Стенание

Вернувшись в дом, я пошел на кухню. Там уже вовсю шли приготовления к обеду. Тимоти поворачивал над плитой большую курицу, Джозефина раскладывала на тарелки салаты, стараясь, чтобы все выглядело аппетитно, а Агнесса Броккет, стоявшая у другого края стола, заканчивала украшать миндальный торт марципанами. Когда я вошел, обе служанки сделали книксен. Агнесса была пухленькой женщиной лет сорока, с милым личиком и каштановыми волосами под чистым белым чепцом. Впрочем, временами она выглядела грустной. Я знал, что у Броккетов есть взрослый сын, с которым они почему-то не видятся: Мартин как-то упомянул об этом в разговоре, но в подробности не вдавался.

– Похоже, сегодня у нас будет настоящий пир, – сказал я, глядя на торт. – Должно быть, вам стоило большого труда соорудить такую красоту. Ну просто произведение искусства.

Агнесса улыбнулась:

– Мне самой приятно готовить хорошее блюдо, сэр, как, наверное, скульптору приятно доводить до совершенства статую.

– Плоды его труда живут дольше. Но ваши, возможно, приносят больше удовольствия.

– Спасибо, сэр, – ответила она. Миссис Броккет ценила комплименты. – Джозефина очень мне помогла. Правда, дорогая?

Вторая служанка кивнула, неуверенно улыбнувшись мне. Я посмотрел на девушку. Ее приемный отец, жестокий мерзавец, раньше служил у меня экономом, и, когда я буквально прогнал его из дома год назад, Джозефина осталась. Отец много лет запугивал и всячески шпынял бедняжку, но, когда он исчез, дочь постепенно перестала быть робкой и запуганной. Она также начала следить за своей внешностью: теперь ее распущенные светлые волосы блестели, а личико округлилось. Словом, моя служанка стала хорошенькой молодой женщиной. Проследив за моим взглядом, Агнесса снова улыбнулась.

– Наша Джозефина ждет не дождется воскресенья, – лукаво проговорила она.

– Вот как? Почему же? – поинтересовался я.

– Одна маленькая птичка нащебетала мне, что после церковной службы она пойдет гулять с молодым мастером Брауном, который, между прочим, тоже работает в Линкольнс-Инн.

Я посмотрел на Джозефину:

– Да ну? И у кого же?

– У мастера Хеннинга, – краснея, ответила девушка. – Он живет при его конторе.

– А, как же, я знаю мастера Хеннинга, он прекрасный юрист. – Я снова повернулся к Агнессе. – Мне нужно сходить умыться, прежде чем придет гость.

При всем своем добродушии Агнесса не отличалась особой тактичностью, а я не хотел и дальше смущать Джозефину. Но я был рад за девушку: ей давно уже пора было завести молодого человека.

Когда я вышел из кухни, вернулся Мартин. Он поклонился:

– Стол накрыт, сэр.

– Хорошо. Спасибо.

На секунду я поймал взгляд Джозефины, брошенный на эконома: в нем отчетливо читалась неприязнь. Я и раньше пару раз замечал подобное и, признаться, был немало озадачен этим, поскольку Броккет всегда казался мне хорошим управляющим, который вряд ли обижает слуг.

Гай Малтон пришел в начале восьмого. Мой старый друг был медиком, а до ликвидации монастырей – бенедиктинским монахом. Он имел мавританские корни. Сейчас ему было уже за шестьдесят, его смуглое лицо покрывали морщины, а волосы совсем поседели. Когда Малтон вошел, я заметил, что он сильно сутулится, что иногда бывает с людьми высокого роста в старости. Гай выглядел усталым. Несколько месяцев назад я намекнул ему, что, возможно, пора подумать об уходе на покой, но он ответил, что еще вполне крепок и, кроме того, не знает, чем заняться, кроме работы.

