Прости, но я скучаю

Эндж кивнула с одобрительной улыбкой, сложила картофельные дольки в пакет и отдала ему в обмен на монетку.

– Спасибо, Ларри! Мне не терпится разглядеть ее.

Когда он хотел уйти, стоявшая за ним женщина откашлялась, и он оглянулся на нее. Она смотрела на него как-то странно, как будто своим кашлем хотела привлечь его внимание, но теперь не знала, как себя вести.

– Мне нравится ваша футболка, – сказала она. Да, на Ларри действительно была футболка, и женщина смотрела прямо на эту футболку, но трудно было поверить, что она обращается к нему.

Он оглянулся на Эндж, ища помощи.

– «Потомки», – прочитала Эндж, заметив его замешательство. – Это что…

– Панк-рок-группа, – сказала женщина. И добавила, посмотрев Ларри прямо в глаза: – «Майло идет в колледж» – потрясающий альбом.

Ларри никогда раньше не влюблялся; он всегда думал, что это будет медленный, постепенный процесс, который может занять недели, месяцы или даже годы. В физическом влечении он был подкован хорошо, у него была куча связей, осмысленных и не очень, но он так и не знал, что нужно, чтобы понять, что любишь кого-то.

Но, как оказалось, влюбленность была именно тем, что подразумевало это слово. Любовь была похожа на канализационный люк: нечто, о чем знаешь, но не думаешь, пока кто-то не оставит крышку открытой; и вот ты спотыкаешься, и в животе екает, как на американских горках, и чувствуешь восторг, смешанный с ощущением, будто тебя вот-вот стошнит. Бестолково, больно, головокружительно. Потрясающе.

Это и случилось с Ларри, когда он посмотрел ей в глаза. Он потерял бдительность, перестал смотреть, куда идет, споткнулся и плюхнулся вверх тормашками прямо в любовь.

Он кивнул, не в силах оторвать от нее глаз.

– А можно ваш номер телефона? – спросил он, затаив дыхание.

Женщина расхохоталась, и это было хорошо, потому что Ларри не пережил бы столь серьезного промаха, если бы она подумала, что он не шутит. Но его облегчение длилось всего миг. Ему тут же пришло в голову, что смех – не самая адекватная реакция на просьбу дать номер телефона, если за ним немедленно не следует номер телефона.

В кармане зажужжал мобильник, и снова Ларри не знал, хорошо это или плохо. Скорее хорошо. Ему нужно идти. Все кончено; он все испортил. Он взглянул на экран. Гленда. Его старшая сестра, которой он звонил по дороге в магазин, чтобы пожаловаться на дом и завещание; ей-то тетка оставила «линкольн Континенталь» 1974 года без каких-либо условий. Гленда могла сидеть в нем, водить его, лазить в бардачок. Она могла посадить в багажнике цветы, чтобы все любовались. Это было нечестно.

– Извините, – сказал Ларри, показывая телефон, – нужно ответить. Сестра. В смысле, моя сестра, не какая-нибудь сестра-кармелитка. – Он откашлялся. – Ну вот. Рад был вас видеть, ребята. В смысле, вас, Эндж.

Эндж, похоже, была готова вновь ринуться на помощь, но оба понимали, что поздно.

Он повернулся и быстро пошел прочь, прижав к уху телефон и сжимая в руке пакет с картофельными дольками, как будто это был кошелек. Про себя Ларри думал, что, хотя и насладился короткой встречей с любовью, отныне ему, вероятно, придется избегать ее. Это отняло у него все силы, но кончилось ничем. Ему стало жаль себя. Сначала дом, теперь это.

– Привет, Гленда, – сказал он.

– Ну как?

– Дичь. Мне достался дом.

Молчание.

– Но послушай, Гленда, не все так просто. Там целая уйма каких-то диких правил, их все надо соблюдать, если я хочу оставить дом себе. Просто идиотские правила. Это вообще разрешено?

– Что разрешено?

– Да вот это, вписывать в завещание такие странные, ни на что не похожие правила. Это ведь не разрешено? В смысле законом?

Гленда помолчала, как всегда, когда она собиралась поиграть в адвоката дьявола. Ларри ненавидел это молчание.

– Знаешь, я где-то читала, что Наполеон Бонапарт попросил в завещании побрить ему голову и раздать волосы его друзьям. Странно и ни на что похоже, правда ведь? Но попробуй разобраться, спроси адвоката, можно ли заставить тебя соблюдать эти правила. Кстати, в чем они заключаются?

