо брата Томаса, если, конечно, никто не заглядывал в эту хартию.

– Выходит, вот в чем тайна – королева Изабелла внесла пожертвование за Томаса.

– Воистину так. – Годвин аккуратно переложил листы пергамента тряпочками, засунул их обратно в сумку, а сумку положил в сундук.

Филемон спросил:

– Но почему это нужно хранить в тайне? В таком пожертвовании нет ничего бесчестного или позорного. Обычное дело.

– Не знаю почему, да нам это и не нужно. Вполне достаточно того, что кто-то пытается сохранить секрет. Пойдем.

Годвин ликовал. У Лэнгли есть тайна, и он, Годвин, об этом знает. Это власть. Теперь он может выдвинуть на должность аббата брата Томаса. Но в глубине души его снедала тревога: Томас вовсе не дурак.

Годвин и Филемон вернулись в собор. Служба вскоре закончилась, и ризничий начал готовиться к поминовению. По его указанию шестеро монахов поставили гроб с телом Антония на возвышение перед алтарем, а вокруг разместили свечи. Горожане стали собираться в нефе. Годвин кивнул двоюродной сестре Керис, которая повязала черный шелковый платок поверх повседневного головного убора. Тут он заметил Томаса, который вместе с послушником нес большое красивое кресло – епископский престол, или кафедру, которая и давала собору статус кафедрального.

Годвин тронул монаха за руку.

– Давай дальше понесет Филемон.

Томас явно вознегодовал, решив, что собрат предлагает помощь калеке.

– Я справлюсь.

– Знаю, что справишься. Мне нужно с тобою поговорить.

Лэнгли был старше Годвина – ему исполнилось тридцать четыре, Годвину стукнул тридцать один, – но в монастырском чиноначалии ризничий стоял выше. Тем не менее он всегда немного робел перед Томасом. Матрикуларий неизменно выказывал уважение, но Годвину это почтение казалось напускным: он подозревал, что Томас уважителен ровно настолько, насколько требуется, не более того. В своих поступках брат Томас целиком соответствовал Правилам святого Бенедикта, однако чудилось, что он принес в аббатство дух рыцарской вольницы и за минувшие годы нисколько не утратил былой самостоятельности суждений.

Обмануть Лэнгли будет непросто, а именно это Годвин и намеревался сделать.

Томас уступил Филемону престол и отошел следом за ризничим в боковой придел.

– Говорят, ты можешь стать приором, – начал Годвин.

– То же самое говорят о тебе, – ответил Томас.

– Я откажусь выдвигаться.

Томас приподнял бровь.

– Ты удивляешь меня, брат.

– По двум причинам. Во-первых, как мне кажется, ты лучше справишься с этой ношей.

Томас удивился еще больше. Видимо, он не предполагал в Годвине подобной скромности. И был прав: ризничий лгал.

– Во-вторых, у тебя больше сторонников. – Вот теперь Годвин говорил правду. – Молодые предпочитают меня, но ты по нраву всем независимо от возраста.

Томас озадаченно сощурился, пытаясь отыскать ловушку.

– Я хочу тебе помочь, – продолжал ризничий. – Убежден, нам следует выбрать приора, который изменит аббатство и приведет в порядок хозяйство.

– Думаю, мне это по силам. Но чего ты хочешь за поддержку?

Годвин понимал, что ничего не просить нельзя: Томас все равно не поверит, поэтому заготовил правдоподобную ложь:

– Хочу стать твоим помощником.

Томас кивнул, но согласился не сразу.

– И как ты собираешься мне помогать?

– Прежде всего обеспечу тебе поддержку горожан.

– Считаешь, для этого достаточно иметь дядей Эдмунда-суконщика?

– Не все так просто. Городу нужен мост. Карл ничего не обещает. Город не хочет видеть его приором. Если я скажу олдермену, что ты начнешь строить мост сразу после избрания, за тебя встанут все горожане.

– Но тогда многие монахи за меня не проголосуют.