В столовой мы вымыли руки, поливая друг другу из кувшина, заткнули за воротники салфетки и уселись за трапезу. Гай восхищенно обозрел стол.

– Твое серебро так весело блестит при свечах! – заметил он. – Нынче все у тебя в доме выглядит прекрасно.

Предварительно постучав в дверь, вошел Мартин. Эконом расставил тарелки с салатом, зеленью и тонко нарезанными кусочками свежего лосося из Темзы, а когда он удалился, я сказал своему гостю:

– Ты был прав, они с Агнессой оказались просто находкой. Прежний наниматель Броккета дал ему прекрасную рекомендацию. Но знаешь, я всегда чувствую себя с ним неловко. Мартин вечно хранит такой непроницаемый вид…

Гай грустно улыбнулся:

– Помню, в монастыре у нас был такой же эконом. Совершенно замечательный человек. Просто он считал, что никогда не следует фамильярничать с вышестоящими.

– Как дела в больнице Святого Варфоломея? – спросил я.

Старая лечебница для бедных, одна из немногих в Лондоне, закрылась, когда король ликвидировал монастыри, но несколько добровольцев вновь открыли ее, чтобы обеспечить хоть какой-то уход за больными. Одним из этих добровольцев был Гай. Я невольно испытал угрызения совести, вспомнив, что, когда три года назад умер мой друг Роджер Эллиард, я пообещал его вдове Дороти продолжить работу покойного мужа по открытию новой больницы и организовать сбор средств. Но потом началась война, все страдали от непомерных налогов и обесценивания денег, которое так и продолжалось с тех пор, и никто не хотел жертвовать на больницу.

Малтон развел руками:

– Каждый делает что может, хотя, видит Бог, этого мало. Говорят, что городские власти собираются поддержать наше начинание. Они получили деньги от короля, однако пока еще эти бюрократы раскачаются…

– Я смотрю, в городе с каждым днем все больше нищих.

– Нищих и больных, – ответил медик.

Мы немного помолчали, а потом, чтобы поднять другу настроение, я сказал:

– У меня хорошая новость: Тамазин снова беременна. Ребенок должен родиться в январе.

Малтон широко улыбнулся, сверкнув крепкими белыми зубами:

– Слава богу! Передай ей, что я буду рад снова наблюдать ее.

– Нас обоих приглашают на первый день рождения Джорджа. Двадцать седьмого числа.

– С радостью приду. Это, стало быть, через десять дней. – Гай снова взглянул на меня. – А на следующей неделе, в понедельник, будет… – Он некоторое время помолчал в нерешительности. – Годовщина печального события…

– Да, помню, ровно год, как затонула «Мэри Роуз». Сколько же людей тогда погибло, я и сам чуть не пошел на дно вместе с остальными. – Я понурился и печально покачал головой. – Кажется, мирный договор подписан. Наконец-то.

– Да. Говорят, король сохранит за собой Булонь или то, что от нее осталось, еще на десять лет.

– Небольшое достижение, если учесть, какую цену пришлось заплатить за это: сколько народу зря угробили, я уж не говорю про крушение денежной системы.

– Да уж, это верно, – согласился Гай. – А как у тебя, возникает еще чувство, что земля внезапно уходит из-под ног, как бывало после гибели корабля?

Я поколебался, вспомнив, что испытал нынче на казни:

– Бывает иногда, но теперь уже очень редко.

Доктор Малтон пристально посмотрел на меня, а потом произнес более веселым тоном:

– Маленький Джордж – восхитительный сорванец. Полагаю, что, когда у него появится братишка или сестренка, он начнет ревновать родителей, обижаться, что теперь ему уделяют меньше внимания.

Я криво усмехнулся:

– Братья и сестры… Да уж, они не всегда ладят между собой.

И, не называя имен, я рассказал Гаю кое-что про тяжбу миссис Слэннинг. Он внимательно слушал, и в сгущающихся сумерках его темные глаза блестели в свете свечей.

