Геополитика «мягкой силы»: опыт России

Коронавирусная пандемия стала крупнейшим глобальным кризисом со времен Второй мировой войны. По официальным данным, к концу первого квартала 2021 г. потери мировой экономики превысила 3,5 трлн долларов, что в два раза больше, чем в результате мирового кризиса 2008 г. Одна из важнейших составных частей “мягкой силы” – экономическая эффективность государства, ее привлекательность в глазах окружающего мира. Коронавирусная пандемия нанесла тяжелейший удар по экономике отдельных стран и мировой экономике в целом. В рецессии оказалась огромная часть мирового сообщества, больше, считают эксперты, чем когда-либо прежде со времен Великой депрессии. По мнению главного экономиста Всемирного банка Кармен Рейнхарт и специалиста по экономической макростратегии Винсента Рейнхарта, сегодняшний кризис будет развиваться по аналогии с кризисом 2008 г., “но масштабы краха глобальной экономики станут катастрофическими”. В подтверждение приводятся, в частности, такие факты: в 2020 г., по оценке Бюро трудовой статистики США, месячная безработица в стране достигла максимума за 72 года; неутешителен прогноз Банка Великобритании, фиксирующего самое значительное падение промышленного производства в стране с 1706 г. Ситуация в мировой экономике настолько тяжелая, что профильные эксперты назвали ее “пандемической депрессией”[27]. К началу коронавирусного кризиса глобальный долг, состоящий из долгов домашних хозяйств, государств и компаний, достиг рекордной величины 253 трлн долларов США. Отношение глобального долга к глобальному ВВП составило 322 %. Отношение долга к ВВП в США и Евросоюзе – 383 %, а китайского – 310 %. В развивающихся рынках долг нарастал быстро и достиг 72 трлн долларов США[28].

Пандемия выявила слабость ресурсного, адаптационного и мобилизационного потенциала международных институтов[29]. Многие из них (например, ООН, МВФ, ВТО, ВОЗ), выполняющие функции не только поддержания глобальной безопасности в гуманитарной, финансово-экономической или медико-эпидемиологической сферах, но и обеспечения реального межгосударственного политического диалога, – демонстрируют довольно низкую способность к изменению и адаптации к новым условиям глобальной нестабильности, низкую эффективность в поддержании межгосударственной кооперации и противостоянии новым глобальным вызовам. «В итоге весь мир находится сейчас в переходном состоянии, чреватом различными потрясениями и кризисами, в своего рода фазе “интерлюдии”, когда прежняя модель мирового порядка и его институты функционируют всё менее эффективно, а мотивации и импульсы к активному формированию новой модели и новых институтов еще не “вызрели”, не сформировались, не стали для политических сообществ императивом выживания в новых условиях»[30].

Обращает на себя внимание тот факт, что специализированный онлайн-саммит “Группы двадцати” по коронавирусу 21–22 ноября 2020 г., в повестке дня которого значилось намерение способствовать формированию “сильного, устойчивого, сбалансированного и инклюзивного миропорядка”, сразу же выявил разногласия среди стран-участниц в вопросах доступности и распространения вакцин, улучшения систем здравоохранения, ослабления санкций, изменения климата, помощи бедным странам и реформирования международных отношений. В принятой декларации особо подчеркивалось, что именно “государства мобилизовали ресурсы для удовлетворения финансовых потребностей в области глобального здравоохранения, чтобы поддержать исследования, разработки, производство и распространение безопасных и эффективных средств диагностики, лечения и вакцин от Covid-19”. К обеспечению действенных механизмов многостороннего скоординированного сотрудничества в этой сфере призывали многие лидеры, отмечавшие практическую важность соблюдения международных медико-санитарных правил и мандата ООН и ее агентств по повышению эффективности Всемирной организации здравоохранения. Вопрос лишь в том, как и в какой степени эти заявления и пожелания будут обеспечены механизмами совместных действий и найдут практическое отражение в современной реальности и в постпандемических процессах перезагрузки международных отношений и формирования нового мирового порядка.

