Каждые сто лет. Роман с дневником

Всё-таки чем-то мы были похожи, это сходство проявлялось не в чертах лица, а в каких-то движениях, жестах, поворотах головы. Я смотрела на Танечку, как она ходит по комнате, как поправляет бретельку фартука, как протягивает мне носовой платок, а потом достаёт из буфета чайные чашки с рисунком, и видела словно бы своё собственное мелькание в зеркале.

– Сейчас чай будем пить, – объявила Танечка. – Но сперва я всё-таки переоденусь.

Она скрылась в соседней комнате, а я тихонько подошла к письменному столу, над которым висели полки, и стала рассматривать книжные корешки. Всё те же справочники по геологии и минералогии, которые стояли у нас дома и казались мне невозможно скучными. В историях, которые папа рассказывал мне во время наших прогулок или перед сном, минералы и руды были живыми: они рождались глубоко в земле, пили воду, распускались самоцветными букетами, приносили богатства одним людям и горе другим. Бедные мастеровые находили золотые слитки, но алчные хозяева заводов отбирали их, а мастеровых избивали плетьми до полусмерти.

Интересно, рассказывал ли папа Танечке про «гнилой камень» рапакиви? Путала ли она в детстве, как я, слова «слюда» и «слюна», смеялся ли отец над этой ошибкой? Разглядывала ли с отцом мою любимую карту полезных ископаемых Урала, где длинная горная змея испещрена геометрическими фигурами: золото – круг из двух половин, чёрной и белой, а торф – три кирпича, походящих на олимпийский пьедестал? Есть ли у неё деревянная шкатулка с приклеенной этикеткой «Коллекция шлиховых минералов»? Эту шкатулку папа подарил мне к десятилетию. Она раскрывается на две половины: в одной лежат прелестные маленькие пробирки, заткнутые пробочками, в другой – пронумерованные выемки, на дне которых написаны чёрной тушью названия: андалузит, берилл, биотит, барит, вольфрамит, гранат, золото (моя гордость!) и так далее по алфавиту до сфена, турмалина и флюорита. В каждой пробирке хранятся образцы, напоминающие то песок, то каменную мелочь, то простую пыль. Не хотелось бы видеть у Танечки такую же точно шкатулку, но… всё-таки она имела на неё право. Тем более у неё не только папа в музее работает, но и мама.

Танечка вышла из комнаты в коротких спортивных брюках и носках-джурабах, и я тут же вспомнила, как мечтала о таких ярких носках с орнаментом и как мама всего за одну ночь связала их для меня! Мне так жаль стало маму, что слёзы снова выступили на глазах, и Танечка нахмурилась:

– Ты всё время такая плаксивая? Знаешь, ведь это мне надо плакать, что отец живёт с вами, а не со мной! Мама говорит, они раньше познакомились, чем с Верой Петровной, и, если бы Вера Петровна не забеременела…

Тут Танечка тоже чуть было не заплакала, но в последний момент всё-таки сдержалась, только носом шмыгнула. У неё гораздо более сильный, чем у меня, характер, а впрочем, она ведь старше на целый год. И, оказывается, знает имя и отчество моей мамы! А вот мама даже не подозревает о существовании Танечки и думает, что Александра Петровна – просто какая-то коллега по музею. Всё теперь было ещё хуже, чем раньше. Непонятно, почему я думала, что мне станет легче после знакомства с Танечкой, – наверно, я просто очень хотела с ней познакомиться и пыталась найти для этого причины.

– Кстати, ты слышала про маньяка? – спросила вдруг Танечка. – Отец так боялся за меня, что чуть ли не каждый вечер проверял, когда я домой вернулась. Всё-таки хорошо, что его поймали!

– Никого они не поймали! Ты ничего об этом не знаешь!

– А ты, конечно, знаешь!

– Да. Вот увидишь, скоро найдут ещё одну жертву! И у неё будет немецкая фамилия!

На этих словах я вылетела из квартиры опешившей Танечки и сбежала вниз по ступенькам. Потом, успокоившись, пошла быстрым шагом. Запоминала бетонные плиты во дворе, вздыбившиеся, как айсберги. Запоминала голубей на крыше гаража – неподвижные, будто их посадили на клей. Одни, с бензиновым ожерельем вокруг шеи, были сизыми, как свежий асфальт, другие – конопатыми, в ржавых перьях. Всё это – чужое и ненавистное, но в то же время родное и знакомое – нужно было запомнить для того, чтобы никогда сюда больше не возвращаться, достаточно будет вызвать в памяти сегодняшнюю картинку: книги, Танечка в джурабах, голуби…

И, пожалуй, хватит на сегодня. У меня рука болит, мозоль на пальце, и в тетради осталось всего три страницы. Но сама я при этом совсем не устала, мне даже стало легче.

