Мир без конца

Мэтти-знахарка варила снадобья на кухне. Маленький домик пропах травами, маслом и вином.

– За субботу и воскресенье я израсходовала почти все, что у меня было, – посетовала Мэтти. – Нужны свежие припасы.

– Вы, наверно, неплохо заработали, – предположила Гвенда.

– Да, если бы все заплатили.

Керис поразилась:

– Тебя дурят?

– Кое-кто пытается. Я всегда стараюсь брать плату вперед, когда людям еще больно. Но если у них при себе нет денег, отказать трудно. Многие платят потом, но не все.

Керис возмутилась:

– Как они отговариваются?

– По-разному. Кому дорого, кому лекарство не помогло, кому, дескать, впихивали его насильно – все что угодно. Но не волнуйся. Честных людей хватает, я не брошу свою работу. Что у тебя?

– Гвенда во время крушения потеряла твое зелье.

– Это легко поправить. Может, приготовишь сама?

Мешая зелье, Керис спросила у Мэтти:

– Сколько беременностей заканчиваются выкидышем?

Гвенда поняла, откуда взялся этот вопрос: Керис рассказала ей про Мерфина. Оставаясь наедине, подруги обсуждали либо равнодушие Вулфрика, либо высокую нравственность Мерфина. Керис даже подмывало купить приворотное зелье для себя, но что-то ее удерживало.

Знахарка пристально посмотрела на нее, но ответила уклончиво:

– Никто не знает. Часто женщина месяц ходит без кровотечения, а потом оно возвращается. Была она беременна и потеряла ребенка или еще по какой причине, невозможно сказать.

– Понятно.

– Но вы обе не беременны, если вас это беспокоит.

– Откуда вы знаете? – быстро спросила Гвенда.

– Да вижу. Женщина меняется почти сразу же. Не только живот, грудь, но выражение лица, манера двигаться, настроение. Я вижу и знаю такое лучше многих, потому меня и кличут знахаркой. Так кто же забеременел?

– Гризельда, дочь Элфрика.

– А, да, я ее видела. Уже три месяца тому как.

– Сколько? – удивилась Керис.

– Три месяца или около того. Посмотри на нее. Она никогда не была худышкой, но сейчас вся округлилась. А почему тебя это удивляет? Что, ребенок от Мерфина?

Мэтти всегда обо всем догадывалась.

Гвенда повернулась к подруге:

– Ты вроде говорила, что это случилось совсем недавно.

– Мерфин не сказал точно, когда был с нею близок, но, похоже, да, недавно, и всего один раз. А теперь получается, что он спал с нею несколько месяцев назад!

Знахарка нахмурилась.

– Зачем ему врать?

– Чтобы выставить себя в лучшем свете, – высказалась Гвенда.

– Для чего?

– Мужчины порой мыслят странно.

– Я у него выясню, – решила Керис. – Прямо сейчас.

Она поставила кувшин и отложила мерную ложку.

Гвенда спросила:

– А как же мое зелье?

– Сама доделаю, – ответила Мэтти. – Керис слишком торопится.

– Спасибо, – поблагодарила Керис и вышла из дома.

Сперва направилась к реке, но Мерфина там не оказалось. Не было его и в доме Элфрика. Значит, должен найтись на чердаке каменщиков.

В западной части собора имелась рабочая комната главного каменщика, почти соприкасавшаяся с одной из башен. Керис взобралась туда по узкой винтовой лестнице в контрфорсе башни. В стрельчатые окна просторного помещения обильно лился свет. Вдоль одной стены высилась стопка красивых деревянных образцов, которыми пользовались резчики по камню еще при строительстве собора. Их сохранили, и теперь они помогали в восстановительных работах.

На полу располагался так называемый рисуночный настил, покрытый штукатуркой. Первый каменщик, Джек Строитель, царапал в растворе чертежи железными инструментами. Линии, проведенные таким образом, поначалу были белыми, но со временем бледнели, и поверх старых линий царапали новые. Когда рисунков становилось столько, что в них уже трудно было разобраться, пол покрывали новым слоем штукатурки, и все повторялось.

Пергамент, тонкая кожа, на которую монахи копировали библейские книги, был слишком дорог для использования в строительных работах. На памяти Керис, правда, появился новый писчий материал – бумага, однако ее поставляли арабы, и монахи не пользовались этим изобретением язычников-мусульман. Впрочем, бумагу приходилось везти из Италии, и она стоила ненамного дешевле пергамента. А рисуночный настил имел дополнительное преимущество: плотник клал кусок дерева прямо на рисунок на полу и вырезал нужную деталь в точном соответствии с замыслом главного каменщика.