– Ну, нельзя ходить на чердак…

– Ларри. Тебе вряд ли захочется подниматься на чердак, верно? После того, что там произошло.

– Нет, я не хочу на чердак. Но хочу, чтобы мне позволялось туда ходить. Это совсем другое дело. И вот еще, Гленда: нельзя сажать цветы во дворе перед домом.

– А ты что, собирался посадить цветы?!

– Еще раз: я просто не хочу, чтобы мне запрещали, неважно, хочу я или нет. Гленда, мне даже не позволено жить в этом доме.

– Что-о? – Голос Гленды звучал не то скептически, не то ошарашенно. – Она так и сказала – тебе нельзя в нем жить?

– Ну, не совсем. Она сказала, что мне нельзя слушать в нем мою музыку.

– Но это… не одно и то же. Совсем даже.

– Для меня – одно и то же, – торжественно объявил Ларри.

– Кончай ныть, Ларри, – сказала Гленда резким, прерывистым голосом. Вероятно, она разговаривала с ним по громкой связи. Она не умела просто сидеть и говорить по телефону: ей непременно нужно было делать что-то еще. – Ведь она завещала тебе дом.

– Я и не ною, но она вовсе не завещала мне дом. Дом, в котором можно жить – с удобствами. В котором можно слушать все, что хочешь. Который можно украшать, как хочешь, и ходить по всем комнатам. Который можно продать, если надоест. А она оставила мне громадный ящик, от которого я не могу избавиться. Ящик, в котором умирали люди. Гроб площадью в две тысячи квадратных футов.

– Но ты же можешь его сдавать!

Ларри оперся о свой автомобиль. Почему это не пришло ему в голову? У столь конкретных правил был один плюс: не нужно было гадать, что можно, а чего нельзя. В правилах не говорилось, что в доме нельзя поселить других людей. Дом большой, в нем может жить куча народу. Ларри мог бы остаться в своей квартире и получать арендную плату, достаточную, чтобы оплачивать жилье, и даже больше. Он мог бы даже уволиться с работы. Ага.

– Может быть, и могу, – пробормотал он.

– Дом большой, – сказала Гленда. Ей нравилось читать его мысли и повторять их, как попугай-телепат. – Можешь поселить там кучу народу. А сам останешься в своей обшарпанной квартирке и будешь получать арендную плату, достаточную, чтобы уволиться с работы. – Теперь ему казалось, что сестра злится, хотя кто ее знает. – Она всегда больше любила тебя и Джима.

– Что ж такого она завещала Джиму?

– Он получил те картины дяди Гарнета – пейзажи. С них, конечно, не разбогатеешь, но они симпатичные. Будут хорошо смотреться в его доме. А я тем временем завезу свою новообретенную тачку прямиком на свалку, потому что тетя Ребекка меня явно недолюбливала.

– Гленда!

– Ларри!

– По крайней мере, в «линкольне» не водятся привидения.

– Ларри!

– Гленда.

Но Ларри был прав. В бардачке «линкольна» привидения не водились. А в доме, как было всем известно, обитало по меньшей мере два: предполагалось, что одно из них было призраком дяди Гарнета, который более двадцати лет назад выволок на середину чердака сундук, забрался на него и повесился, а вторым был его деловой партнер, который сделал то же самое вслед за дядей Гарнетом.

За эти годы тетя Ребекка привыкла к привидениям. Она всегда всем разъясняла, чего хотят и чего не хотят призраки, кого они не желают видеть, какая им нравится музыка и так далее. Например, им не нравился Ронни, дядя Ларри, поэтому Ронни не разрешалось приходить в гости. «Привидения у нас капризные, – говорила тетя и, как будто извиняясь, пожимала плечами. – Мне-то ты нравишься, Ронни, – сказала она, сообщая ему неприятное известие, – но в этом доме порядки устанавливают они».

Ларри не верил в призраков до осени 1993-го. Все семейство Финли собралось за обеденным столом, кто-то включил радио, и оттуда, словно мартовская кошка, заголосила Селин Дион. Тетя Ребекка неодобрительно покачала головой и сказала: «Эта женщина воет, как мартовская кошка. Привидениям это не понравится». Но никто не выключил радио. И тогда дверь на чердак начала открываться и закрываться, открываться и закрываться: Бах! Бах! Бах! Бах! Тетя Ребекка, уставившись в свою тарелку с горошком, скорчила рожу, дескать, я же вам говорила. «AM-1190», – устало произнесла она, как будто ее утомила их наглость.