Прямо посреди ночи нам домой позвонил следователь Василий Михайлович. Завтра днём, сразу после экзамена, я должна буду опознавать подозреваемого. Василий Михайлович сказал, что они задержали соответствующего моим описаниям человека.

Старые слёзы

Полтава, февраль 1896 г.

Надежд на хорошую партию для Генички теперь уже вовсе не было, тогда как Оля Абаза стала невестой, выходила по любви за молоденького пехотного офицерика. Выбор Оли удивил Полтаву: такая богатая невеста не смогла найти ничего лучше? После свадьбы молодые должны были поехать в Кобеляки, захолустнейший город губернии, новое место службы Олиного жениха.

Семья Абаза – это высший полтавский свет, потому мы так дорожим этим знакомством, но, честно признать, Елена Фёдоровна нравилась бы мне и без этих условностей. Она из обрусевшей немецкой семьи Дейтрих, и брат её Владимир Фёдорович занимает высокий пост в Петербурге. Елена Фёдоровна выделяется простотой и непринуждённостью в обращении. Лет ей около сорока, и, по отзывам моих родителей, она ещё очень хороша собой. Я так не считаю: дамы зрелого возраста кажутся мне все одинаково некрасивыми.

Абаза – дворянский род молдаванского происхождения. Многие члены этой семьи были крупными сановниками, сенаторами, а один из прямых родственников мужа Елены Фёдоровны был откупщиком и нажил на этом деле миллионное состояние! Говорят, он построил дворец на окраине Петербурга, превосходное большое здание, напоминающее творения Растрелли. Подобный выстроен также в Абазовке, имении вблизи от Полтавы.

Ко времени нашего знакомства старшей дочери Елены Фёдоровны, Оле, исполнилось шестнадцать лет, и она только что вышла из полтавского института. Брат её Саша учился в кадетском корпусе и уже снискал себе славу лентяя, а младшей Тане было двенадцать лет. Таня пошла в мать, она очень красива и сознаёт это. При жизни мужа – он был полтавским головой, любителем давать званые обеды и жить на широкую ногу – Елена Фёдоровна блистала на балах и устраивала в своём дворце роскошные приёмы.

Про богатство Абаза в городе ходит много слухов. Говорили, что муж оставил Елене Фёдоровне огромное количество фамильного серебра, предназначенного в приданое дочерям, – будто бы оно помещается в специально оборудованном хранилище, а для приёмов им не пользуются, серебра для гостей у них с лихвой. Там даже были серебряные самовары, вызолоченные внутри, и серебряная, также вызолоченная внутри самоварная труба, сделанная по особому заказу. В самовары Полтава верила, а вот труба служила предметом споров: одни сомневались в её существовании, другие упорно его отстаивали.

Позднее, впрочем, выяснилось, что за Олей ничего не дали – положение их было безнадёжное. Хорошо хоть тряпки справили! Между прочим, разговоры о серебряной трубе Абаза оказались не выдумкой, а чистой правдой. В Полтаве жил один почтенный ювелир, потом он уехал, а на его место явился новый. И вот приходит к нему человек и приносит самоварную серебряную трубу, вызолоченную внутри, предлагает купить. Ювелир был наслышан о серебряных кладовых Абаза, но не верил россказням – как вдруг эта самая труба лежит у него на прилавке! Ювелир заподозрил неладное, навёл справки и выяснил, что кладовая Абаза пуста! За всё время вдовства Елена Фёдоровна не удосужилась хотя бы раз проверить сокровищницу, и бывший домоуправитель семейства, человек, как считал покойный муж Елены Фёдоровны, безукоризненно честный, подделал ключ и повытаскал всё серебро, продавая его в разных городах. Трубу оставил напоследок и решил рискнуть с новым ювелиром, думая, что тот не узнает. Оказалось, что домоуправитель выстроил себе два дома, в Полтаве и в Кременчуге, положил деньги в банк и жил себе припеваючи! Его, конечно, посадили в тюрьму, но состояния Елене Фёдоровне никто не вернул.

