Книга самурая

Юкио Мисима

Книга самурая

© С. И. Логачев, перевод, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

© Издательство КоЛибри

* * *

Пролог

«Хагакурэ» и я

Спутники нашей молодости – друзья и книги. Друзья – это люди, они живые, и они все время меняются. То, что волновало когда-то, с годами остывает и уступает место новым друзьям и новым устремлениям. С книгами в каком-то смысле происходит то же самое. Бывает, книга, которая произвела глубокое впечатление и повлияла на человека в отрочестве, теряет яркость и притягательную силу, когда он перечитывает ее через несколько лет. От нее остается лишь мертвый остов. Но главное различие между друзьями и книгами в том, что друзья становятся другими, а с книгами ничего не происходит. Даже если книга провалялась в пыли на самой дальней полке, она сохранила свою душу и заложенные в ней идеи. Мы можем принимать или отвергать их, можем изменить книгу через наше к ней отношение, но большего сделать мы не в состоянии.

Мое отрочество и юность пришлись на военные годы. Из прочитанного тогда самое большое впечатление на меня произвел роман Реймона Радиге «Бал у графа д’Оржеля». Этот классический литературный шедевр поставил Радиге в один ряд с выдающимися французскими писателями, заслужившими место в Пантеоне. Художественная ценность этого произведения не вызывает сомнения, но тогда я едва ли был способен оценить его с точки зрения чистого искусства. Гений Радиге, ушедшего из жизни в двадцать лет, оставил нам этот шедевр, и я, имея все основания полагать, что, вероятно, погибну на войне в том же возрасте, накладывал на себя его образ. Можно сказать, что я стал считать Радиге своим оппонентом, а его роман – целью, к которой надо стремиться. С изменением моих литературных вкусов и под влиянием того, что неожиданно для себя я остался в живых и продолжал существовать в послевоенном мире, очарование книги Реймона Радиге в моих глазах соответственно рассеялось.

Еще одна книга, которую я носил с собой во время воздушных налетов, это «Сочинения Акинари Уэды»[1]. Я и сейчас не знаю, почему в то время так прикипел к этому автору. Причина, видимо, в том, что я вынашивал в себе идеальный образ настоящей японской литературы, и Акинари[2] с его духом почитания прошлого, вступавшим в противоречие с современностью, и исключительным блеском его новелл, казавшихся мне сияющими кристаллами, тогда соответствовал складывавшемуся у меня образу. Уважение к Акинари Уэде и Радиге и сейчас никуда не делось, однако среди моих настольных книг их уже нет.

Лишь одна книга всегда со мной. «Хагакурэ» Дзётё Ямамото[3]. Я начал ее читать в военные годы, и с тех пор она лежит на моем столе. Это трактат, к которому я постоянно обращаюсь уже более двадцати лет, перечитываю отдельные места, и всякий раз он производит на меня сильное впечатление. Свет «Хагакурэ» особенно озарил меня после того, как окончилась война, во время которой трактат был необычайно популярен и изучение его считалось обязательным. Возможно, «Хагакурэ» – изначально книга-парадокс. Во время войны она излучала свет, но средь белого дня он был не очень заметен, и лишь во мраке книга засияла по-настоящему.

Вскоре после войны я написал свой первый роман. В то время вокруг меня бурлили разные течения новой жизни, новой литературы. Однако время, которое принято называть периодом «послевоенной литературы», не вызвало у меня отклика ни в концептуальном, ни в литературном плане. Энергия и жизненная сила людей, имевших идейные установки и литературную восприимчивость, которые отличались от моих, как буря проносились мимо, не задевая меня. Разумеется, я чувствовал, что одинок, и задавал себе вопрос: что вело меня по жизни все это время – во время войны и после того, как она кончилась? Не «Капитал» Маркса и не императорский рескрипт об образовании. Ориентиром должна была стать книга, которая могла послужить основой моей морали и в то же время целиком одобряла дерзания моей юности. Которая была бы прочной опорой моего одиночества и несовременных взглядов. Больше того, эта книга должна была находиться под запретом. «Хагакурэ» удовлетворяла всем этим требованиям. Она, как и многие другие книги, превозносимые в годы войны, стала считаться устаревшей и вредной; ее следовало обходить стороной и подвергнуть забвению. Книги складывали в стопки, связывали грубыми веревками и выбрасывали в мусорный ящик. И «Хагакурэ» впервые засияла по-настоящему во мраке нашего времени.