Практическая значимость “мягкой силы” особенно возрастает в условиях обострения глобального коронавирусного кризиса, когда реальные проблемы требуют действенных и быстрых ответов, а не бесконечного нарратива об “общих ценностях”. “Нужны не линейные подходы, а постоянное кризисное управление, причем упреждающего характера. Исполнительская близорукость, управленческий автопилот в постоянно меняющейся среде – рецепт провалов. Инерция, боязнь изменений, отсутствие смелости и системного видения приводят к запаздыванию в оценке рисков и утрате возможностей их купирования”[31].

Логику западного, прежде всего американского, подхода к рассматриваемой проблематике экономист К. Ремчуков определяет так: кризис глобализации – экономический национализм/ эгоизм – использование санкций как рычага давления на решения отдельных стран – необходимость самостоятельно развивать стратегически важные отрасли как основу суверенитета и обороноспособности – сохранение для этих целей потенциала лучших конкурентоспособных компаний и отраслей.

К. Ремчуков фиксирует внимание на том, что пришел логический конец тридцати годам яростной апологии экономикофинансовой глобализации как способа достижения глобальной эффективности производства и потребления. Глобализации, которая предполагала, что ее главным бенефициаром всегда будут западные компании, прежде всего ТНК. “Глобализация с предопределенным пулом победителей завершилась”. Причем именно с трампизмом связано начало реализации доктрины геополитически ограниченного суверенитета, “сутью которого является отрицание прав независимых государств на обладание геополитическими интересами и предпочтениями, не согласованными с интересами Соединенных Штатов”[32].

Примечательно, что оценки степени влияния на геополитику, точнее – геополитических последствий кооронавирусного кризиса, варьируются в самом широком диапазоне: от максимально конкретизированных представлений до самых широких прогнозных обобщений. Так, в анализе В. А. Никонова систематизированы 42 (!) геополитических последствия пандемического кризиса для человечества[33]. Выделим наиболее важные из них, имеющие непосредственное отношение к стержневым проблемам нашего исследования:

– мировая система становится более фрагментированной;

– деглобализация. Пандемия ускорила уже шедшие процессы возвращения в собственную государственную скорлупу;

– растущая несостоятельность наднациональных структур;

– дальнейшее проседание сверхдержавного статуса Соединенных Штатов;

– кризисные процессы в интегрированной Европе и проседание Запада в целом;

– век Азии наступит раньше, чем многие думали, если уже не наступил;

– трансатлантическая солидарность оказалась под вопросом;

– стремление США и Запада усидеть наверху будет стимулировать политику подавления альтернативных центров силы, одним из которых, безусловно, является Россия;

– укрепление государств и государственности, возрастание значимости государственного суверенитета и суверенность государств;

– хорошо организованные и сплоченные общества проявили себя гораздо лучше, чем атомизированные.

“Вакцинная дипломатия” издавна была эффективным инструментом гуманитарного влияния государств в мире. Изобретение вакцин для борьбы с оспой, еще в конце XVIII века, холерой, полиомиелитом, эболой и др. повышает престиж, авторитет и международную репутацию государств, в которых велись эти научные разработки. Коронавирусная пандемия вызвала к жизни “вакцинную дипломатию 2.0”, которая теряет свое классическое толкование и значение, становясь политизированной и даже ангажированной. На Западе происходит некая перезагрузка смыслов: «уход от вакцины как элемента гуманитарной помощи к вакцине как способу манипуляции общественным мнением, инструменту “мягкой силы”, рычагу воздействия на международные организации и государства»[34].