Радио переключили на AM-1190, где транслировался матч «Блю-Джейз» и «Филлиз». Грохот прекратился. Похоже, бейсбол был призракам по душе.

Тетя Ребекка с самодовольным и всезнающим видом откинулась на спинку стула и заявила: «Призраки ненавидят Селин Дион». С этого момента все Финли поверили в призраков. Ларри тоже поверил и теперь предполагал, что на чердак ему нельзя из-за самоубийств, в результате которых в доме и завелись привидения. Вероятно, с ними были как-то связаны и запреты продавать дом или сажать цветы – если бы Ларри пришло в голову сажать цветы. И именно из-за них он собирался выполнять все эти распоряжения до последней буквы, хотя любой другой наверняка бы их проигнорировал, если бы только закон позволил.

Но о том, что дом нельзя сдавать, привидения и не заикались.

•

В конце концов Ларри нанял нескольких подрядчиков и превратил дом в три отдельные квартиры. На цокольном, первом и втором этаже. Привидения в работы не вмешивались, хотя один из рабочих утверждал, что, когда все уходили на обеденный перерыв и он оставался там один, откуда-то слышалось пение. По мнению Ларри, привидения были довольны тем, что он соблюдал правила. Хотя Ларри нравилось строить из себя бунтаря, на самом деле он с удовольствием угождал людям. (В данном случае – бывшим людям.)

В последний день ремонта он проверил дверь на чердак, куда можно было попасть из комнат второго этажа. Она была заперта, а единственный ключ, который ему выдали, – ключ от входной двери – к замку не подходил.

Этим все решилось, и Ларри это устраивало. На самом деле теперь, оказавшись один на один с этой дверью и вспоминая тот день в 1993 году и прочие подобные случаи, он почувствовал только облегчение. Он не смог бы спать в этом доме, даже если бы имел такую возможность.

Он не сомневался, что без труда найдет жильцов. Район был стабильным, безопасным, удобно расположенным. Немного пройдешь пешком на северо-запад – и центр, чуть-чуть прогуляешься в противоположном направлении – и озеро Васкана. Монреаль-стрит тихая и широкая, обсажена старыми деревьями, и сам дом славный: светло-голубой с белой отделкой, большое деревянное крыльцо, огороженная перилами площадка на крыше, а во дворе растет высоченный маньчжурский ясень, корни которого начали пробиваться сквозь асфальт тротуара. И никаких цветов, как и хотели привидения.

Устанавливая на лужайке табличку «Сдается», Ларри подумал о женщине из продуктового магазина. Вдруг она ищет жилье? Но тут же он вспомнил и ее смех. Как будто сама мысль о том, что такая женщина, как она, даст номер телефона такому, как он, была настолько нелепой, что ответ даже не требовался, и они оба это знали.

Первая съемщица позвонила в тот же день и выразила желание въехать немедленно. Ее звали Мод, и это не была женщина из магазина. Она оказалась сухой и угловатой, часть ее персоны скрывалась под большой развесистой шляпой. Она сняла квартиру наверху, 2139А. По возрасту она как будто годилась Ларри в бабушки, но была для этого недостаточно уютной. С собой она привезла кошку и диван (который называла «честерфилдом»). Мод казалась хрупкой и плаксивой; она сказала, что это единственное имущество, на которое она еще может смотреть без слез, а все остальное она наконец-то распродала. Ларри не спросил, почему, хотя ему показалось, что она напрашивается на расспросы: прошептав эти слова как будто в воздух, она искоса посмотрела на него, чтобы оценить его реакцию.

Перед тем как он ушел, она похвалила его футболку с надписью «Герои Хогана»[1], пробормотав что-то о «телевидении, которое тогда было хорошим», и у него не хватило духу объяснить, что майку он купил на панк-шоу, что «Герои» – это группа, которая ему нравится, и что он в жизни не видел ни одного эпизода из допотопного сериала.

Неделю спустя в цокольную квартиру, 2139С, въехала студентка университета по имени Маккензи. Маккензи была высокой, уверенной и спортивной, с иссиня-черными волосами и яркой татуировкой, тонкие линии которой тянулись от локтя до рукава футболки, как цветные вены-паутинки. С виду Маккензи, пожалуй, смахивала на представительницу столь любимой Ларри панк-сцены времен его молодости, но все же это было не то: слишком изящна эта татушка, полускрытая в рукаве, да и вся она слишком чистенькая, зализанная и новомодная. (Панк превратился в сплошное позорище. Хотя Ларри и старался не зацикливаться на этом, у него плохо получалось.)