То, что я почувствовал, читая «Хагакурэ», стало обретать смысл в наше время. Эта книга исповедует свободу. Эта книга взывает к жару сердец. «Я постиг, что Путь воина – это смерть». У тех, кто знаком с «Хагакурэ» лишь по одной, самой известной строке, возникает образ зловещего фанатизма. В этой строке: «Я постиг, что Путь воина – это смерть» – заключен парадокс, символизирующий суть книги в целом. В этом я усматриваю главный источник исходящей из этой книги жизненной силы.

В первый раз я заявил о своей приверженности «Хагакурэ» после войны, в эссе «Каникулы писателя», опубликованном в 1955 году. Вот несколько выдержек из него:

«Я начал читать „Хагакурэ“ во время войны, иногда обращаюсь к ней и теперь. Это книга моральных установок, странная и не имеющая аналогов; ее парадоксальность – не парадоксальность цинизма, а парадоксальность, возникающая из несоответствия между пониманием правильного пути и решимостью приступить к действию. Как наполнена жизненной энергией эта книга, как она светла и человечна!

Человек, который, читая „Хагакурэ“, ориентируется на сложившиеся понятия, например феодальную мораль, вряд ли в состоянии в должной мере ощутить свежесть этой книги. Она дышит чувством свободы, которым жили люди в условиях строгой общественной морали. Эта мораль пронизывала все поры общественной и экономической жизни. Она служила главной предпосылкой существования общества, в котором всемерно превозносились энергия и страсть. Энергия – добро, вялость и апатия – зло. Удивительно мудрый взгляд на жизнь, такое отношение к ней раскрывается в „Хагакурэ“ без малейшего намека на цинизм. Это имеет эффект, диаметрально противоположный тому неприятному послевкусию, которое остается после чтения Ларошфуко.

Редко встретишь книгу, способную, руководствуясь критериями морали, до такой степени разбудить в человеке уважение к себе, как это делает „Хагакурэ“. Признавать и ценить энергию, отрицая самоуважение, невозможно. В этом нельзя зайти слишком далеко. Даже высокомерие – морально (впрочем, „Хагакурэ“ не ставит вопрос о высокомерии в абстрактном смысле слова).

„Самурай должен быть абсолютно уверен, что он самый доблестный воин во всей Японии“. „Самурай должен гордиться своей доблестью и быть преисполнен фанатичной решимости умереть“… Это праведное безумие. Нельзя заключить фанатизм в рамки рационального поведения.

Моральным принципом жизненных установок, исповедуемых „Хагакурэ“, является вера человека в целесообразность совершаемых действий. По поводу моды на то или иное Дзётё бесстрастно констатирует: „Важно поступать достойно в любое время“. Целесообразность – не более чем проявление презрительного отрицания изысканной утонченности с позиций этики. Человек должен быть согэмоно, то есть упрям, оригинален, не прост. „Отважные воины в большинстве своем исстари были согэмоно – обладали сильной волей и мужеством преодолевать слабость“.

Как и многие другие художественные произведения, рождавшиеся наперекор своей эпохе, записки Дзётё Ямамото появились на свет в противовес блеску и роскошеству, которые были доминировавшим трендом в периоды Гэнроку и Хоэй[4].

Когда Дзётё говорит: „Я постиг, что Путь воина – это смерть“, он выражает свою утопическую идеологию, свое понимание свободы и счастья. Вот почему сейчас мы имеем возможность читать его книгу как сказание об идеальном государстве. Если бы такая страна возникла, я почти уверен, что люди в ней жили бы куда счастливее и свободнее, чем мы живем сейчас. Однако эта страна существовала только в мечтах Дзётё…

Автор „Хагакурэ“ открыл радикальное средство для лечения болезней общества. Предвидя раздвоение человеческого духа, он предупреждает, что это не принесет счастья: „Плохо, когда целое делится надвое“. Мы должны воскресить веру в простоту, воспевать ее. Дзётё не мог не признать правоту подлинной страсти, и потому ему были хорошо известны законы, которым подчиняется страсть…

Я не вижу большой разницы, какая смерть является финалом процесса закалки человека на его пути к совершенству: естественная или смерть в духе „Хагакурэ“ – от меча в бою или от сэппуку[5]. Человек дела никогда не будет пытаться менять или регулировать правило: люди должны смириться с тем, что все в жизни проходит. „В ситуации «или-или», когда стоит выбор между жизнью и смертью, быстро выбирай смерть“. „Хагакурэ“ лишь здраво отмечает, что в этом выборе самопожертвование в любом случае есть гарантированная добродетель. Ситуации „или-или“ возникают не часто. Примечательно, что Дзётё, рассуждая о предпочтительности „быстрой смерти“, не раскрывает критериев ситуации „или-или“, которая должна смерти предшествовать. Оценке ситуации, приводящей человека к решению принять смерть, предшествует длинная череда рассуждений, подготовка к принятию окончательного решения, предполагающие, что человеку действия приходится долго испытывать состояние напряжения и внутренней сосредоточенности. Мир человека действия – это окружность, замыкающаяся, когда добавляется одна последняя точка. Такая картина всегда у него перед глазами. Он раз за разом исключает круги, которым недостает такой точки, и оказывается перед новыми и новыми. В противоположность этому мир художника, писателя или философа представляет собой конструкцию из расширяющихся концентрических окружностей, в центре которых находится он сам. Но когда в конце концов приходит смерть, у кого чувство самореализации окажется сильнее – у художника или человека действия? Как мне представляется, смерть, в несколько мгновений подводящая черту под жизнью после того, как круг замкнулся, создает гораздо более мощное ощущение достойного завершения жизненного пути.