В условиях пандемического кризиса резко возросла конкуренция потенциалов “мягкой силы” различных государств, связанная с новым геополитическим маркером – вакциной. Конечно, отмечается в аналитическом докладе МГИМО МИД России, государства будут взаимодействовать в борьбе с пандемией, “но не столько в логике интернациональной филантропии, сколько в логике статусной конкуренции. Оказывающий помощь повышает свой престиж” (и, добавим, международную репутацию. – М. Н.). “Первенство в разработке вакцин от коронавируса и подтверждаемая готовность предоставить ее другим странам позволяют ей зарекомендовать себя технологическим лидером в наиболее актуальной области фармацевтики и биотехнологий”. Сама география распространения российских вакцин укажет (и уже указывает) на Россию как “лидера возвышающихся держав”. И это не только свидетельство успеха российских технологий, но и “символ нового качества российской внешней политики”[35].

Директор Французского института международных отношений Т. Гомар выделяет в пандемической ситуации две характерные особенности. Первая – несоответствие масштаба принимаемых мер числу жертв (по сравнению с прежними демографическими кризисами). Вторая – контраст между материальностью санитарных средств, необходимых для победы над эпидемией (больничные койки, маски, тесты и др.), и нематериальностью задействованных для ее преодоления средств политических (развитие коммуникаций, медиасреды, цифровых решений и проч.). “Кризис вписывается в контекст интеллектуального сотрудничества, соперничества и противостояния, иначе говоря – мобилизации, ориентирования и контроля умов, и конечной целью является насаждение определенных моделей управления и поведения”. В этом видится прямой отсыл к “мягкой силе” в ее кризисно актуализированном формате, в котором Т. Гомар отмечает кардинальное изменение: «Речь идет не столько о внедрении “общественных ценностей” на Востоке, сколько о распространении “азиатских ценностей” на Западе, где они прививаются с помощью новейших технологий». Первопричину этого изменения он видит в том, что на протяжении последних тридцати лет “западный модернизм вызвал отторжение и подталкивал к утверждению собственной идентичности у многих незападных стран”[36].

Значимые геополитические последствия вакцинных успехов России как составной части ее “мягкой силы” отмечают в различных западных странах. Этому в огромной степени способствовал авторитетный медицинский журнал “Ланцет” (The Lancet), подтвердивший, что эффективность российской вакцины “Спутник V” составляет 91,6 %. Несмотря на откровенное политическое противодействие ей на Западе, в апреле 2021 г. применение “Спутника V” было разрешено в 60 странах. “То, что некогда было космической гонкой между Советским Союзом и Западом, – утверждает американское издание, – теперь необходимо рассматривать как вакцинное соперничество. Сегодня вакцины используются в качестве инструмента внешней политики наряду с преференциальными торговыми соглашениями и стратегическими союзами, и западным союзникам необходимо относиться к ним именно так”[37]. Ускоренную, с опережением в сравнении с другими странами, разработку и запуск в масштабную серию вакцины “Спутник V” глава постоянного комитета по вакцинации при правительстве Германии в одном из своих интервью назвал “очень умным решением”. И, что примечательно, далекая от симпатий к России английская The Times сочла необходимым перепечатать это интервью в полном объеме[38]. Если не так давно разговоры о коронавирусной вакцине вызывали насмешки в официальных кругах США, отмечала американская газета The Washington Post, «то теперь “Спутник V”, названный в честь первого в мире спутника, начинает выглядеть так, как будто это может стать историей успеха в международном масштабе»[39].

Точкой невозврата названа коронавирусная пандемия в докладе британского исследовательско-аналитического агентства The Economist Intelligence Unit, посвященном перспективам мировой политики и международных отношений в постковидный период. В докладе просчитываются те основные тенденции, которые, по мнению авторов, станут определяющими после преодоления коронавирусного кризиса. Прогнозируется расширение мировой дезинформационной войны; ускорение перебалансировки глобальной экономической мощи с Запада на Восток; усиление Китая как глобального игрока; уменьшение глобального лидерства США; ослабление Евросоюза из-за неспособности обеспечения общеевропейской мобилизации в борьбе с пандемией; выигрыш развивающихся стран – России, Турции и Ирана[40].