Как у любого юного существа, только что выпорхнувшего из родительского дома, мебели у Маккензи было еще меньше, чем у Мод. Но чемоданов у нее оказалось видимо-невидимо, как будто ей каждый час требовалась новая рубашка. С подружкой примерно того же возраста они подъехали на двух машинах, перетаскали вещи Маккензи вверх по ступенькам крыльца и вниз по лестнице в подвал, словно два муравья, собравшихся на пикник, а потом еще битый час болтали и смеялись на крыльце. Все это время Ларри неловко топтался рядом, чтобы наконец отдать ключи.

Наконец подружка уехала, прихватив пару пустых чемоданов. Вместе с ней, казалось, уехала и спокойная уверенность Маккензи, и та внезапно превратилась в обычную тихоню. Она как будто перестала соответствовать своей одежде и коже: как будто кто-то другой побывал в ее теле, нарядил его и разукрасил, а потом бросил ее в чужих дырявых джинсах перед чужим домом, сбитую с толку и растерянную.

Она едва слышно пробормотала «спасибо», взяла у Ларри ключ и юркнула в свою квартиру. Ларри услышал, как Маккензи захлопнула дверь, заперла ее на замок и задвинула задвижку.

«Главная» квартира 2139B, занимавшая весь первый этаж, пустовала почти целый месяц, и наконец ее сняла женщина по имени Сунна. У нее были длинные блестящие ногти, короткие блестящие волосы и аккуратный ряд белых блестящих зубов во рту, улыбавшемся, не затрагивая остальной части лица. Она была необычайно красива, но совсем не той красотой, что женщина из продуктового магазина. Если та женщина могла бы украсить собой обложку любимого панковского журнала Ларри «Бритвенный пирог»[2], Сунна больше подошла бы для рекламы духов. Или могла бы играть адвоката в телесериале.

Отношения с Сунной сложились не очень хорошо: когда он подошел, чтобы отдать ей ключ от дома, она осторожно взяла ключ большим и средним пальцами, как будто он был грязным, коротко сказала «спасибо» и открыла дверь, даже не взглянув на Ларри, хотя он продолжал болтать о ключах, почтовых ящиках и соседках, живущих в 2139A и 2139C. Но все же с того дня при каждом телефонном звонке он надеялся – а вдруг это она просит его починить посудомоечную машину или что-то в этом роде. Он не влюбился лишь потому, что теперь был настороже.

О привидениях он не сказал жильцам ни слова. Скоро они сами все узнают.

Жильцы Монреаль-стрит 2139 получают письмо

Сунна

Сунну перевели на работу в другой город, и она изо всех сил пыталась не принимать это как личное оскорбление. Не то чтобы она хотела остаться – наоборот, больше всего на свете ей хотелось уехать, но ей не нравилось, что ее оправляют как будто в ссылку. Отъезд должен был стать исключительно ее инициативой, так, чтоб остальные умоляли ее не уходить.

Но сеть «Огненный фитнес» расширялась, появились новые филиалы в Альберте и Саскачеване, и с точки зрения логистики наиболее разумным было отправить туда Сунну. Так что Сунне приходилось делать вид, что ей грустно (не хочется уезжать), но не слишком грустно (чтобы не передумали и не послали кого-то другого); на самом деле она чувствовала только облегчение. Она должна была уехать из этого города, где все знали Бретт, но не знали Сунну, где лицо Бретт улыбалось с рекламных щитов и вывесок в метро и украшало собой модные мероприятия и благотворительные ужины, куда ее наперебой приглашали. Город принадлежал Бретт; Сунне давно не хотелось здесь жить, но до сих пор у нее не было повода уехать.

Теперь Сунна летела на запад и почти всю дорогу размышляла обо всем, что обычно беспокоит тех, кто снимается с насиженного места. Бежала ли она «прочь» от старого или «навстречу» новому? Потерпела неудачу или переросла свое окружение? Был ли ее переезд глупо импульсивным или волнующе спонтанным? Наконец самолет приземлился в городе, где ей отныне предстояло жить. Реджайна, Саскачеван. Город королевы. Динамичная столица Большого Зажопья. Сунна успела прийти к самым нелестным для себя выводам. Она бежала прочь – от Бретт. Она потерпела неудачу во всем, за что когда-либо бралась, и ее согласие на переезд – большая ошибка, вызванная страхом и вечными промахами.