– Я считал, что эта женщина просто злобная карга, которая получает удовольствие, всячески понося родного брата, но после того, что она сказала сегодня, заподозрил, что на самом деле тут может крыться нечто большее.

Гай задумался и печально произнес:

– Похоже, эта ссора имеет давнюю историю.

– Думаю, да. Я даже хотел потолковать об этом со своим коллегой-оппонентом, он человек здравомыслящий, – посмотреть, не сможем ли мы их примирить. Но, строго говоря, это станет нарушением профессиональной этики.

– Да и вряд ли поможет. Некоторые ссоры зашли так далеко, что их не уладишь миром. – Лицо Малтона стало еще более печальным.

Мартин и Агнесса принесли очередную перемену блюд – тарелки с курицей и беконом и миски с разнообразными овощами.

– Ты сегодня как-то непривычно пессимистичен, – сказал я Гаю. – А в жизни порой случаются чудеса. Вот, например, один человек, от которого я меньше всего этого ожидал, принес мне оливковую ветвь мира.

И я рассказал ему о записке от Билкнэпа и деньгах, которые он вернул спустя несколько лет.

Мой друг изумленно посмотрел мне в глаза:

– И ты поверил ему, Мэтью? Вспомни обо всем, что он сделал в прошлом!

– Похоже, он при смерти. Но… – Я пожал плечами. – Нет, даже теперь я не могу заставить себя поверить Билкнэпу.

– И умирающий зверь может укусить.

– Ты определенно нынче в мрачном настроении.

– Да, – кивнул врач. – В мрачном, это правда. Я все думаю о том, что произошло сегодня утром на Смитфилдской площади.

Я положил нож. В последние месяцы гонений я избегал обсуждать с Гаем религиозные вопросы, так как знал, что он всегда оставался убежденным католиком. Но, чуть поколебавшись, все-таки сказал:

– Я был там. Они сделали из этого целое представление – епископ Гардинер и половина Тайного совета смотрели на сожжение с большого крытого помоста. Меня заставил пойти туда казначей Роуленд: Пейджет, личный секретарь короля, потребовал непременно прислать представителей от каждого инна. И вот я сидел на лошади и смотрел, как четыре человека сгорают в муках на костре, потому что не верят в то, во что велит король Генрих. Правда, каждому из них повесили по мешочку с порохом на шею, и в итоге несчастным разнесло головы. Да, когда я был там, земля снова заколебалась у меня под ногами, как палуба того тонущего корабля. – Приложив руку ко лбу, я заметил, что она слегка дрожит.

– Да смилостивится Господь над их душами, – тихо произнес мой собеседник.

Я пристально посмотрел на него:

– Как это понимать, Гай? Ты думаешь, этим людям нужна милость Божья, что они нуждаются в снисхождении за то, что просто говорили то, во что верили? За то, что утверждали, будто священники не могут превратить кусок хлеба в тело Христово?

– Да, – тихо проговорил Малтон. – Я верю, что эти несчастные заблуждались, отрицая таинство мессы – ту правду, которой Бог и Церковь учили нас веками. И это опасно для наших душ. А ведь они заполонили весь Лондон, скрываясь в своих собачьих норах, эти протестанты, и даже хуже – анабаптисты, которые не только отрицают мессу, но и верят, что традиционное общество должно быть разрушено до основания, а все богатства надо разделить между людьми поровну.

– У нас в Англии за все время было только несколько анабаптистов, лишь горстка отступников-голландцев. Они воспитывались во зле. – Я сам услышал раздражение в своем голосе.

Гай гневно возразил:

– А эта женщина, Аскью? Она хвалилась своим отрицанием мессы. А ведь, между прочим, Аскью – это ее девичья фамилия, по мужу она Кайм, но эта особа бросила законного супруга и двоих малых детей, чтобы пойти в Лондон и произносить речи перед здешними жителями! Так ли должна вести себя женщина?