Наибольшее несчастье для человека действия – если он не умер, когда круг замкнулся. Ёити Насу жил еще долго после того, как попал стрелой в веер[6]. В учении „Хагакурэ“ о смерти подчеркивается, что счастье человека действия важнее результата его усилий. Сам Дзётё, мечтавший о таком счастье, в возрасте сорока двух лет хотел последовать в мир иной за своим умершим хозяином Мицусигэ Набэсимой, однако этому помешал приказ самого Набэсимы, запрещавший вассалам совершать ритуальные самоубийства после его смерти. Дзётё обрил голову и стал буддийским монахом. Умер своей смертью в шестьдесят один год, оставив миру „Хагакурэ кикигаки“ („Записи о сокрытом в листве“) – сокращенно „Хагакурэ“».

За прошедшие годы мое восприятие «Хагакурэ» мало изменилось. Хотя, пожалуй, будет правильнее сказать, что, когда я работал над своими комментариями, «Хагакурэ» впервые обрела в моем сознании четкую форму, и я посвятил этой книге свои дерзания, пыл своего сердца, стал жить по ее принципам. Иными словами, «Хагакурэ» все больше и больше завоевывала мое сердце. В то же время, занявшись «легким жанром», резко осуждаемым автором «Хагакурэ», я часто страдал из-за внутреннего конфликта между этическими нормами поведения и искусством. Меня долго мучили сомнения: не прячу ли я свое малодушие за литературным трудом? По правде говоря, приверженности принципу бумпу рёдо[7] я обязан влиянию «Хагакурэ». И, ясно отдавая себе отчет в том, что нет более трудного пути, чем бумпу рёдо, я все-таки решил, что ничто другое не может служить оправданием моей деятельности на ниве искусства. Это мне стало понятно тоже благодаря «Хагакурэ».

При этом я считаю, что искусство, уютно устроившееся внутри самого себя, обречено на увядание и смерть. Я не сторонник принципа «искусство ради искусства». Ведь если искусству ничто не угрожает и не оказывает на него стимулирующего влияния, воздействуя извне, оно быстро сходит на нет. Литература и искусство берут материал из жизни. Жизнь – это и мать, и заклятый враг; она таится в самом писателе или художнике и одновременно представляет собой извечную антитезу искусства. Я быстро разглядел в «Хагакурэ» философию жизни и ощутил, что прекрасный и чистый мир, открывающийся в этой книге, способен взбаламутить болото, которым, в моем представлении, являлся мир литературы. Для меня смысл «Хагакурэ» заключается в том, что она открыла мне этот мир, и хотя влияние «Хагакурэ» чрезвычайно осложнило мое существование как художника, эта книга стала чревом, из которого появляются мои литературные труды, вечным источником жизненной силы. Она неустанно подстегивает, подает команды, порицает. Это позволяет ей красота. Красота холодного льда.

1

«Хагакурэ» продолжает жить

В течение первых двадцати послевоенных лет происходила трансформация Японии точно по сценарию, предсказанному в «Хагакурэ». Не стало самураев, нет войны, экономика возрождается, кругом все спокойно, и молодежь заскучала. Как я уже говорил, «Хагакурэ», по сути, книга парадоксов. Когда «Хагакурэ» говорит о чем-то: «Это черное», сзади обязательно раздастся голос: «Это белое». «Хагакурэ» объявляет: «Цветок красный», общественное мнение твердит: «Цветок белый». «Хагакурэ» заявляет: «Не следует делать этого», но оказывается, что все это уже делают. Если подумать, получается, что сейчас за этой суровой и аскетичной книгой лежат социальные условия, которые противоречат ее содержанию. Такие условия есть традиционная реакция японцев на мирное, спокойное существование.