В условиях глобального коронавирусного кризиса особое геополитическое звучание приобретает гуманитарная и гуманистическая составляющая “мягкой силы” – зафиксированная в ныне действующей Концепции внешней политики России задача формирования ценностной основы совместных действий на мировой арене, опоры на общий духовно-нравственный знаменатель, включая такие принципы и понятия, как справедливость, достоинство, честность, милосердие. Но, к сожалению, эта установка входит в явное противоречие с нынешней коронавирусной действительностью. А может ли вообще духовно-нравственный знаменатель стать стержневой опорой действий в современной остросюжетной мировой политике?

Вопрос скорее риторический, на который нет и быть не может универсального ответа. В нем тесно переплетаются все проблемно-экзистенциальные узлы мировой политики и международных отношений, своими корнями уходящие в извечные социально-философские дихотомии добра и зла, морали и политики, войны и мира.

Здесь срабатывает целый комплекс факторов, связанных непосредственно с особенностями динамики глобальной политики, которые определяются, по мнению аналитиков: 1) идеологическими системами и религиями; 2) политическим сознанием данного исторического периода, этапа (включающим в разных пропорциях уроки практического опыта, образование, а также расхожие истины и предрассудки своего времени); 3) пониманием участниками политического процесса своих интересов (которое может в разной степени определяться факторами как прагматическими, так и чуждыми всякой прагматике); 4) текущим состоянием политико-эмоциональной сферы мирового политического процесса[41].

Сама международная жизнь во всех ее неожиданностях и противоречивых проявлениях подтверждает правоту тех, кто убежден в необходимости проводить в политике различие между практической целесообразностью и нравственно допустимым. Способность обеспечивать такое различение и делает политику “искусством возможного”, требующим от всех вовлеченных сторон способности и готовности идти на компромисс. Достижение приемлемого для всех сторон компромисса требует интуиции, воображения, опыта и умения. Политики зачастую оказываются перед дилеммой – либо принимать непопулярные и жесткие меры, которые не выдерживают критики с точки зрения гуманизма и морали, либо оказаться перед перспективой еще более усугубить ситуацию. Именно в такой политико-логической плоскости анализирует эту и другие неизбежные дилеммы К. С. Гаджиев, характеризуя политику баланса сил, которая учитывает их динамическое соотношение, зависящее от игры всех его слагаемых. Выдвигая сколько-нибудь ответственные моральные оценки и суждения, нельзя не учитывать их контекст и возможные последствия. Важно иметь в виду, что “международно-политическая система – это пространство, где складывается компромисс между насилием и жертвенностью, между организующими и дезорганизующими принципами, между порядком и беспорядком, сущего и должного, реального и идеального”[42].

Но главным приоритетом внешнеполитической стратегии России остается защита ее национальных интересов в любых контекстах мировой политики и международных отношений. Поэтому, считает он, неправомерна сама постановка вопроса в форме противопоставления морали и политики. В реальной действительности последняя реализуется в поле пересечения власти и морали: “Здесь особенно важно не допустить перехлеста в какую-либо одну сторону: профессионализма в ущерб нравственности и, наоборот, нравственного начала в ущерб профессионализму, или же подчинение императивов права императивам нравственности, и наоборот”[43].

В рамках рассмотрения “мягкой силы” как ресурса мирового лидерства Дж. Най, расставляя концептуальные акценты в процессе принятия решений президентами США через призму морали и этики, в своей последней книге “Имеет ли мораль значение? Президенты и внешняя политика от Рузвельта до Трампа” (Do Morals Matter? Presidents and Foreign Policy from FDR to Trump) во главу угла своего анализа поставил специфическую сложность конкретной ситуации и вероятность непредвиденных последствий ее развития. Благоразумие во внешней политике является добродетелью, а небрежная оценка и безрассудный риск часто приводят к аморальным последствиям. Он ссылается на мнение Г. Киссинджера, утверждающего, что “расчеты на силу без нравственного измерения превратят любое несогласие в испытание силы. Моральные предписания без заботы о равновесии, с другой стороны, склонны либо к крестовым походам, либо к бессильной политике, заманчивой вызовами; либо к крайним рискам, угрожающим взаимосвязям самого мирового порядка”. В будущем, подчеркивает Дж. Най, решающее значение будет иметь стратегия, правильно реагирующая на новые технологические и экологические изменения, киберугрозы, искусственный интеллект, изменение климата и пандемии. Судить о моральной политике необходимо только с учетом конкретных действий, мотивов, используемых средств и их последствий. Он отметил, что, несмотря на вынужденное временное стремление международного сообщества к самоизоляции, взаимозависимость государств только нарастает. “В мире, где границы становятся всё более прозрачными для всего – от наркотиков до инфекционных заболеваний и терроризма, государства должны использовать мягкую силу для развития сетей и создания международных институтов и режимов для решения общих угроз и вызовов”[44].