Мерфин стоял на коленях на полу и по чертежу выпиливал из дуба некое приспособление. Он не творил новый образец, а вырезал зубчатое колесо с шестнадцатью зубцами. Рядом лежало другое колесо, поменьше, и Мерфин на мгновение прервался, сложил колеса вместе и проверил, как сцепляются зубцы. Керис видела такие колеса, иначе шестерни, на водяных мельницах: они соединяли лопасти мельничного колеса с жерновом.

Мерфин должен был слышать ее шаги по каменной лестнице, но, должно быть, его поглотила работа. Девушка смотрела на него, и любовь в ее сердце боролась с возмущением. У него был сосредоточенный взгляд, столь хорошо ей знакомый; худощавое тело склонилось над колесом, ловкие пальцы сильных рук что-то уверенно подправляли, лицо было неподвижным, глаза не отрывались от колес. Юноша напоминал молодого оленя, опустившего голову к ручью. «Вот так выглядит человек, когда делает то, для чего рожден, – подумала Керис. – Это сродни счастью, но больше, чем просто счастье. Он исполняет свое предназначение».

Она не сдержалась.

– Почему ты мне солгал?

У Мерфина сорвался резец. Молодой человек вскрикнул от боли и уставился на свой палец, потом сунул его в рот.

– Прости. Ты поранился?

– Ерунда. Когда я тебе солгал?

– Ты уверял, что Гризельда соблазнила тебя всего раз, а на самом деле вы занимались этим несколько месяцев.

– Нет, неправда. – Он все отсасывал кровь из пальца.

– Она беременна уже три месяца.

– Не может быть: все произошло две недели назад.

– Еще как может. По ее фигуре все видно.

– Неужто?

– Мэтти-знахарка мне сказала. Почему ты солгал?

Юноша посмотрел ей в глаза.

– Я не лгал. Это случилось в воскресенье ярмарочной недели. Первый и единственный раз.

– Тогда с чего она взяла, что беременна, уже через две недели?

– Не знаю. Как вообще женщины узнают?

– А то ты не знаешь?

– Никогда не спрашивал. В любом случае три месяца назад Гризельда еще была с…

– О боже! – воскликнула Керис. У нее вспыхнула надежда. – Она была со своим старым дружком Терстаном. – Искра подозрения вспыхнула ярким костром. – Так это его ребенок! Терстана, не твой. Не ты отец!

– Думаешь? – Мерфин боялся даже надеяться.

– Ну конечно, это все объясняет. Если бы она вдруг в тебя влюбилась, то ходила бы за тобою по пятам. Но ты говорил, что она почти с тобою не разговаривает.

– Думал, это потому, что я не хочу на ней жениться.

– Ты ей никогда не нравился. Просто ребенку нужен отец. Терстан удрал – возможно, после того как она сказала ему, что беременна, – а ты был рядом и оказался порядочным дураком, коли попался на ее удочку. О, слава Всевышнему!

– Спасибо Мэтти-знахарке, – добавил Мерфин.

Девушка взглянула на его левую руку. Из пальца обильно шла кровь.

– Да ты из-за меня поранился! – Керис взяла его ладонь и осмотрела порез. Не длинный, но глубокий. – Прости меня, пожалуйста.

– Ничего страшного.

– Да нет. – Она сама точно не знала, что имеет в виду: порез или что-то еще.

Керис поцеловала его руку, ощутила на губах горячую кровь, поднесла его палец к своему рту и принялась отсасывать кровь из раны. Почему-то действо казалось подобием плотской близости, и она зажмурилась от наслаждения. Сглотнула, снова ощутила привкус крови, и ее пробрала приятная дрожь.

* * *

Через неделю после того, как рухнул мост, Мерфин достроил паром.

Он доделывал плот на рассвете в субботу, перед открытием еженедельного кингсбриджского рынка. Трудился всю ночь с пятницы на субботу при свечах, и Керис понимала, что у него просто не было времени сказать Гризельде – мол, ему известно про ребенка Терстана. Девушка с отцом спустились к реке посмотреть на новое творение, и к тому времени прибыли первые торговцы – женщины из ближних деревень с корзинами, полными яиц, крестьяне на возах с маслом и сыром, пастухи с овечьими стадами.