Геничка теряла дом, где можно было встречаться с молодёжью… Забаринские не принимали, Ахиллес Иванович сильно болел. Мама жаловалась, что не может уложиться в шестьдесят рублей, отведённых на хозяйство, но просить прибавки не решалась. Пенсия отца строго распределена: квартира, папиросы, одежда и наши сберкнижки…

Тут и Лёля добавил неприятностей. Он ещё в начале года говорил маме, что не сможет удержать первое место в классе, потому что у него появился сильный соперник в лице недавно поступившего в класс Ициксона. Этот юный еврей обладает блестящими способностями, память имеет великолепную, вообразите, даже у Коваржика с первого же разу получил «пять»! Лёля снизил по русскому, и его учитель Изваленский предложил заниматься с ним отдельно. Говорили, что этот учитель играет на снижении оценок, чтобы потом давать уроки отстающим, и так дошла очередь до брата. Пришлось пойти на этот расход.

Я не знаю, как жила бы, если бы не мой дневник… Здесь я пишу обо всём честно, без опасений быть неверно понятой и незаслуженно наказанной. Вечерами я теперь подолгу не могу заснуть и выдумываю разные сказки, чтобы отвлечься, отстраниться от того, что происходит в семье.

Недавно я играла в мячик в гостиной и невольно стала свидетельницей такой сцены: мама вышла из столовой и остановилась, прислонясь спиной к роялю. Вид у неё был усталый, руки в изнеможении опущены, глаза смотрели куда-то вдаль и, кажется, ничего не видели… Следом за ней вбежал отец, протянул к ней руки и воскликнул, задыхаясь:

– Зачем ты меня мучаешь, скажи, зачем?

Вид его был так жалок, что я решила помочь ему, подошла к маме и сказала:

– Мама, не мучай папу.

Она вздрогнула, дико посмотрела на меня, сверкнув глазами. А отец схватил меня в объятья и начал покрывать поцелуями:

– Вот это моя дочь, она меня пожалела!

Не скажи он этого, я бы серьёзно поверила, что мама каким-то образом мучает отца, но его театральный тон и мамин взгляд открыли мне правду. Я тихонько освободилась от ласк отца и ушла в свой угол.

Мама стояла у окна и читала письмо, написанное по-немецки, готическим шрифтом. Уже темнело. По щекам мамы катились крупные слёзы, а ведь я никогда не видала её плачущей!

Я чувствовала себя виноватой. Тихонько дотронулась до маминой руки:

– Мама! Ты плачешь…

Она сказала неожиданно тихо и ласково:

– Оставь меня, Ксеничка. Это старые слёзы.

Перстень и цепочка

Свердловск, июнь 1984 г.

Очная ставка – это от слова «очи». Людей сводят в одной комнате, чтобы они смотрели друг другу в очи. Я люблю думать о том, как из одних слов рождаются другие, люблю разгадывать секреты и видеть связи между словами даже там, где их нет, а есть одно лишь созвучие. Папа говорит, что я прирождённый лингвист, но мне не хочется заниматься наукой. Скукота. Вот если бы можно было целый день сидеть за столом и думать о том, как одни слова связаны с другими! Но ведь придётся и лекции читать, и диссертации писать! Нет, это не для меня.

Ну и милицейские расследования тоже, как выяснилось, не для меня. Папа сказал, что пойдёт на очную ставку вместе со мной, а Василий Михайлович назвал это необходимым, поскольку я несовершеннолетняя.

Мы шли на Белореченскую вдвоём и молчали. Когда проходили мимо киоска с мороженым, папа предложил купить стаканчик, но я, конечно, отказалась. Мороженое здесь не поможет.

– Ну не сердись на меня, пожалуйста! – сказал папа вдруг с такой мольбой, что у меня внутри всё сжалось. – Думаешь, легко так жить, на две семьи?

Я опять промолчала.

На Белореченской нас ждали. Сразу же провели в довольно большую комнату, где уже сидели машинистка, Валентин Петрович в сером свитере и незнакомый мужчина с круглым, как будто беременным, животом.

Потом в коридоре раздался топот, и в комнату вошли гуськом, как мы ходим на физкультуре, пятеро высоких мужчин, среди которых я сразу же узнала того красивого злобного типа. Он прихрамывал. И тоже меня узнал – бугры на щеках ходили, как ветер по морю.

Беременный мужчина каким-то будничным голосом сказал:

– Посмотри, Ксения, внимательно на этих людей и скажи, кто из них присутствовал в галантерейном магазине и вступал в конфликт с ныне покойной гражданкой Бланкеннагель?