Но, даже совершив ошибку, можно ее исправить. Обратный рейс стоит несколько сотен долларов, а такси из аэропорта до отеля – всего пятнадцать. И может быть, в этом крошечном городе она найдет свое счастье. И найти его будет нетрудно: здесь так мало места, что ему попросту негде прятаться.

Несколько дней спустя она нашла более или менее постоянное жилье и приняла ключи от дома от тощего парня, одетого, как четырнадцатилетний подросток. Он боялся посмотреть ей в глаза, но без умолку болтал о ключах, почтовых ящиках и других жильцах, живущих выше и ниже нее. Совсем не таким она представляла себе владельца этого великолепного особняка.

А еще неделей позже, когда она достала из ящика письмо, ей и в голову не пришло, что оно могло предназначаться ей. Ее друзья не пользовались черепашьей почтой. И, если честно, у нее не было друзей.

Перед отъездом из Торонто несколько человек, которых она когда-то называла друзьями, устроили ей прощальную вечеринку. Они делали грустные лица и обещали поддерживать связь, но Сунна этого не ждала, и ее совершенно не беспокоило, получит ли она от них известия. Ее отъезд не то что обрывал все эти связи, но был явным и подобающим поводом больше не общаться. Как будто она начала таять в воздухе уже во время отвальной, но никто ничего не замечал, пока голос с как будто пустого стула не произнес: «Ну, мне, пожалуй, пора».

Стало быть, это письмо не ей, а кому-то из жильцов. Домовладелец говорил, что в ближайшее время установит отдельные почтовые ящики и дверные звонки для каждой квартиры, и ах как жаль, что он не подумал об этом раньше. И извинялся без конца. Ее бесило, когда люди извинялись, ища себе оправдания.

Она полезла в почтовый ящик, приподняв плечо, чтобы сумочка не свалилась на крыльцо. Конверт вместе с парой рекламных листков наполовину утонул в луже ржавой воды.

– Фу, какая гадость, – сказала Сунна, подцепив грязные бумажки кончиками акриловых ногтей. Позади нее кто-то цокнул языком.

– Жуткий ящик. Надо поговорить об этом с Ларри. Каждый раз, когда идет дождь, он наполняется, как ванна, и мои купоны портятся.

Сунна подняла глаза. Рядом стояла пожилая женщина, качала головой и, словно младенца, баюкала в руках хозяйственную сумку. На шее – очки на бисерной цепочке, на голове – нелепая коктейльная шляпа в стиле «дерби в Кентукки», украшенная сбоку букетом из перьев и цветов в натуральную величину. Шляпа выглядела бы нарядной, не будь она целиком черной, из-за чего казалось, что перья выдернуты из хвоста вороны, а цветы прибыли прямиком из эпизода похорон в фильме Тима Бертона. За исключением этой странной готической шляпы все в женщине было резким и деловитым, от носа и ключиц до складок на брюках.

– С Ларри?

– С хозяином, – сказала женщина. Голос у нее тоже был резким.

– А, ну да. Верно, Ларри, – смущенно сказала Сунна.

– Меня зовут Мод, – сказала женщина. – Я живу этажом выше. – Ее тон, казалось, говорил: «Я во всех отношениях этажом выше».

– Ясно. Я живу на первом этаже. Я – Сунна.

– Хм. – Рот женщины презрительно скривился, как будто ей не нравились имена, отсутствовавшие в самых старых телефонных книгах Канады.

Сунна посмотрела на мусор, который держала в руке так, чтобы ржавая вода из почтового ящика не капала ей на туфли.

– Вообще-то вы правы. Это… ох. Какого…

– Э-э? – произнесла Мод, глядя Сунне прямо в глаза. Ветер шевелил перья на ее шляпе, и они двигались, как призрачные черные пальцы.

– Только посмотрите, – сказала Сунна. Она выудила размокший конверт из складок рекламных листков и подняла его так, чтобы было лучше видно. – Половина оторвана начисто. А второй половины не разобрать. Что бы это…

– Представления не имею, – сказала Мод.

– Может быть, собака? – пробормотала Сунна.

– Ну, ясное дело, – сказала Мод, которая всего секунду назад думать не думала ни о каких собаках. Она выхватила из рук Сунны рекламный проспект супермаркета, оставив без внимания письмо. Открыв страницу с купонами, Мод нахмурилась.