Керис пришла в восторг от работы Мерфина. Паром был достаточно большим, чтобы вместить повозку с лошадью, которую не приходилось выпрягать; прочные деревянные перила не позволяли овцам упасть в воду. По свежим деревянным мосткам у кромки воды на обоих берегах повозки удобно вкатывались на паром и съезжали на сушу. Люди платили по пенни с головы, деньги собирали монахи – паром, как и мост, принадлежал аббатству.

Интереснее всего Мерфин придумал, как переправлять паром через реку. Длинная веревка с южного торца плота тянулась на дальний берег, облегала столб, шла обратно, наматывалась на барабан и возвращалась к другому торцу парома. Барабан был соединен деревянными шестеренками с колесом, которое вращал вол: именно эти шестерни Керис видела вчера – Мерфин вырезал их в соборе. Рычаг менял ход колес таким образом, что барабан мог вращаться в любом направлении, в зависимости от того, в какую сторону двигался паром, а вола не требовалось выпрягать из постромок и разворачивать.

– Это очень просто, – отмахнулся Мерфин, когда Керис принялась восхищаться. Так и вправду было, что девушка признала, приглядевшись повнимательнее. Рычаг просто выводил из зацепа большое зубчатое колесо и передвигал на его место два малых колеса, из-за чего менялось направление вращения барабана. Но до сих пор никто в Кингсбридже никогда ничего подобного не видел.

За утро полгорода пришло подивиться на потрясающую новую машину Мерфина. Керис лучилась от гордости за него. Рядом стоял Элфрик, объяснял устройство механизма всем желающим и принимал похвалы вместо Мерфина.

Керис недоумевала, откуда у мастера такое самообладание. Он погубил дверь Мерфина, что возмутило бы город, не случись чудовищная трагедия на мосту, потом избил ученика поленом – у Мерфина еще не сошли синяки с лица. Сговорился с родными обманом заставить Мерфина жениться на Гризельде и воспитывать чужого ребенка. Юноша продолжал у него работать, сознавая, что чрезвычайные обстоятельства важнее любых ссор. Но девушка не понимала, почему Элфрик до сих пор высоко держит голову.

Паром оказался замечательным, но все же на замену мосту не годился.

Эдмунд указал на противоположный берег – очередь из повозок и торговцев растянулась на все предместье, сколько видел глаз.

– Будет быстрее с двумя волами, – заметил Мерфин.

– Вдвое быстрее?

– Не совсем, нет. Зато я могу сделать еще одну переправу.

– Вторая уже есть, – ткнул пальцем Эдмунд.

Иэн-лодочник перевозил людей на веслах. Он, разумеется, не мог брать на борт повозки, отказывался возить скот и требовал по два пенса с головы. Обычно Иэн с трудом наскребал себе на хлеб, дважды в день переправляя монахов на остров Прокаженных: других дел у него, как правило, не находилось, – но сегодня и к лодочнику выстроилась очередь.

Мерфин согласно кивнул:

– Ну что ж, вы правы: в конце концов, паром не мост.

– Это беда, – проронил Эдмунд. – Новости Буонавентуры нас уже подкосили. Но это… это может убить город.

– Тогда вам нужен новый мост.

– Не мне, аббатству. Приор погиб, и никому не известно, когда монахи изберут нового. Нужно поторопить нынешнего временного приора принять решение. Пойду-ка я навещу Карла. Идем со мною, Керис.

Отец с дочерью поднялись по улице и вошли в аббатство. Большинству посетителей приходилось отправляться в госпиталь и передавать через слуг, что им нужно поговорить с кем-то из монахов. Однако Эдмунд был слишком важным и слишком гордым гостем, чтобы испрашивать разрешения подобным образом. Приор, конечно, являлся хозяином Кингсбриджа, но Эдмунд был олдерменом гильдии, первым среди купцов, сделавших город таким, каким он стал, и воспринимал приора как свою ровню в управлении городом. Кроме того, последние тринадцать лет настоятелем аббатства был его младший брат, поэтому Эдмунд направился прямиком в дом приора с северной стороны собора.