– Я в этом не уверен. Не забудь: выбор братьев должен одобрить епископ. Епископы, как правило, достаточно осторожны и учитывают мнение мирян. Ричард не станет нарываться на неприятности. Если горожане поддержат тебя, это будет много значить.

Годвин видел, что Томас ему не верит. Матрикуларий пристально смотрел на него, и ризничий ощутил, как по хребту сбегает струйка холодного пота. Однако в итоге Томас согласился с его доводами.

– Разумеется, нам нужен новый мост. Глупо со стороны Карла этому противиться.

– Значит, ты пообещаешь исполнить то, о чем думал сам?

– Ты весьма настойчив.

Годвин вскинул руки, как бы извиняясь.

– Я вовсе не хотел наседать, прости. Конечно, следует делать то, в чем ты зришь Божью волю.

Томас с сомнением усмехнулся: не верилось в бескорыстие Годвина, – но все же ответил:

– Хорошо. Я буду просить совета в молитве.

Ризничий понял, что большей ясности сегодня ему не добиться, а давить сильнее боялся.

– Я тоже.

Томас и вправду будет молиться. Для себя ему почти ничего не нужно. Если он решит, что такова воля Божья, то согласится пойти на выборы приора, а коли нет, то нет. Прямо сейчас Годвин больше ничего не мог поделать.

Гроб с телом Антония стоял в кругу свечного пламени. Собор заполнили горожане и крестьяне из окрестных деревень. Годвин поискал глазами Керис, которую видел какое-то время назад. Девушка стояла в южном трансепте и осматривала леса Мерфина в приделе. Годвин любил вспоминать те времена, когда Керис была маленькой, а он являлся для нее всезнающим старшим братом.

После крушения моста Керис ходила мрачной, но сегодня заметно повеселела, и Годвин порадовался: ему было приятно видеть ее в хорошем настроении.

– У тебя, кажется, все хорошо. – Он тронул двоюродную сестру за локоть.

– Да, – Керис улыбнулась. – Любовный узел развязался. Но тебе этого не понять.

– Да куда уж.

«Ты и понятия не имеешь, – подумал Годвин, – сколько любовных узлов среди монахов». Но вслух этого говорить не стал: к чему мирянам знать о том, что происходит в монастырях?

– Попроси отца поговорить с епископом Ричардом по поводу строительства нового моста.

– С какой стати? – недоуменно спросила Керис. Ребенком она почитала двоюродного брата как героя, но детское благоговение давно улетучилось. – Зачем? Это же не его мост.

– Избранного монахами приора должен одобрить епископ. Ричард мог бы дать понять, что не утвердит того, кто не собирается строить мост. Некоторые братья останутся при своем убеждении, но будут и такие, которые решат, что нет смысла голосовать заведомо впустую.

– Понятно. Ты в самом деле думаешь, что отец поможет?

– Не сомневаюсь.

– Я передам.

– Спасибо.

Зазвонил колокол. Годвин незаметно вышел из собора во двор и влился в череду монахов, что брели к храму. Наступил полдень.

За утро проделана хорошая работа.

16

Рано утром в понедельник Вулфрик и Гвенда отправились в дальний путь из Кингсбриджа домой, в Уигли.

Керис и Мерфин смотрели, как они плывут на новом пароме. Мерфин не мог нарадоваться творению своих рук. Правда, деревянные шестерни грозили быстро стереться. Лучше бы, конечно, железные, но…

Девушка думала о другом.

– Гвенда так влюблена. – Она вздохнула.

– Вулфрика ей не получить.

– Откуда ты знаешь? Она решительная. Сумела даже удрать от Сима-торгаша.

– Но Вулфрик помолвлен с этой Аннет, которая намного красивее.

– Красота далеко не все в любви.

– За что я благодарю Бога каждый день.

Девушка рассмеялась:

– Мне нравится твое смешное лицо.

– Вулфрик подрался из-за Аннет с моим братом. Наверно, он любит ее.