– Покойной?

У меня после его слов очень сильно заболела голова, даже волосы потянуло куда-то вверх. А Василий Михайлович глянул с досадой на беременного мужчину и сказал торопливо:

– Да, тело нашли вчера утром в Зелёной роще.

Он говорил про Екатерину Дитриховну просто «тело», а Валентин Петрович нетерпеливо поглядывал на пятерых мужчин, сидевших напротив меня прямо как в детской игре «Колечко». Мы в Орске играли в неё с Раей и Светкой, когда были совсем маленькие: все складывают руки лодочкой, а ведущая подходит к каждой и свою «лодочку» опускает в чужую. И так, незаметно, передаёт кому-то «колечко». Играть интереснее, когда людей больше. Вот там, в милиции, был идеальный вариант: пять человек и только один – убийца.

– Смотри внимательно, Ксеня, – сказал Валентин Петрович.

Я для чистоты эксперимента заглянула в лицо каждому, но потом указала на хромого красавца. После этого четверо других мужчин встали с места и так же, гуськом, ушли из комнаты, а хромой закричал:

– Я хочу сделать заявление! Эта девка на меня напала с ножницами!

Он даже пытался снять брюки, чтобы показать ранение, но его удержали следователи и беременный мужчина, оказавшийся неожиданно быстрым. А папа мой вскочил с места и тоже закричал:

– Не сметь называть мою дочь девкой! Какая она тебе девка?

– Гражданин, успокойтесь, – сказал Валентин Петрович, махнув рукой кому-то в коридоре. – Уведите.

Хромой ухитрился плюнуть на пол перед тем, как его увели из комнаты, и я всё оставшееся время смотрела на этот харчок: его почему-то никто не спешил убирать. Может, потому что все здесь, кроме нас с машинисткой, были мужчины, а они не придают значения чистоте и опрятности? Папа весь просто кипел, но я знала – как только он хотя бы чуть-чуть успокоится, так тут же спросит: что за история с ножницами? Что на самом деле произошло?

Через некоторое время нас попросили перейти в другую комнату и подписать показания. Валентин Петрович спросил как бы небрежно:

– А ты не помнишь, Ксеня, было на руке у покойной, то есть у гражданки Бланкеннагель, старинное кольцо с аметистом? Тогда, в магазине?

Я сказала, что не помню, – и в тот же момент вообразила на пальце Екатерины Дитриховны то старинное кольцо, которое нашла на днях у гаражей. Мама всегда говорит, что я часто путаю память с фантазией и сама не всегда понимаю, что происходило со мной на самом деле, а что я попросту выдумала. Но то кольцо действительно очень подходило к ней, более того, я вдруг увидела, как Екатерина Дитриховна поднимает руку, чтобы поправить волосы, и лиловый камень вспыхивает быстрой искрой… А ногти она не красила, и острижены они были коротко.

Валентин Петрович не сводил с меня глаз.

– Дело в том, Ксеня, что у Екатерины Дитриховны остались маленькая дочка и старенькая мама. И её мама утверждает, что Екатерина никогда не снимала тот перстень, что он вроде бы как фамильная драгоценность.

– Я недавно нашла кольцо с аметистом на улице. Не знаю, то или другое… Могу показать.

Папа вместе со стулом резко развернулся ко мне, а Василий Михайлович поспешно вышел из комнаты и почти сразу же вернулся с листком бумаги. Там было нарисовано именно то кольцо, которое лежит у меня дома в ящике стола.

– Интересно, – задумчиво сказал Валентин Петрович, – как только происходит убийство, так тут же поблизости оказывается Ксения Лесовая… Дружит с жертвой, опознаёт подозреваемого, находит кольцо…

Я не поняла, хорошо это или плохо, но на всякий случай польщённо улыбнулась. Мы шли к нам домой целую вечность: я, папа и два следователя. Встретили химичку, потом Лену Ногину с мамой и Виталия Николаевича Тараканова, я вежливо здоровалась со всеми, а Василий Михайлович подозрительно спрашивал о каждом, кто это.

Мама уже вернулась. Открыла дверь в фартуке, в прихожей пахло подгоревшим тестом. Босоножки Таракановой стояли рядом с Димкиными кедами.

– Беляши спалила, – начала объяснять мама, но увидела следователей и замолчала.

Они почему-то не сняли обувь в прихожей, сразу же прошли в комнату, и я целую вечность выдёргивала ящик письменного стола, потому что он всё время застревает.