В деревянном, как у Эдмунда, доме на первом этаже располагался большой зал и передняя, наверху – две спальни. Кухня отсутствовала, так как для приора готовили в монастыре. Многие епископы и настоятели жили во дворцах – тот же епископ Кингсбриджа имел прекрасный дворец в Ширинге, – но местный приор ратовал за скромность, делая уступку лишь ради удобных стульев, шпалер на стенах с изображением библейских сцен и большого очага, согревавшего дом в зимние холода.

Керис и Эдмунд пришли после завтрака, когда молодым монахам полагалось трудиться, а старшим читать. Карл Слепой находился в зале и был погружен в беседу с казначеем Симеоном.

– Мы должны поговорить о новом мосте, – с места начал олдермен.

– Хорошо, Эдмунд, – ответил Карл, узнав его по голосу.

Приветствие не отличалось особой сердечностью, и Керис решила, что они пришли не вовремя.

Эдмунд не менее тонко улавливал намеки, но всегда шел напролом. Он сел на стул и спросил:

– Как вы думаете, когда состоятся выборы нового аббата?

– Ты тоже можешь сесть, Керис, – предложил Карл. Любопытно, подумалось девушке, как он догадался, что она пришла с отцом. – Точная дата пока не определена. Граф Роланд имеет право назвать своего кандидата, но он еще не пришел в себя.

– Мы не можем ждать. – Керис показалось, что отец излишне резок, но такова уж была его манера, и она промолчала. – Строительные работы нужно начинать прямо сейчас. Дерево не годится. Строить необходимо из камня. Это займет три года, а если затянем, то четыре.

– Каменный мост?

– Да, только каменный. Я говорил с Элфриком и Мерфином. Деревянный мост рухнет точно так же, как рухнул прежний.

– Но расходы!

– Около двухсот пятидесяти фунтов в зависимости от конструкции по подсчетам Элфрика.

Брат Симеон поджал губы.

– Деревянный мост тянет на пятьдесят фунтов, и приор Антоний на прошлой неделе отверг этот план из-за непомерных расходов.

– И каков результат? Сотни жертв, куда больше раненых, погибший скот, повозки, приор скончался, а граф при смерти.

Карл жестко проговорил:

– Надеюсь, вы не собираетесь возлагать вину за все это на усопшего приора Антония.

– Мы не можем утверждать, что его решение пошло на пользу.

– Господь покарал нас за грехи.

Эдмунд вздохнул. Керис приуныла: всякий раз, когда ошибались, монахи начинали ссылаться на волю Господа.

– Нам, простым людям, трудно постичь Божий Промысел, – сказал Эдмунд. – Но одно известно наверняка: без моста город погибнет. Мы уже уступаем Ширингу. Если не построим как можно скорее новый каменный мост, Кингсбридж станет маленькой деревней.

– Возможно, таков Божий замысел.

Эдмунд начал раздражаться.

– А возможно ли, что Господь недоволен вами, монахами? Поверьте, если шерстяная ярмарка и рынок захиреют, здесь не будет ни аббатства с двадцатью пятью братьями, сорока сестрами и пятьюдесятью служками, ни госпиталя, ни хора, ни школы. Может, не будет даже собора. Епископ Кингсбриджа всегда жил в Ширинге. Что, если тамошние богатые купцы предложат ему построить великолепный новый собор на доходы от их процветающей торговли? Ни рынка, ни города, ни собора, ни аббатства – вы этого хотите?

Карл выглядел расстроенным. Ему явно не приходило в голову, что крушение моста способно в отдаленном будущем обернуться крахом для аббатства.

Но Симеон повторил:

– Если монастырь не имеет средств построить деревянный мост, что уж говорить о каменном.

– Но вам придется его построить!

– А каменщики будут работать бесплатно?

– Разумеется, нет. Им нужно кормить семьи. Мы уже объясняли, что горожане могут собрать деньги и одолжить их аббатству под мостовщину.

– Отобрать у нас доход с моста? – возмущенно воскликнул Симеон. – Вы опять за свое?

– Сейчас вы вообще ничего не получаете, – вставила Керис.

– Почему же, нам отходит плата за паром.

– Значит, вы все же нашли средства расплатиться с Элфриком?

– Это намного дешевле, чем мост, но наша казна изрядно пострадала.

– Так вы ее не пополните: паром переправляет слишком медленно.

– Не исключено, что в будущем аббатство сможет построить новый мост. Если Господу будет угодно, он ниспошлет нам средства. И тогда мы станем получать причитающийся доход в полной мере.

– Господь уже послал вам решение: надоумил мою дочь, как собрать необходимые средства. Такого еще никто не делал.