Таким образом, сама жизнь с ее противоречиями, сложностями и неожиданностями актуализирует проблемы концептуализации “мягкой силы”, баланса между ней и “жесткой силой”, специфической разновидностью которой стала так называемая “острая сила” (sharp power). Это понятие впервые было введено в политологический и международно-политический оборот в конце 2017 г. К. Волкером и Д. Людвиг – авторами доклада Национального фонда в поддержку демократии, учрежденного Конгрессом США. Отсюда его четко профилированная идеологическая, политическая и информационная направленность. “Острая сила” проецируется целевым образом на авторитарные режимы, под которыми подразумеваются прежде всего Китай и Россия. Им приписывается стремление распространять свое влияние на внешнем геополитическом контуре не при помощи “мягкой силы”, т. е. увеличения собственной привлекательности и убеждения в этом населения и элит других стран, а за счет базовых взаимосвязанных компонентов “острой силы” – подрывной деятельности, запугивания и давления. Между тем оценочное восприятие “острой силы” на Западе далеко не однозначно положительное. С критикой такого упрощенного подхода выступил сам Дж. Най, стоящий у истоков “мягкой” и “жесткой” силы, по аналогии с которыми возник термин “острая сила”. Суть его критики в том, что инструменты “острой силы” могут использоваться “не только авторитарными, но и демократическими режимами”.

Отсюда – практико-политическая значимость феномена “умной силы” как взаимосвязанной целостности различных компонентов: культурно-гуманитарных, цивилизационных, социально-политических, экономических, военных и т. д.

Глава II

Базовые концепты “мягкой силы” и особенности ее концептуализации в России

Развитие современных мирополитических процессов чрезвычайно актуализирует ресурсные возможности применения “мягкой силы” в глобальной политике. На совещании с российскими послами и постоянными представителями при международных организациях в июле 2012 г. президент России В. В. Путин особо отметил, что «традиционные, привычные методы международной работы освоены нашей дипломатией достаточно хорошо, если не в совершенстве, но по части использования новых технологий, например так называемой “мягкой силы”, безусловно, есть над чем подумать».

Государственный переворот на Украине, интернационализация украинского кризиса, санкционное давление Запада на Россию и ее контрсанкции, кризисное развитие событий на Ближнем Востоке в беспрецедентной, пожалуй, степени выявили значение проблемы концептуальной соотнесенности и практического использования инструментария “мягкой” и “жесткой” сплыв мировой политике, ставя экспертно-политологическое сообщество и дипломатию нашей страны перед необходимостью уточнения ее сущностного содержания и потенциальных перспектив.

Эта проблемная тема – в обновленно-укрупненном формате, с учетом нынешних геополитических реальностей, резкого обострения международной обстановки – стала одной из центральных в выступлении В. Путина на аналогичном совещании в МИД России 30 июня 2016 г. Президент подчеркнул, что многообразие и сложность международных проблем, вызовы и угрозы, с которыми сталкивается Россия, “требуют постоянного совершенствования нашего дипломатического инструментария в политической, экономической, гуманитарной и информационной сферах”. И далее: “Наши дипломаты, конечно, понимают, насколько важна сегодня борьба за влияние на общественное настроение, на общественное мнение. В последние годы мы много занимаемся этими вопросами, однако в условиях настоящей информационной атаки, развязанной некоторыми нашими так называемыми партнерами против нашей страны, встает задача еще более нарастить усилия на данном направлении”[45].