– Нет, вы только посмотрите, – Она подняла проспект повыше, и Сунна увидела, что его постигла та же участь, что и письмо. – Нужно обязательно поговорить об этом с Ларри. Невозможно сканировать купоны после того, как они провели ночь в воде, или когда штрих-код вот так оборван. И так почти каждую неделю! Мне несколько раз пришлось платить полную цену за товары, на которые у меня были скидки. Пусть Ларри возмещает мне убытки!

– Не уверена, что он… – Сунна осеклась. Все это ее не касалось и, как она чувствовала, не должно было касаться. Она помахала промокшим письмом. – Вот. Наверное, это письмо вам или кому-то еще из жильцов. Это не мне.

– Почему вы так уверены, что не вам? Потому что оно испачкано? Разорвано?

– Нет. Просто я никогда не получаю писем.

– Кому оно адресовано? – спросила Мод.

– Никому. Видите? Половина оторвана. Наверное, вместе с адресом.

– Почему тогда почтальон решил бросить его в наш ящик?

– Наверное… наверное, оно разорвалось уже в ящике. – Нет, это какой-то бред. Не могла же собака залезть в почтовый ящик, испортить его содержимое и положить остатки обратно. Может быть, сумасшедший сосед? Или несносные подростки с их идиотской манерой развлекаться?

– О, – сказала Мод. – Ну что ж…

– Вот именно, – произнесла Сунна, чувствуя, будто она выиграла какую-то безмолвную схватку.

Мод, хмурясь, перевела взгляд с Сунны на ясень и на небо. Сзади подъехала машина, в которой гремело радио. Автомобиль остановился, Сунна повернулась и тоже нахмурилась. Из машины выскользнула коротко стриженная девица. Похоже, сначала она удивилась, увидев, что на крыльце кто-то есть, потом заволновалась. Она подбежала к ним по тротуару и резко остановилась на ступеньках крыльца. Она была высокая и широкоплечая, спортивная, но застенчивая, энергичная, но ее энергия казалась нервической. Девушка сделала странный короткий жест, будто хотела помахать рукой, и улыбнулась, не замечая, что обстановка на крыльце несколько напряженная.

– Привет, – сказала она. – Я – Маккензи Саймонс. А вы мои соседки? Ужасно рада познакомиться, я все гадала, кто еще здесь живет. Странно ведь не знать, кто живет с тобой в одном доме, правда? Это… неправильно… – Маккензи постепенно замолчала, и ее улыбка слегка дрогнула.

Сунна улыбнулась в ответ, пытаясь стряхнуть с себя раздражение, которое вызывала у нее Мод.

– Привет, Маккензи. Меня зовут Сунна. Я живу на первом этаже. Это Мод – она наверху.

Мод кивнула.

– Меня тоже интересовало, увижу ли я когда-нибудь кого-нибудь из вас, и вот наконец мы все встретились. – Она говорила так, будто давно ждала этого момента, чтобы облегчить душу. – Очень хорошо. Я хотела поговорить с вами обеими о вашем распорядке.

– О нашем…

Улыбка Маккензи не померкла, даже когда Мод перебила ее:

– Да, о времени. Вы уходите и приходите в очень странное время. Двери в доме громко хлопают. Вы ими хлопаете, а меня это будит. – Говоря, Мод выразительно кивала, как будто подчеркивала кивками самые главные слова.

Сунна открыла рот, чтобы возразить. Она пробыла здесь всего неделю и никуда не выходила, разве что в магазин или на работу. Правда, на работу она уходила очень рано. Занятия в спортзале начинались уже в пять утра, но разве это так уж неслыханно? Многие уходят на работу ни свет ни заря. И она никогда не хлопала дверью и вообще не шумела. Она, конечно, не из тех, кто ходит на цыпочках, но все же не такая она эгоистка.

Однако Маккензи принялась извиняться всерьез.

– Ох, это, наверное, из-за меня! – сказала она. – Извините, пожалуйста! Занятия начинаются очень рано, а с работы я прихожу поздно. Мне так…

– Ничего страшного, – вмешалась Сунна. – Так всегда бывает, когда не располагаешь собственным домом и снимаешь квартиру. Ты не шумишь и, как и все мы, имеешь полное право закрывать двери, когда тебе захочется. Ты ведь тоже платишь за проживание здесь.