Карл сухо ответил:

– Пожалуйста, предоставьте нам решать, что замыслил Господь.

– Прекрасно. – Эдмунд встал, за ним поднялась и Керис. – Мне очень жаль, что вы настолько упрямы. Это гибель для Кингсбриджа и для всех, кто там живет, включая монахов.

– Я должен слушаться Господа, а не вас.

Отец и дочь направились было к выходу.

– Еще одно, если позволите, – остановил их Карл.

Эдмунд обернулся.

– Разумеется.

– Мирянам не дозволяется свободно заходить в здания аббатства. В следующий раз, когда вам будет угодно повидать меня, пожалуйста, ступайте в госпиталь и пошлите послушника или служку аббатства найти меня, как полагается.

– Я олдермен приходской гильдии, – возразил Эдмунд, – и всегда имел прямой доступ к приору.

– Никаких сомнений, приору Антонию, вашему брату, было неудобно настаивать на соблюдении обычных правил. Но эти дни миновали.

Керис посмотрела на отца. Тот едва сдерживал бешенство.

– Как скажете.

– Да благословит вас Господь.

Эдмунд вышел, Керис последовала за отцом.

Вместе они пересекли двор и лужайку, миновали прискорбно жалкую горстку рыночных лотков. Девушка понимала, как тяжело отцу, сколь велики его обязательства. Большинство горожан беспокоились лишь о том, как прокормить семью. Олдермен же заботился обо всем городе. Керис покосилась на отца и заметила, что тот озадаченно кривится. В отличие от Карла Эдмунд не станет воздевать руки к небу и твердить, что на все воля Божья. Нет, он будет ломать голову, пытаясь решить задачу. Керис стало жаль отца, брошенного на произвол судьбы без всякой помощи от будто бы всесильного аббатства. Отец никогда не жаловался на груз ответственности, просто брал его на себя. Ей захотелось плакать.

Вышли со двора на главную улицу. У двери дома Керис спросила:

– Что же нам теперь делать?

– Это же очевидно, – ответил отец. – Нельзя допустить, чтобы Карла выбрали приором.

15

Годвин хотел стать аббатом Кингсбриджа, желал этого всем сердцем. Ему не терпелось изменить к лучшему денежное положение аббатства, навести порядок в управлении землями и другим имуществом, чтобы монахам больше не приходилось обращаться за деньгами к матери Сесилии. Он жаждал добиться четкого разделения братии с сестрами, а также выстроить преграду между всеми монашествующими и горожанами, чтобы принявшие постриг могли дышать чистым воздухом праведности. Помимо этих высоких целей им двигало кое-что еще: он желал власти и титулов. По ночам он уже воображал себя приором.

«Прибери мусор во дворе», – говорил он какому-нибудь монаху.

«Да, отец-настоятель, уже иду».

Годвину нравилось, как звучат слова «отец-настоятель».

«Добрый день, епископ Ричард», – говорил он дружески, вежливо, но без подобострастия.

Епископ Ричард отвечал ему, как один почтенный клирик отвечает другому: «Вам также добрый день, приор Годвин».

«Надеюсь, вы довольны, милорд архиепископ?» – спрашивал настоятель уже более почтительно, но все же не как подчиненный, а как младший сподвижник великого человека.

«О да, приор, вы проделали прекрасную работу».

«Ваше преосвященство очень добры».

Может быть, в один прекрасный день, прогуливаясь по дворику подле богато одетого властителя, он скажет: «Ваше величество оказали нам великую честь, посетив наше скромное аббатство».

«Благодарю вас, отец Годвин, но я приехал к вам за советом».

Да, ризничий очень хотел стать настоятелем, но не знал, как этого добиться. Думал неделю напролет, наблюдая за сотнями похорон и устраивая воскресную службу – погребение Антония и одновременно поминание всех погибших жителей Кингсбриджа.

О своих чаяниях он ни с кем не заговаривал. Всего десять дней назад он познал цену бесхитростности, когда пришел на общее собрание с «Книгой Тимофея» и сильными доводами в пользу перемен, а старики, словно сговорившись, дружно ополчились на него и размозжили, точно колесо повозки лягушку.

Такое больше не должно повториться.

В воскресенье утром, когда монахи потянулись в трапезную на завтрак, послушник шепнул Годвину, что у северного входа в собор ожидает его мать. Ризничий незаметно отделился от братии.