– У Гвенды есть приворотное зелье.

Мерфин неодобрительно покачал головой.

– Считаешь, девушка обманом может женить на себе мужчину, который любит другую?

С минуту Керис молчала. Ее нежная шейка покраснела.

– Я как-то не подумала… Разве это не одно и то же?

– Почти.

– Но она не заставляет его, а просто хочет, чтобы ее полюбили.

– Пусть добьется этого без всякого зелья.

– Теперь мне стыдно, что я ей помогала.

– Поздно.

Вулфрик и Гвенда сошли с парома на дальнем берегу, обернулись, помахали на прощание и зашагали по дороге, что бежала через предместье. Рядом семенил Скип.

Мерфин и Керис вернулись на главную улицу, и девушка спросила:

– Ты еще не говорил с Гризельдой?

– Как раз собираюсь. Не могу понять, хочу я встречи с нею или боюсь.

– Тебе нечего бояться. Это она лгала.

– Так-то оно так. – Мерфин потрогал свое лицо. Синяки почти сошли. – Надеюсь только, ее отец не полезет опять драться.

– Хочешь, я пойду с тобой?

Он очень этого хотел, но помотал головой.

– Я заварил всю кашу, мне и расхлебывать.

Молодые люди остановились возле дома Элфрика.

– Удачи, – пожелала Керис.

– Спасибо. – Мерфин быстро поцеловал ее, подавил искушение продлить поцелуй и вошел в дом.

Элфрик сидел за столом и ел хлеб с сыром. Перед ним стояла кружка с элем. За его спиной, на кухне, Мерфин разглядел Элис и служанку. Гризельды не было.

– Где ты пропадал? – справился Элфрик.

Мерфин решил, что раз бояться ему нечего, то действовать надо бесстрашно. Не ответив на вопрос Элфрика, он задал свой:

– Где Гризельда?

– Спит еще.

Мерфин крикнул наверх:

– Гризельда! Нам нужно поговорить.

Элфрик проворчал:

– Времени нет лясы точить. Работать надо.

Мерфин пропустил ворчание мимо ушей и снова крикнул:

– Гризельда, вставай!

– Эй! – вскинулся Элфрик. – Ты кто такой, чтобы тут командовать?

– Вы ведь хотите, чтобы я на ней женился?

– И что?

– Значит, ей пора привыкать слушаться мужа. – Мерфин опять возвысил голос: – Спускайся, не то тебе придется узнать кое-что от других.

Гризельда показалась на площадке наверху лестницы и раздраженно пробурчала:

– Иду. Что случилось-то?

Мерфин подождал, пока она спустится.

– Я знаю, кто отец ребенка.

Во взгляде Гризельды мелькнул страх.

– Не будь дураком: ты и есть отец.

– Нет, Терстан.

– Я не спала с ним! – Дочь посмотрела на отца. – Честно, не спала.

– Она не врет, – проговорил Элфрик.

Из кухни выглянула Элис.

– Это правда.

– Я был с Гризельдой в воскресенье ярмарочной недели, пятнадцать дней назад. А она уже на третьем месяце.

– Нет!

Мерфин пристально посмотрел на Элис.

– Ты ведь знала, верно? – Она отвернулась. – И все-таки солгала. Даже родной сестре.

– Ты не можешь знать, на каком она месяце, – возразил Элфрик.

– Да посмотрите же на нее! – воскликнул Мерфин. – Не видите, что ли, как живот округлился? Да, несильно, но заметно.

– Что ты в этом понимаешь? Мал еще.

– Ага, именно на это вы и рассчитывали, правда? Почти сработало.

Элфрик погрозил пальцем.

– Ты спал с Гризельдой и женишься на ней.

– Нет, не женюсь. Она меня не любит. Терстан сбежал, и ваша дочь переспала со мной, чтобы у ребенка был отец. Я знаю, что поступил неправильно, но не собираюсь наказывать себя всю оставшуюся жизнь.