– Давай помогу, – сказал отец в тот самый момент, когда ящик вывалился мне в руки.

На дне самодельной шкатулки лежали красное пластмассовое кольцо Княжны, её же цепочка со сломанным замком, Ольгина «неделька» и перстень с аметистом. Валентин Петрович даже присвистнул, когда его увидел, а Василий Михайлович достал из кармана пиджака листок с рисунком. И все мы сразу поняли, что это то самое кольцо. Оно было как будто сбывшейся мечтой обоих следователей, они выглядели теперь совершенно счастливыми.

– Вот просто шла по улице и нашла? – шутливо, как у маленькой девочки, спросил Василий Михайлович. Мне это не понравилось, но я постаралась ответить сдержанно:

– Да, именно так всё и было.

– А можешь показать место, где оно лежало?

– Конечно.

Я хотела убрать шкатулку на место в ящик, но Валентин Петрович вдруг достал из неё цепочку со сломанным замком:

– А это что такое?

– Цепочка.

Я нарочно сказала это слово по-таракановски, с ударением на первый слог, чтобы позлить отца: но он никак не отреагировал на вопиющее нарушение культуры речи. Лишь вздохнул, как человек, терпение которого на исходе.

– Понимаю, что цепочка (в отличие от меня, Валентин Петрович произносил это слово, как будто так и надо). Откуда она у тебя взялась?

– Подруга подарила. На день рождения.

– Давно?

– Два года назад.

– Ты не будешь возражать, если мы временно одолжим эту цепочку?

– Пожалуйста. Я всё равно её не ношу. Там замок сломан, видите?

– Вот и именно, что сломан, – сказал Валентин Петрович, буровя взглядом Василия Михайловича. – Вот и именно.

Я подумала, что Валентин Петрович, судя по всему, читает не так много книг, иначе он бы знал, что надо говорить «вот именно», а не «вот и именно». Но исправлять его вслух не стала. Странно, что на Ольгину «недельку» ни тот, ни другой следователь не обратили внимания…

Потом мы вышли из дома (мама неуверенно предлагала милиционерам беляши, но они отказались). Я показывала дорогу. Мне к тому времени всё это уже надоело, я устала и хотела есть, была согласна даже на подгоревшие беляши. Но следователи никуда не торопились. Василий Михайлович изучал надписи на гаражах, Валентин Петрович что-то записывал в блокноте. Место, где лежало кольцо, они исследовали особенно внимательно, потом осмотрели все кусты, траву и даже заглянули в помойный ящик, который стоит по соседству! Василий Михайлович взвесил на ладони поломанную ветку сирени и подобрал с земли пуговицу – блестящую, белую, с нитками и кусочком ткани. Про такие говорят: «Вырвана с мясом».

– Ты очень нам помогла, Ксения, – сказал Василий Михайлович.

А Валентин Петрович хмыкнул при этих словах.

Где варенье?

Полтава, декабрь 1896 г.

Несмотря на все предосторожности, новую до пят шубу, два головных платка, тёплые чулки и большие резиновые боты, отороченные барашком, я умудрилась простудиться, а скорей всего, заразилась инфлюэнцей. Слово это только вошло в употребление. После болезни меня долго мучил кашель, я сидела дома, мама ежедневно ходила в гимназию за уроками. Я стала такая худая и бледная, что мама, когда я как-то к ней обернулась, чтобы о чём-то спросить, не могла скрыть жалости и тревоги, сказав:

– Ну что ты, моя бледнушка?

Это было сказано с такой теплотой в голосе, что у меня от радости сердце забилось. Значит, она всё-таки меня любит! И я почувствовала, что тоже её люблю. Это открытие меня обрадовало. Мне всегда не по себе сознавать, что я не люблю своих родителей.

Мама не на шутку встревожилась и начала меня лечить. Рыбий жир я пила, сколько себя помню, но нужно было добавить ещё что-то укрепляющее, и меня стали поить молоком с чайной ложкой коньяку. Потом кто-то надоумил натыкать гвоздей в антоновку и испечь. Я послушно ела яблоки, печённые с гвоздями, без всякого, впрочем, удовольствия. Так как ни румянца, ни полноты не прибавлялось, обратились к доктору, Овсею Захаровичу. Тот пробормотал что-то о конституциональной худобе и прописал железо с молоком. От этого железа, гвоздей или от того и другого у меня пожелтели зубы. Это, конечно, не красило мою худую физиономию.