Легким шагом, почти крадучись, он пересек двор и вступил в собор. Его одолевали дурные предчувствия. Наверное, что-то стряслось, что-то произошло вчера, и Петранилла забеспокоилась. Небось пролежала полночи без сна, зато проснулась с рассветом, составив некий план действий, и он, Годвин, был частью этого плана. Значит, мать будет крайне настойчивой и станет подавлять. Скорее всего ее план сулит успех, но даже если нет, она все равно будет требовать его выполнения.

Петранилла стояла во мраке в мокрой накидке – опять пошел дождь.

– Мой брат Эдмунд ходил вчера к Карлу Слепому. Говорит, Карл ведет себя так, будто уже стал приором, а выборы – простая условность.

В ее голосе звучало обвинение, словно Годвин был виноват в спеси регента, и Годвин начал защищаться:

– Старики сплотились вокруг Слепого еще прежде, чем остыло тело дяди Антония. Они и слышать не хотят о других кандидатах.

– Хм-м. А молодые?

– Конечно, хотят меня. Им понравилось, как я выступил против приора Антония с «Книгой Тимофея», хоть меня и поставили на место. Но я ничего не ответил.

– Другие соперники есть?

– Лэнгли – чужак. Некоторые не любят его, так как он был рыцарем и по собственному произволу убивал людей. Зато он очень способный, хорошо работает и никогда не задирает послушников…

Петранилла задумалась.

– А какова его история? Почему он стал монахом?

Дурные предчувствия, похоже, не оправдывались. Вроде бы мать не собиралась бранить Годвина за бездействие.

– Сам он говорит, что всегда стремился к благочестивой жизни и, когда оказался здесь с раной от меча, решил остаться.

– Это я помню. Десять лет назад было. Кстати, известно, кто его ранил?

– Нет. Брат Томас не любит рассказывать о своем бурном прошлом.

– А кто внес за него пожертвование?

– Как ни странно, этого я тоже не знаю. – Годвин часто поражался способности матери задавать самые важные вопросы и восхищался ею, при всех ее деспотических замашках. – Возможно, епископ Ричард. Помню, он обещал посодействовать. Но своих средств у него не имелось, ведь тогда он был не епископом, а простым священником. Возможно, он попросил графа Роланда.

– Выясни это.

Годвин не спешил соглашаться. Придется просмотреть все документы в монастырской библиотеке. Библиотекарь брат Августин не посмеет расспрашивать ризничего, но есть люди поважнее библиотекаря. Тогда понадобится правдоподобное объяснение. Если пожертвование поступило деньгами, а не землями или каким-либо иным имуществом – это было необычно, но допускалось, – придется изучить все счета…

– В чем дело? – резко спросила мать.

– Ни в чем. Ты права. – Годвин снова напомнил себе, что материнская тирания – признак любви; наверное, иначе Петранилла не умеет выражать свою заботу. – Должна быть запись. Просто…

– Что?

– О таких пожертвованиях обычно трубят на всех углах. Приор объявляет об этом в храме, призывает благословение на голову жертвователя, затем читает проповедь о том, что люди, дарующие земли монастырям, вознаграждаются на небесах. Но я не помню ничего подобного в то время, когда у нас появился Лэнгли.

– Тем более нужно поискать в документах. Думаю, у этого Томаса есть какая-то тайна, а тайна всегда слабость.

– Я проверю. Но что отвечать тем, кто хочет видеть меня приором?

Петранилла улыбнулась.

– Думаю, лучше отвечать, что ты не собираешься выдвигаться.

* * *

Когда Годвин простился с матерью, завтрак уже закончился.

По старинному правилу опоздавших не кормили, но трапезник брат Рейнард всегда находил что-нибудь для своих любимчиков. Годвин прошел на кухню и получил кусок сыра с хлебом. Ел он стоя, а монастырские служки носили миски из трапезной и скребли железный котел, в котором варилась каша для завтрака.

Годвин обдумывал слова матери, и чем дольше размышлял, тем разумнее казался ее совет. Если он объявит, что не собирается выдвигаться, все его дальнейшие высказывания станут восприниматься как незаинтересованное мнение. Он сможет управлять выборами, не возбуждая подозрений в том, что действует ради собственной выгоды. А в последний миг сделает свой ход. Теплая волна благодарности матери за изворотливость ума и верность неукротимого сердца заполнила душу.