“Мягкая сила” существенно расширяет привычный коридор внешнеполитических возможностей государств. Особое значение она приобретает в новых – санкционных – условиях перехода Запада от конкурентно-партнерского сотрудничества с Россией к конфликтному соперничеству на мировой арене. Так, в сценарии одних из самых масштабных за последнее десятилетие маневров НАТО “Соединение трезубца – 2015” подчеркивалось, что они помогут альянсу отточить умение использовать “мягкую силу” и публичную дипломатию, а также действовать в контролируемой и враждебной медиасреде. По словам заместителя генсека НАТО А. Вершбоу, учения призваны продемонстрировать “способность НАТО отвечать на все виды угроз – от обычных боевых действий до гибридной войны и вызовов пропаганды”[46].

Сегодня перед нашей страной со всей остротой стоит задача найти оптимальные формы применения “мягкой силы”, учитывающие как международный опыт, так и национальную специфику с опорой на зарекомендовавшие себя информационно-коммуникационные, гуманитарные и другие методы и технологии. Это тем более важно, что, по словам С. В. Лаврова, выступавшего в рамках “Правительственного часа” в Совете Федерации 18 декабря 2013 г., «мы начинаем осваивать инструменты “мягкой силы”, в том числе на европейском направлении, гораздо позже, чем собственно изобретатели этих инструментов – наши западные партнеры»[47]. А К. И. Косачев, который в свое время вплотную занимался этой проблематикой в качестве руководителя Россотрудничества, оценочно конкретизируя задействованный ресурс отечественной “мягкой силы”, с сожалением констатировал: “КПД наших усилий невелик и больше тратится на сохранение того, что есть, без количественного прироста и качественной отдачи”[48]. Особенно наглядно это проявилось в связи с кризисным развитием ситуации на Украине[49]. Характеризуя масштабы использования там “мягкой силы” Россией и Западом и отмечая, что по линии Россотрудничества делалось всё зависящее “в пределах имеющихся ресурсов и компетенций”, он подчеркнул: “Однако это несравнимо с тем, что столь долго и планомерно вкладывали в Украину Евросоюз и США, обращаясь с важными – в том числе идеологическими – посылами непосредственно к обществу, к украинским СМИ и НПО, к экспертным кругам, к молодежи в существенно большей степени, чем к властям или бизнес-структурам. Это гигантские ресурсы, затраченные на массированный стратегический сев, который дал свои мощные всходы в виде того же евромайдана”[50].

Главный редактор журнала “Россия в глобальной политике”, научный директор Международного дискуссионного клуба “Валдай” Ф. Лукьянов рассматривает ситуацию с “мягкой силой” в нашей стране в контексте конкуренции идей и ценностей, которая всё чаще напоминает ему “мягкую” гонку вооружений. Если речь заходит о слабостях российского внешнеполитического арсенала, констатирует он, все комментаторы – и доброжелательные, и не очень – сходятся в одном: дефицит “мягкой силы”. “Проблема не раз признавалась и официально, правда, систематической работы по ее решению не получалось – ни тогда, когда нанимали специальные иностранные компании, ни тогда, когда пытались активизировать работу государственных учреждений”[51].

При этом проблемное поле “мягкой силы” “вспахано” российской наукой и экспертным сообществом весьма основательно. В нашей стране ей посвящено большое количество публикаций, как научных, так и публицистических, защищены диссертации разного исследовательского уровня и достоинства, но все они, как правило, базируются на концептуальных построениях американского ученого и политика Дж. Ная[52], изложенные им в основном в статьях и особенно в книге 2004 г. «“Мягкая сила”. Как добиться успеха в мировой политике», которая стала политическим бестселлером и классикой внешнеполитических рекомендаций.