Я уставился на своего старого друга, чье величайшее достоинство заключалось в неизменной мягкости и доброте. Он поднял руку:

– Мэтью, это не значит, что их нужно убивать таким страшным образом. Нет, не подумай, я вовсе так не считаю. Тем не менее эти люди были еретиками, и их следовало… заставить молчать. А если ты хочешь поговорить о жестокости, вспомни, что творила другая сторона, радикалы. Вспомни, что делал Кромвель с теми, кто отказывался принять верховенство короля десять лет назад, вспомни монахов, выпотрошенных заживо в Тайберне[7]. – Его лицо пылало от возмущения.

– Если сложить два заблуждения вместе, они не составят истину.

– Да, согласен. Мэтью, мне, как и тебе, противна жестокость с обеих сторон. И я бы хотел увидеть, что этому пришел конец. Но, увы, ничего подобного не вижу. Вот что я имел в виду, говоря, что некоторые ссоры зашли так далеко, что их не уладишь миром. – Он посмотрел мне в глаза. – Но я не жалею, что король вновь обратил свой взгляд к Риму и поддерживает традиционную доктрину о таинстве мессы. Я мечтаю, чтобы он полностью вернул нас в лоно Рима, – продолжал мой гость, все более пылко и страстно, – а старые обиды, нанесенные католической церковью, сейчас заглаживаются, недаром же папа Павел Третий созвал Тридентский собор. В Ватикане есть люди, которые обратятся к протестантам и найдут способ наставить заблудшие души на путь истинный. – Он вздохнул. – Все говорят, что здоровье Генриха неуклонно ухудшается. А принцу Эдуарду еще нет и девяти. Я считаю глубоко неправильным, когда монарх провозглашает себя главой христианской церкви, объявляет, что он, а не папа является гласом Божьим в претворении церковной политики. Как же, скажи на милость, маленький мальчик будет осуществлять подобное главенство? Нет уж, Англии лучше воспользоваться возможностью вернуться в лоно святой Церкви.

– Церкви, которая почем зря сжигает людей во Франции и в Испании? А ведь святая инквизиция творит это там с намного большим размахом, чем здесь. Да еще вдобавок император Священной Римской империи развязывает новую войну против своих подданных-протестантов.

– Ты никак опять стал радикалом? – спросил Гай.

– Нет! – Я повысил голос. – Когда-то я надеялся, что новая вера, основанная на Библии, ясно покажет людям мир Божий. Но мне ненавистна последовавшая за этим пустопорожняя болтовня, ненавистны все эти радикалы, использующие выдержки из Библии как приговор, как гвозди в крышке гроба, подобно папистам, настаивая на том, что только они одни правы. Но когда молодую женщину вынесли к столбу на стуле, потому что перед этим ее жестоко пытали, а потом сожгли заживо перед высокими лицами государства, поверь мне, я смотрел на это без всякой тоски по старой религии. Я помню Томаса Мора, этого несгибаемого паписта, и тех людей, которых он уничтожил за ересь.

– Если бы мы только могли постичь суть истинного благочестия, которое заключается в жалости, милосердии, единстве… – печально проговорил Малтон.

– С таким же успехом можно желать получить луну с неба, – ответил я. – Что ж, значит, в одном мы согласны: наше общество так разделилось, что это уже не прекратить, пока одна сторона полностью не раздавит другую. И сегодня мне тошно было видеть людей, которых возвысил Томас Кромвель, полагая, что они будут продвигать реформы, и которые теперь переметнулись обратно, чтобы продвигать свою карьеру: Пейджета, Ризли, Ричарда Рича… Епископ Гардинер тоже был там, взирал на происходящее с властным и грозным видом. – Я горько рассмеялся. – Я слышал, радикалы прозвали его надутым поросенком папы римского.

– Пожалуй, нам не стоит больше обсуждать такие темы, – негромко сказал мой друг.

– Пожалуй. В конце концов, в наши дни небезопасно говорить свободно – не безопаснее, чем читать что хочешь.

Раздался тихий стук в дверь. Я решил, что это Мартин: он должен был принести торт. Мне теперь уже не хотелось сладкого. Я надеялся, что управляющий не слышал наш спор.

– Войдите, – сказал я.

Это и в самом деле был Мартин, но десерт он не принес. На его лице, всегда таком бесстрастном, теперь проглядывало возмущение.

– Мастер Шардлейк, к вам пришли. Какой-то юрист. Сказал, что ему срочно нужно с вами поговорить. Я ответил, что вы ужинаете, но он настаивает, – сообщил эконом.

– Как его имя? – спросил я.

– Простите, но он не говорит. Заявил, что ему необходимо побеседовать с вами с глазу на глаз. Я провел его в кабинет.

Я взглянул на Гая. Он все еще выглядел расстроенным после нашего спора и мрачно ковырял вилкой в тарелке, но заставил себя улыбнуться и произнес:

– Тебе непременно нужно увидеться с этим джентльменом, Мэтью. Я могу подождать.

– Хорошо. Спасибо.

Я встал из-за стола и вышел в коридор. Может, и неплохо сделать перерыв, – по крайней мере, это даст моим чувствам остыть. Уже стемнело. Кого могло принести в такой час? Через окно в прихожей я увидел двух молодых парней с факелами, – по-видимому, они сопровождали таинственного посетителя и освещали ему дорогу. С ними был также и третий – слуга в темном платье и опоясанный мечом. Значит, ко мне пришел не простой человек, а некая важная персона.

Я отворил дверь и, к своему удивлению, увидел того самого молодого человека, который пристально смотрел на меня днем, во время казни: он был по-прежнему в своем скромном длинном одеянии юриста. При ближайшем рассмотрении его лицо, хотя и не красивое, обезображенное родинками на одной щеке, выражало силу характера, несмотря на молодость, а голубые глаза навыкате смотрели остро и внимательно, словно бы прощупывая меня. Он поклонился:

– Добрый вечер, сержант Шардлейк. Прошу прощения, что побеспокоил вас за ужином, но, боюсь, вопрос срочный и не терпит отлагательств.

– О чем речь? Какое-то из моих дел?

– Нет, сэр. – Незваный гость закашлялся, и я с удивлением понял, что он нервничает. – Я прибыл из Уайтхолла, от ее величества королевы Екатерины. Она просит вас о встрече.

– Просит? – удивленно переспросил я. Королевы, вообще-то, не просят, а приказывают.

– Да, сэр. Королева велела мне передать, что попала в большую беду, и умоляет вас о помощи. Она отправила меня к вам лично, не желая доверять свою просьбу бумаге. Извините, не представился. Меня зовут Уильям Сесил. Я служу на небольшой должности в Ученом совете ее величества. Так вот, сэр, вы очень нужны королеве.

Глава 4

Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Отодвинув стул от своего рабочего стола, я пригласил Сесила присесть напротив, а сам принес свечку и поставил ее между нами. Она освещала лицо молодого человека, и тени подчеркивали ряд из трех небольших родинок на его правой щеке.

Я набрал в грудь побольше воздуха и начал беседу:

– Вижу, вы барристер.

– Да, из Грейс-Инн.

– Вы работаете с Уорнером, стряпчим королевы?

– Иногда. Но мастер Уорнер оказался среди тех, кого допрашивали в связи с еретическими речами. Он теперь, как говорится, предпочитает лишний раз не высовываться. А мне королева доверяет, она сама попросила стать ее посланником.

Я развел руками:

– Но какая неотложная нужда может быть во мне у ее величества? Ведь я всего лишь практикующий адвокат в суде.

Сесил улыбнулся – как мне показалось, немного грустно.

– Думаю, нам обоим известно, сержант Шардлейк, что ваши способности простираются значительно шире этого. Впрочем, простите: я не могу сейчас посвятить вас в подробности дела глубже. Если вы соизволите прийти, королева встретит вас во дворце завтра в девять и тогда уже сама расскажет больше.

Я снова задумался. Королевы не умоляют и не просят подданных прийти, они приказывают. До своего брака с королем Екатерина Парр обещала, что хотя и будет время от времени подбрасывать мне юридические дела, но никогда не станет вовлекать меня в политику. Теперь же, очевидно, она хотела предложить нечто серьезное, даже опасное, а потому именно так и сформулировала свое послание, предоставляя мне возможность при желании сказать Сесилу «нет».

– А прямо сейчас вы не можете мне ничего рассказать? – надавил я на него.

– Нет, сэр. Я лишь уполномочен узнать, придете ли вы или решите отказаться, сохранив мой визит в тайне.

Всей душой мне хотелось отказаться. Я помнил, чему стал свидетелем утром: пламя, крики, кровь… Но потом я подумал о королеве Екатерине, о ее мужестве и благородстве, доброте и чувстве юмора. Изысканнейшая и благороднейшая леди, какую я только встречал, женщина, от которой я не видел ничего, кроме добра. В общем, я глубоко-глубоко вздохнул и сказал:

– Хорошо, я приду.

Как последний дурак, я занимался самообманом, внушал себе, что просто увижусь с королевой, а потом, если возникнет такая нужда, будет еще не поздно отклонить ее просьбу.

Сесил кивнул. У меня было такое чувство, что я не произвел на него особого впечатления. Вероятно, он увидел всего лишь горбатого юриста средних лет, пришедшего в смятение от возможности подвергнуться опасности. И он был прав: именно так и обстояло дело.

– Тогда подойдите по дороге к главным воротам завтра в девять утра, – сказал юноша. – Я буду ждать вас там и проведу внутрь, а потом вас сопроводят в покои королевы. Наденьте мантию юриста, но не надевайте шапочку сержанта. На данном этапе лучше привлекать к себе как можно меньше внимания.

Он погладил свою реденькую бородку, скептически глядя на меня: наверняка подумал, что, будучи горбуном, я привлеку внимание в любом случае.

Я встал:

– Тогда до завтра, брат Сесил.

Он поклонился:

– Жду вас ровно в девять утра, сержант Шардлейк. А сейчас я должен вернуться к королеве. Знаю, она будет рада вашему ответу.

Я проводил его до двери. Из столовой появился Мартин еще с одной свечой: он открыл Уильяму дверь и поклонился, как всегда досконально выполняя обязанности эконома. Сесил шагнул на посыпанную гравием дорожку, где его ждали слуга с факельщиками, чтобы проводить домой, уж не знаю, куда именно. Броккет закрыл дверь.

– Я позволил себе вольность подать десерт доктору Малтону, – сказал он.

– Спасибо, – кивнул я. – Передайте ему, что я сию минуту приду. Но сначала пришлите в мой кабинет Тимоти.

Я вернулся в свое убежище, собственную тихую гавань, где держал маленькую коллекцию книг по юриспруденции, а также дневники и записи за много лет. Мне стало интересно, как отреагировал бы Барак, узнай он об этой просьбе прийти в Уайтхолл. Он наверняка бы сразу сказал, что мне нужно отбросить свои сентиментальные фантазии о королеве и придумать на завтра какое-нибудь срочное дело: например, что у меня назначена важная встреча где-нибудь в Нортумберленде.

Пришел Тимоти, и я написал для Джека записку, велев мальчику немедленно отнести ее в контору. В записке я просил подготовить краткое изложение одного из наиболее важных дел, которым собирался заняться завтра. Но потом передумал и кое-что исправил, попросив выполнить эту работу Николаса. Даже если парень что-то напутает, это будет отправная точка.

Тимоти обеспокоенно посмотрел на меня своими темными глазами:

– Вы хорошо себя чувствуете, хозяин?

– Да, лучше некуда, – раздраженно ответил я. – Просто завален делами по горло. Нет покоя в этом мире.

Пожалев о своем тоне, я дал подростку перед уходом полгроата[8], а сам вернулся в столовую, где мой гость без особого энтузиазма тыкал вилкой в миндально-марципановый торт Агнессы.

– Извини, Гай, срочное дело, – вздохнул я.

Доктор улыбнулся:

– Я тоже прерываю свои трапезы, когда у какого-нибудь бедного пациента наступает кризис.

– И прошу прощения, что перед этим был слишком резок. Но увиденное утром страшно удручило меня.

– Понимаю. Однако если ты думаешь, что все противники реформ – или те из нас, кто, да, хотел бы вернуть Англию обратно в лоно Римской церкви, – поддерживают подобные вещи, то ты крайне несправедлив к нам.

– Я лишь знаю, что «circa Regna tonat»[9], – процитировал я Уайетта и тут же снова вспомнил, что сказал Филипп Коулсвин во время сожжения.

«Вы понимаете, что теперь каждого из нас может в любой момент постигнуть такая же участь?» А ведь и правда. Я невольно содрогнулся.

Рано утром на следующий день Тимоти оседлал Бытия, и я поехал по Канцлер-лейн. Мой конь старел: его тело округлялось, а голова тощала. Снова выдался приятный июльский день, жаркий, но с прохладным ветерком, шумевшим в зеленой листве. Я миновал ворота Линкольнс-Инн и по краю дороги направился на Флит-стрит, пропустив стадо овец, которых гнали на бойню в Шамблз.

Город уже проснулся, лавки были открыты, и в дверях стояли приказчики, наперебой расхваливая товары. В пыли толкались разносчики со своими подносами, мимо прошел крысолов в грубой шерстяной рубахе, сгибаясь под тяжестью двух клеток на коромысле, полных лоснящихся черных крыс. Женщина с корзиной на голове кричала: «Горячие пирожки!» Я увидел на стене лист бумаги с перечнем запрещенных книг, которые надлежало сдать до девятого августа. Кто-то накорябал поперек списка: «Слово Божие есть слава Христова».

Когда я доехал до Стрэнда, путь стал спокойнее. Дорога, следуя за изгибом реки, сворачивала на юг, к Вестминстеру. Слева стояли большие трех- и четырехэтажные дома богачей: яркие разукрашенные фасады и привратники в ливреях у входа. Я прошел мимо большого каменного креста на Чаринг-Кросс и свернул на Уайтхолл-роуд – широкую улицу, ведущую к Уайтхоллу. Впереди уже виднелось высокое здание дворца с башнями и укреплениями; на каждом шпиле его, сверкая позолотой на солнце, как сотни зеркал, красовались гербы Англии и Британии. Они были такими яркими, что я даже зажмурился от их блеска.

Первоначально дворец Уайтхолл принадлежал Томасу Уолси и назывался Йорк-Плейс, однако впоследствии собственность опального кардинала в Лондоне досталась королю. В последние пятнадцать лет Генрих постепенно расширял дворец, и говорили, что он хотел сделать его самой роскошной и внушительной резиденцией в Европе. Слева от широкой дороги стояли главные здания, а справа располагались увеселительные заведения, теннисные корты, где когда-то развлекался его величество, большая круглая арена для петушиных боев и охотничьи угодья Сент-Джеймс-парка. Через улицу мостом перекинулись спроектированные Гольбейном Большие ворота – гигантское четырехэтажное сооружение с двумя башнями, которое связывало две части дворца. Как и сами стены замка, Большие ворота были выложены в шахматном порядке черно-белой плиткой и украшены огромными терракотовыми медальонами с изображениями римских императоров. Проход внизу казался маленьким из-за размеров здания, но он был достаточно широк, чтобы в нем могли разъехаться две самые большие повозки.