Мой плохой вид бросился в глаза даже отцу. Он решил помочь делу гимнастикой. Каждое утро выходил в залу с руководством по шведской гимнастике системы Миллера и заставлял меня делать вдохи и выдохи, махать руками и ногами. Мне это нравилось, тем более что отец был миролюбив и не раздражался. Но раз он не вышел, сославшись на плохое самочувствие, а потом переложил всё дело на меня: пусть сама делает, все движения знает. Я сперва делала, потом раз забыла, другой раз забыла, никто мне не напоминал, и моя физкультура кончилась.

Отец решил возобновить прерванные периодом запоя литературные чтения и начал знакомить меня с Тургеневым. Прежде он прочитал мне главные произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя и «Горе от ума». Сперва читались избранные рассказы из «Записок охотника», потом «Дворянское гнездо». Но роман есть роман, отец, не подготовившись заранее, начал останавливаться, пробегать глазами страницу, опять читать, плохо связав с предыдущим текстом. Такое чтение со скачками и пропусками не доставляло удовольствия ни ему, ни мне, тем более что о Лизе я уже знала из «Галереи детских портретов». Отец скомкал роман, и чтения прекратились, к моему большому сожалению.

Ему становилось всё хуже: водка, табак и гастрономические увлечения делали своё дело. Как-то мама принесла целое блюдо ярко-красных варёных раков и велела мне чистить их для ракового супа. У неё было сердитое лицо:

– Потребовал раковый суп… Знает ведь, что он ему вреден. Прошлый раз болел. Но нет, подай ему раковый суп!

Суп был очень вкусный. В его однородной массе плавали вычищенные мною раковые шейки и красные скорлупки с выпученными глазами и длинными усами, набитые фаршем из сухарей с толчёными лапками. Суп подавался холодным.

Вечером отец заболел. Ему стало очень худо, послали за Овсеем Захаровичем. Мама, испуганная, вбежала в кабинет, где я читала при свечке:

– Молись, молись, Ксеничка, папе очень плохо. Молись, чтоб он не умер.

Я бросилась на колени, стала молиться. В эту минуту мне казалось ужасным его потерять. Через некоторое время мама прибежала:

– Ложись спать. Папе лучше.

В конце месяца приехал брат, он был на практике, на станции Кавказской. Лёля стал ещё красивее, стройнее. Держал себя непринуждённо, немножко важничал, рассказывал смешные анекдоты про товарищей и профессоров. Со мной поздоровался за руку, но разговором не удостоил.

Я ходила в гимназию, готовила уроки, читала, занималась с мамой французским и немецким. На музыку времени уже не оставалось, правда, мама принесла от Шафрановых этюды Бруннера, но они не прижились. Мне играть их не хотелось, а мама не заставляла. Когда отцу стало лучше, он начал читать накопившиеся номера «Нивы» и «Севера» и приложения к ним. Читал газету и делился новостями с мамой. Читал про дело Дрейфюса и крестьянские волнения. Иногда подзывал маму:

– Вот! Читай! Революции не миновать!

Мама читала и вздыхала.

– Все будем висеть на фонаре, – говорил отец.

Мама отходила от него с новым вздохом.

Я прежде читала про французскую революцию, мне всё это казалось далёким историческим прошлым, не относящимся к нашей стране. Разговор родителей встревожил, и я спросила маму:

– Правда, что у нас будет революция?

Она немножко удивилась вопросу, задумалась и затем сказала твёрдо:

– Конечно, будет.

– И мы все будем висеть на фонаре?

– Кто же это может знать? Революция будет, потому что народу жить очень тяжело. А тебе незачем беспокоиться. Ещё не скоро будет.

В ноябре пришло напугавшее всех известие: брат, тогда студент III курса, заболел брюшным тифом. Мама стала сама не своя. Письма и телеграммы из Петербурга от Гени шли беспрерывно. Сестра успокаивала маму. Врачи обнадёживают, организм крепкий, болезнь идёт без осложнений. Отец пил. Мама сидела в столовой, читала письма, вздыхала, писала сама.

Было солнечное зимнее утро, когда пришла страшная телеграмма, что у Лёли рецидив и положение почти безнадёжное. Отец был в состоянии тяжёлого запоя, он кричал, бредил. Говорить с ним было бесполезно: он ничего не понимал. Мама с телеграммой в руках стояла, точно окаменев. Потом быстро подошла к шкафу и начала брать оттуда бельё. На меня даже не глянула. Я собралась с духом: