Между прочим

Валерий Столыпин

Между прочим

Между прочим…

Случается в жизни так, что буквально всё даётся и свершается легко, весело, можно сказать играючи (так бывает в раннем детстве – бежишь вприпрыжку, едва касаясь земли, а вокруг всё такое разноцветное, нарядное, большое) и вдруг мир на глазах стремительно меняется, темнеет, будто накрывающая землю внезапная летняя гроза посреди дурманящей солнечной тишины.

Отгремит, отсверкает буйная стихия, разметав вокруг обломки живого и мёртвого, насытит землю влагой, воздух озоном, кровь адреналином и стихнет, оставляя впечатление головокружительного приключения с элементами мистического оцепенения и неподдельной паники.

Несколько минут первобытного страха и всё. Этакая мистерия, очищающий ритуал.

Увы, не в моём случае.

Оглядываешься и понимаешь – заблудился: не твоё это, не твоё – чужое, чуждое. Эмоции не твои, чувства непонятные, незнакомые хмурые люди, нагромождение загадок и тайн, тревожность… и пустота.

Куда идти, Зачем, почему… что делать со всеми этими враждебными впечатлениями!?

– Между прочим, твоя жена, – с заговорщическим прищуром, оглядываясь по сторонам, пытается развлечь меня приятель, Генка Постников, наклоняясь к самому уху для пущей убедительности.

Сердце ёк – провалилось, застыло, замерло. Потом как бухнет!

Насилу взял себя в руки, сосредоточился. Нужно держать марку. Семья – святое.

– Терпеть не могу все эти “между прочим”, дружище, и иные агрессивные методики непрошеного участия. Предпочитаю не заглядывать в замочные скважины и тебе не советую. Каждый имеет право на тайну. Пусть и у моей Зойки будут секретики.

– Ну, ты даёшь, – удивился доброжелатель, стремительно теряя ко мне интерес, – как знаешь.

Я пытался выглядеть уверенным, спокойным, но дрожь в коленках и учащённый пульс выдавала крайнюю степень волнения.

Мне было не по себе. Я не то, что догадывался – определённо знал, чем должна закончиться его гремучая фраза, сам о подобном думал не раз.

Вот оно в чём дело – у Зойки появился мужчина, я даже знал – кто этот злодей. Жена в моём присутствии проявила в полный рост своё к нему интимное отношение, зачарованно, слишком откровенно глазея на бывшего одноклассника, Витьку Кретова.

Нет, даже не так – она бессовестно любовалась этим плечистым улыбчивым орком, едва не выпрыгивала ему навстречу из предельно открытого сарафана, а он в свою очередь слюняво поедал мою жену слишком откровенным, можно сказать плотоядным взглядом, нагло исследуя то, что скрыто под цветастой обёрткой лёгкого летнего наряда.

Так друг на друга могут смотреть лишь люди, имеющие пикантные отношения.

Не было у меня иммунитета от подобной напасти, как не было до того момента причины рассуждать о доверии и неверии.

Зойка, моя Зойка, как же так!

Память услужливо выложила для обозрения цветную картинку, ту самую, когда мы первый раз остались в её комнате наедине.  Помню, как медленно, словно пытаясь поймать яркую бабочку, протянул руки к её причёске (движения завораживали неопределённостью – угадает ли она, как я намерен поступить, дозволит ли), ловко вытащил заколку.

Зойкины волосы пружинисто рассыпались по плечам. Свет фонаря  на мгновение высветил растерянное, настороженное выражение девичьего лица. У меня влажно блестели глаза, во взгляде (я это чувствовал кожей), лихорадочное предвкушение долгожданного приза.

Губы мягко коснулись нежной шеи, её тело вздрогнуло, напряглось.

Воздух (его катастрофически не хватало), где воздух! Почему же так жарко?

Это было потом.

Когда же всё началось?

Ах, да, в том маленьком кафе в летнем парке. Кажется, я зашёл купить минералки. Было жарко, на рекламном плакате в прозрачном бокале так реалистично лопались пузырьки, что нестерпимо захотелось пить.

Приятная прохлада и запах свеже молотого кофе расслабили, захотелось побыть в уютном комфорте подольше.

За соседним столиком как-то неестественно держалась за руки нарядная парочка. В глаза бросалась готовность девочки убежать, наговорить собеседнику грубостей. Она часто-часто моргала махровыми ресницами. В вытаращенных глазах (так мне показалось) едва удерживались слёзы.

Девчонка посмотрела на меня как-то особенно, словно просила защиты, поддержки.

Я сделал попытку вмешаться, привстал, но был остановлен отрицающим движением головы.

Не помню, о чём я думал. Кажется, за несколько мгновений сочинил любовь: целый том, начиная неловким признанием, заканчивая воображаемым счастливым будущим с будоражащими воображение волнительными деталями.

Конечно, я не верил в чувства, вспыхивающие от первого взгляда, но не мог отвести от её потерянного лица взгляд именно потому, что об этом подумал.

Я видел только её: изучал выразительные черты, впитывал энергию страдания, сопереживал, порывался встать на защиту, хотя не понимал, не знал, что между ними происходит.

Всё, что было до неё, я это чувствовал, не имело значения.

Так и вышло. Немного позже.

В какой-то момент противостояние достигло предела. Мальчишка взорвался, вскочил, угрожающе поднял руку. Девочка инстинктивно закрылась ладонями, лицо и шея налились малиновым цветом. Брызнули слёзы.

– Какая же ты… дура, – эмоционально выкрикнул кавалер, выбегая из кафе, – пожалеешь!

Она плакала, я участливо наблюдал, опасаясь что-либо предпринять.

Так мы сидели довольно долго, пока девчонка не успокоилась, – я не Обнажённая кисти Модельяни, нечего на меня пялиться. Мы расстались, вот! Что-то ещё хотите узнать?

Я отрицательно качнул головой, хотя думал совсем не так.

– Тогда до свидания! Только вашего мнения мне для полного счастья не хватало.

– Зачем же откладывать, – неожиданно смело брякнул я, чувствуя, как мурашки сковывают тело.

– Что именно? Я вас не понимаю.

– Свидание… вы сказали до свидания и для полного счастья, вот я и подумал… как-то так, в том же ключе. Почему нет? Готов проводить… куда угодно, хоть на край света.

– Один уже проводил.

– Но жизнь не кончается. Он – прошлое, мы –  настоящие. Или мечтаете продолжить сладкую муку? Меня Виталий зовут. Что касается Модельяни – у меня есть альбом с репродукциями его работ. Готов поделиться.

– Живописью интересуетесь или ищете повод успокоить, точнее познакомиться? Говорят, под действием адреналина так просто приручить обиженного.

– Скорее последнее. Хотя первое тоже подходит. Искусство – производное от слова искушение. Вы меня очаровали.

– Вот как! Откровенно… и нагло.

Она хотела было возмутиться, но передумала, – не знаю почему, рядом с вами мне стало легче. Давно хотела разорвать наши токсичные отношения. Он, знаете ли, по натуре нарцисс и умелый манипулятор. Устала опекать,  подчиняться и при этом чувствовать себя виноватой.

С того дня жизнь милой девочки стала моей судьбой. Я любил её всю, от кончиков пальцев на ногах до макушки. Даже её лопоухость приводила меня в восторг, не говоря об особенном, только ей присущем запахе поразительно пластичного тела, со всеми достоинствами и недостатками.

С ней было интересно и сложно одновременно.

Я справлялся.

Неужели это была совсем другая Зойка? Когда я её потерял, чего вовремя не заметил?

Я не хотел ничего неприличного знать про жену, сопротивлялся, как мог желанию окружающих просветить по поводу и без, но шила в мешке не утаишь. Вот он – момент истины.

Я долго смотрел в зеркало, гладил себя по голове, озвучивая как шутку, что, судя по всему, имею катастрофический, со всеми вытекающими из этого факта последствиями недостаток в организме кальция:  рога не растут, несмотря ни на что.

А должны?

В том и дело. Факты – штука упрямая. Зойка изменилась до неузнаваемости, вела себя непредсказуемо, странно.

Наверно про меня она думала то же самое. И избегала.

Я уже тосковал по любви, возвращаясь мыслями в изумительное прошлое, где была  совсем другая, влюблённая в меня без памяти Зойка. Измышления и фантазии вопреки желанию рисовали фривольные картинки, где я был не участником – зрителем.

Не представляете как это больно.

Расстаться с женой я бы не смог, это немыслимо!

Коли создатель решил послать на мою долю столь тяжкое испытание, постараюсь с ним справиться.

Или лучше сразу поговорить, выяснить?

Нет, нет и нет, сожжение мостов – не метод. Лучше жить вместе, оставаться друзьями, делать вид, что ничего не происходит.

Нужно больше времени проводить с женой. Может, одумается. Увидит, поймёт, как мне плохо и всё наладится. Для начала необходимо встретить её с работы, прямо у проходной, чтобы не оставить шустрому разлучнику ни одного шанса.

– Как хорошо, что ты пришёл. Нам надо поговорить. Думала вечером, но раз ты здесь, значит… извини, я волнуюсь.

Я был готов ко всему, но эмоциональное вступление окончательно вывело из равновесия. Терпеть больше не было сил.

Плачущий мужчина – это нечто неприличное, жалкое, неприглядное. Я себя ненавидел, но ничего не мог поделать.

– Неужели ты всё знаешь, Виталька? Ну, говори скорее, как ты к этому относишься!

– Я тебя люблю, Зоя! Имеешь право на любую личную жизнь. Не имею права препятствовать, убеждать.

– В чём?

– Покорно приму любое твоё решение. Только не уходи, не бросай меня.

– Ты о чём, зачем пугаешь меня?

– Если любишь, значит, он достоин. Не переживай, я справлюсь.

– Ничего не понимаю! Ни-че-го! Я хотела признаться, только ждала подтверждения. Главное – не упади. У нас будет малыш!

– У нас, это у кого, у тебя и Кретова?

– Причём здесь он? Кто мой муж? У тебя, балда! Девять недель назад мы с тобой… пабам… в пансионате Лесное озеро… да-да-да… мы это сделали! Ну, ты и бамбук, пустой-пустой бамбук. Заработался, да? Ты без пяти минут папочка, ура-а-а!

– Вот оно что… а я тут такого… напридумал. Прости, прости, прости!

– Так, колись. Ты должен всё-всё мне рассказать. И не вздумай увиливать. Женщин в интересном положении нельзя волновать.

Воробышек

Вьюжило.

Марат осторожно вёл автомобиль по тёмному обледеневшему шоссе, на котором абсолютно не было видно разметки. Снеговые заряды в свете фар выписывали затейливые кружева, рывком вздымались ввысь, рассыпались, накрывая цепким слоем лобовое стекло.

Скорее бы добраться до дома.

До дома, где его, увы, никто не ждёт.

Дети выросли, упорхнули, кто куда, в поисках смысла жизни и всякого рода желанных ценностей, которые манили иллюзией доступности, как и он когда-то в далёкой молодости. Жена уехала помочь с только что появившимся на свет первенцем к сыну в Питер, где у него и невестки был, как теперь принято выражаться, маленький доходный бизнес.

Марат понимал и принимал решение Дамиры помочь детям: наверно это правильно. Вот только привыкать в сорок пять лет к одиночеству, ломать за много лет устоявшийся быт, занятие не особо приятное.

Чтобы легче было справиться с удручающим дискомфортом вообще и отчаянным воплем организма, привыкшего к консервативной функциональной стабильности, требующего выдачи кулинарных и интимных плюшек по устоявшемуся графику, Марат без меры загрузил себя служебными обязанностями, благо на их сверхурочную реализацию никто из коллег не покушался.

Дорога была пустынной. Хоть это радовало. По радио удручающе скучала пронзительная мелодия. Кому взбрело в столь поздний час поставить в эфире трек навевающий тоску?

“Стакан чая с лимоном и спать, спать. Завтра столько дел. Мирочке с утра позвоню. Как она там без меня? Ха! Да ей вспомнить некогда – пелёнки, распашонки. Это ты… ты, старый развратник, жизни не представляешь без объятий и поцелуев.”

Марат напрягся, физически ощутив прикосновение к обнажённой груди жены, сделал глубокий вдох, чтобы снизить внезапно пронзившее, зашевелившееся во всю мощь либидо.

Так и до самоудовлетворения недолго докатиться.

Мужчина резко нажал на акселератор, рывком ушёл в вираж.

Сердце едва не покинуло пределы тела. Противная дрожь манипулировала сознанием.

“Стоп машина! Нелепое поведение, детское. Не навсегда же она уехала. Говорят, скучать полезно. Чай отменяется. Коньяк. Две рюмки. Нет, три. Позвоню сразу, как приеду. Ничего, если разбужу. К чёрту аристократическую манерность. Так и скажу – приезжай, или…”

За резким поворотом (нашла, где припарковаться!) свет фар выхватил из темноты тщедушную припорошенную снегом женскую фигурку, стоящую вполоборота (видимо от непогоды отбивалась).

Марат, помня о недавнем лихачестве (с трудом удержался на дороге) даже притормаживать не стал: стоит и стоит – дело хозяйское! Может, ждёт кого. Или себя продаёт.

Действительно так подумал или потом сочинил, пожалел или реально греховный вариант допустил – не суть важно. Дал задний ход.

Девчонка (разглядеть детально не было возможности, но на женщину хлипкая фигурка явно не тянула) даже головы не повернула: то ли застыла на ветру, то ли отчаялась вконец в человеческом сострадании.

Тонюсенькая курточка даже застёгнута не была, словно глупое дитя намеренно пыталась превратиться в ледяное изваяние. Из-под капюшона сосульками свисали заиндевевшие пряди волос. Беспомощное оцепенение сковывало каменное лицо. Плечи были подняты до предела, руки, втянутые в рукава, тесно прижаты к неспособному двигаться телу.

– Давно мёрзнешь?

Ответа не последовало, лишь невнятное шевеление губ и равнодушно безучастное движение потухших глаз свидетельствовали о том, что она не привидение.

– Садись. Другого ковра-самолёта в обозримом будущем вряд ли дождёшься. Приличные люди (произнеся эту фразу, Марат стыдливо поёжился) давно спят. Автостопом путешествуешь или бизнес раскручиваешь? Да ладно, пошутил. На путану явно не тянешь. У тех всё по-взрослому: губёшки там, колготки в сеточку. Воробышек, блин. Свалилась на мою глупую голову. Куда тебе, бедолага?

– В город, дяденька.

– Понятно, что не в степь к волкам. Адрес, какой?

– Не знаю. Можно на вокзал.

– Ментам на съедение? Забавно. Какая нужда занесла тебя в чисто поле, где твой дом, девонька?

Магнитола, словно по заказу, затянула, – ты куда меня кличешь, послухай, завяруха мятёт завяруха. На дворе не машин не людей…

– Долго думать будешь? Мне ведь вставать рано. За честь девичью переживаешь? Так я не маньяк: детей не насилую. Прыгай. У меня тепло. Что же мне делать с тобой?

– Спасибо! Можно я помолчу?

– До города минут сорок. Прикорни. Только… свет ненадолго включу. Разглядеть хоть, кого в гости позвал.

– В гости, – обречённо пропищала пигалица.

– Это так, фигура речи. Я в машине больше времени провожу, чем в иных помещениях. Работа такая. Куда скажешь – туда и отвезу. Добрый я сегодня. Поверни личико-то, Гюльчатай. Надо же,  глазищи какие, как в сказке про царя Салтана. Ядра – чистый изумруд, Вот что чудом-то зовут. Лет-то тебе сколько – отважная незнакомка?

Казалось, её распахнутые глаза позволяли запросто заглянуть в глубину целомудренно-бесхитростной души. Или настроение у Марата было такое: кто знает, кто знает.

– Уже можно, – вполне уверенно, даже заносчиво произнесла девчонка, – девятнадцать. Но это совсем не значит, что я такая.

– Я не по этой части. У меня дочке больше. И внуки… между прочим… целых два. Расскажешь, какого лешего тебя в ночь на пустырь понесло за полсотни километров от города?

– Автостопом ехала. Мамка у меня… телеграмма… инфаркт. Похоронили без меня. Даже не знаю где. У нас ведь и квартиры нет. Жила маманя, где придётся, по съёмным углам скиталась. Всё, что заработает, мне отсылала, на образование. Чтобы из нищеты выбралась. Не успела.

После долгой паузы, – он приставать начал. Молнию на куртке порвал. Я его железякой по башке бахнула, и в поле убежала. Дождалась, пока уедет. Светло ещё было.

– Да, уж! Не брешешь? Больно складно поёшь. Ладно, деваться некуда: у меня переночуешь, там видно будет. Я один пока живу, да и тырить у меня нечего. Покемарь, я пока подумаю.

– Не ломайте голову, дяденька, я взрослая, самостоятельная. Справлюсь.

– Ато. Жить-то хочется. Помолчи чуток. Или поплачь. Быстрее согреешься.

– Меня Алёна зовут, – положив холодную ладонь поверх моей руки, лежащей на ручке переключения передач, с теплом в голосе прошептала пассажирка, – спасибо!

Дурманящее марево морозной свежести со сладковатым арбузным оттенком окутывало оттаивающую фигурку юного существа, доверившегося Марату, который вздрогнул от прикосновения, словно от ожога.

Промысел всемогущего провидения непостижимым образом за доли секунды настроил мысли водителя на непристойно хмельную тему, тем более что мысли о грешном ещё не успели рассеяться в пространстве и времени.

Рядом сидела невольная соблазнительница, случайно направившая размышления зрелого мужчины в то опасное русло, где ни возраст, ни степень знакомства, ни этические нормы поведения не имели значения, где деликатность, воспитание и застенчивость становились не более чем помехой для основного инстинкта.

Пикантная фантазия мелькнула, и спряталась стыдливо. Выжидала, когда осядет муть с души, когда можно будет напомнить: это воображаемое приключение, сокровенная тайна, не требующая покаяния, огласки, которого нет нужды стесняться, как и приводить в исполнение.

Волнительная иллюзия – не более того.

Успокоенная или слегка придушенная совесть задышала часто-часто.

Алёна дремала.

Марат почувствовал нарастающее возбуждение, непреодолимую потребность немедленно, прямо сейчас целоваться, касаться руками и губами, прижимать, поглаживать, где попало, живую трепещущую плоть, чувствовать каждой клеточкой тела всё-всё, даже её сокровенные желания.

Алёна муркнула что-то во сне, повернулась к нему, опустила голову на плечо водителя, закинула ногу на ногу, руку забросила на его колени, передавая щекотливо волнительные вибрации в самый центр мужского сладострастия, заблокировав такой позой переключение передач и что-то ещё внутри головы, более опасное на дороге.

Пришлось тормозить, не переключая передачу, съезжать на обочину, что весьма опасно в ночи на стылой дороге.

– Ой, – отпрянула пассажирка, рука которой покоилась между ног водителя, – простите, Марат. Развезло, отключилась. Мы уже приехали?

Взбудораженный нечаянным вторжением в слишком личное интимное пространство мужчина никак не мог отдышаться, – скоро, очень скоро. Поспи ещё чуток.

– Больше не хочу. Расскажи… те про себя.

– Уж лучше вы, мадемуазель Алёна. Как так получилось, что у родителей нет квартиры?

– Проза жизни. Папочка, я его никогда не видела, взял квартиру в ипотеку на маму. Брак они не успели оформить. Понял, что не справляется. Тут ещё я без спроса случилась. Мама отказалась избавляться от плода. Папенька собрал барахло в рюкзачок, и был таков. Маму за долги по кредиту переселили в ветхий жилой фонд. Потом и комнату отжали.

– Защита материнства, опека почему не сработали? Родители, родственники, где были?

– Спросите что-нибудь полегче. Я в этих вопросах ни бум-бум. Сирота она, как и я теперь.

– Сколько же лет маменьке?

– Весной тридцать семь… должно было исполниться. Не судьба. Про меня вы теперь всё знаете.

– Согрелась?

– Чаю бы… с ватрушкой. И спать.

– Ватрушку не обещаю. Могу предложить пельмени и шпротный паштет.

– Обожаю пельмени!

– Вот и чудненько.

Дома естественным для номинального холостяка образом царил творческий беспорядок.

– Можно, я приберусь?

– Нет, нельзя! Живо в горячий душ. Я приготовлю ужин. Подумай, куда тебя утром отвезти.

– Никуда. Можно я здесь побуду?

– То есть как здесь?

– Страшно одной. Привыкнуть надо, что мамы нет. Можно полотенце?

– Любое бери. Ты что больше любишь – икру кабачковую или кильку в томате? У меня особо не разгуляешься. Могу предложить стопку коньяка.

– Если можно, батон… с икрой, сливочное масло и какао со сгущёнкой.

– У меня подруга в институте была, кроме зелёного горошка и чёрного хлеба ничего не ела.

– Это ваша жена?

– Вовсе нет. Я сказал, подруга. Мы к экзаменам вместе готовились.

– Хотите сказать, что у вас с ней ничего такого не было? Вас она, чем угощала?

– Детка, – краснея, как рак, отбивался Марат, – у тебя крайне испорченный, не по возрасту, характер. Мы занимались экономикой… и бухгалтерским учётом.

– Я просто спросила. Вы так смотрите, что я подумала про коньяк… вы ей тоже его предлагали?

– Это, ни в какие рамки не лезет. С ней мы пили чай… с лимоном. Спать будешь в детской.

Две стопки коньяка взбодрили, но третья заставила вспомнить, что после ванны девочке нужно что-то на себя накинуть. Предлагать халат жены было не с руки, могла что-то не то подумать. У Мирочки шестидесятый размер, у Алёны – максимум сорок четвёртый. Ей лучше подойдёт мужская рубашка.

Марат представил, как девушка накидывает на распаренное тело белоснежную распашонку, сквозь тончайшую ткань которой (он привёз эту модную модель из Гамбурба) просвечивает девственная грудь-яблочко нулевого или первого размера с малюсенькими восставшими вишенками.

Он любил ласкать упругую грудь Дамиры, но ностальгически вспоминал о том блаженном времени, когда её нежные перси целиком помещались в ладони.

– Алёнушка, дитятко, – приоткрыв дверь в ванную комнату, едва не утратив самообладание, произнёс хозяин квартиры, – этот наряд должен быть тебе впору. Какао закипело.

– Спасибо, дядя Марат.

Обращение дядя кольнуло. Коньяк предвещал нечто большее, чем светская беседа, хотя предпосылок к изменению статуса не было, но любой путь начинается с первого шага. Она ведь сама на что-то порочное постоянно намекает.

 “А не испить ли нам коньячку, графиня? Я готов принять у вас самый важный экзамен. Назовите хотя бы одну причину не хотеть вас. Интересно, что дама на это ответит? Я бы наверно не смог отказать… если бы был женщиной… девушкой”

Алёна вышла к столу распаренная, девственно сдобная, полыхая призывно губами и щеками. Четвёртая рюмка коньяка оказала поистине магическое действие, но…

Девочка зевнула, аппетитно потянулась, нескромно обнажив аппетитный зад: самую малость, краешек. У Марата перехватило дух: мечта сбывается.

Это ли не призыв, это ли не демонстрация беспредельного доверия?

– Я спать. Утром поем. Можно?

Марата словно ледяным душем окатили: бежал навстречу мечте с распростёртыми объятиями, практически слился, а она… неблагодарная!

– Да-да, Алёнушка, конечно спать, как же иначе!

“Не насиловать же её! Столько всего наобещала, а сама, – сокрушался Марат, – теперь не усну”

Ночь полосовала стены танцующими бликами. Мерцающие тени резвились, словно в театре теней, где опытные актёры могли изобразить любое действие.

Марат вживую видел Алёну, себя, то ли над ней, то ли под ней. Её летящие руки давали волю неуёмной фантазии, манили, позволяли игривые эксперименты: плавно расправлялись и опадали узкие плечи, ритмично вздымался над неподвижным телом девственный торс с рельефными колокольчиками, вверх-вниз и в стороны разлетались пряди волос.

– Марат, – позвала Алёна, – мне страшно. Давайте поговорим.

– Конечно, дитя. О чём?

Кровь его бурлила, требовала решительности, настойчивой предприимчивости, безрассудства.

“Девятнадцать лет. Дамира в этом возрасте родила Мансура, через два года Алсу. Она сама сказала, что уже можно, значит, пора. Почему не я? Вразуми меня, Создатель: что мне делать, как быть!“

– Расскажите про любовь. Как познакомились с женой. Мне всё интересно.

– Не помню. Наваждение было, морок. Мы долго-долго играли в дружбу, потом поцелуй, сладкий-сладкий. С него всё началось. После… словно свет погас. Очнулся на свадьбе. Весело было. Мансур родился.

– Вы её любите, жену?

– Почему ты спрашиваешь? Я и тебя сейчас люблю. Неужели не видишь?

– Вижу. Но нам нельзя.

– Почему?