Вот простой пример этого феномена. Далеко не впервые мужская мода переживает такой расцвет, что затмевает женскую. Современная молодежь без ума от нарядов Кардена. В истории Японии такое уже бывало. В период Гэнроку сердца людей завоевала мода на роскошь, изящество и вычурность, распространившаяся не только на одежду, но даже на клинки и рукояти мечей и кинжалов. Одного взгляда на красочную жанровую живопись Моронобу Хисикавы[8] достаточно, чтобы представить пышное великолепие того времени, на которое повлияла роскошная городская культура.

Сегодня, если вы заглянете в какое-нибудь джаз-кафе и поговорите с молодежью, то поймете, что их волнует только внешний вид – как одеться по моде. Как-то раз я зашел в кафе, где звучал современный джаз, и сидевший рядом паренек учинил мне настоящий допрос: «Вы эти туфли на заказ делали? Где же? А запонки? Где вы такие купили? Материал для костюма где брали? В каком ателье шили?» Вопросы сыпались как из рога изобилия. Его товарищ остановил юнца: «Ну что ты, как нищий, лезешь со своими вопросами? Сиди тихо, смотри, как человек одет, перенимай идею». На что первый ответил: «Так честнее: поспрашивать человека, поучиться, как надо одеваться».

«Учиться» для этих ребят – значит узнать, как преподнести себя в лучшем виде, постичь секреты моды. Аналогичный пример можно найти и в «Хагакурэ»: «За последние тридцать лет нравы в обществе изменились. Теперь молодые самураи собираются, чтобы поговорить о деньгах, прибылях и убытках, секретничают, обсуждают наряды, любовные похождения. Других причин встречаться у них нет. Вот какие нравы настали».

В наше время много говорят о феминизации японских мужчин. Кто-то утверждает, что это происходит под влиянием американской демократии и установок типа «Ladies first!». Однако началось все это не сейчас. Когда правительство Токугава, избавившись от грубых мужских нравов, царивших в японском обществе в эпоху воюющих провинций[9], закрепилось у власти и добилось стабилизации, тут же начался процесс феминизации мужчин. Проследить за ним можно по гравюрам мастера укиё-э XVIII века Харунобу Судзуки[10]. Мы видим прижимающуюся друг к другу парочку, сидящую на краю веранды и любующуюся на цветущую сливу. Прическами, стилем и покроем одежды, выражением лиц влюбленные так похожи, что невозможно отличить мужчину от женщины. Когда создавалась «Хагакурэ», эта тенденция уже началась. Обратимся к пропитанному едкой иронией пассажу, которому автор предпослал заголовок «Женский пульс»:

«Я слышал от одного человека, что лекарь Мацугамасаки-но Кёан как-то рассказывал: „Медицина по-разному относится к лечению мужчин и женщин, исходя из принципов инь и ян. Пульс у мужчин и женщин тоже отличается. Однако за последние пятьдесят лет частота пульса у них сравнялась. Заметив это, я решил испытать для лечения глазных болезней мужчин метод, который применяю к женщинам, потому что предназначенное для мужчин лечение перестало действовать. Похоже, мир движется к концу – мужское дерево чахнет, мужчины становятся женоподобными. Таковы плоды моих наблюдений, которые я хранил в секрете“. После этого рассказа я стал замечать, как много вокруг мужчин с женским пульсом. Мало стало таких, о ком можно подумать: „Вот это настоящий мужчина“…»

Подобно тому как в наши дни возник целый слой иждивенцев-аристократов, наслаждающихся жизнью за счет представительских расходов, ответственность за появление которых наполовину лежит на нынешней налоговой системе, во времена Дзётё уже появилось довольно много самураев, не видевших разницы между собственными деньгами и деньгами своего господина. Тогда не существовало фирм и компаний, где можно было работать, и молодые самураи являлись членами того или иного клана, вассалами даймё[11]. Забыв о том, что их цель – самоотверженное служение идеалам своего клана, эти люди пришли к тому, что стали думать только о собственных интересах. Идеалы померкли в поле зрения молодежи, ее внимание сосредоточилось на малозначительных пустяках. В итоге расплодилось большое количество меркантильных молодых людей с «вороватым выражением карманников» на лицах.

«Глядя на нынешних служилых людей, удивляешься, до чего низки и мелки их стремления. В глазах застыло вороватое выражение карманников. Большинство из них печется только о собственной корысти, лезет из кожи вон, чтобы казаться умными, и даже те, кто глядит смело, лишь напускают на себя такой вид.

Если человек не готов посвятить всего себя своему господину, умереть за него не задумываясь и оставаться с ним даже после смерти, если он всем сердцем не заботится о его благосостоянии и не обращает постоянное внимание на укрепление клана, его нельзя считать настоящим самураем на службе повелителя…»

Автор «Хагакурэ», не стесняясь в выражениях, осуждает людей, преуспевших в искусствах, и говорит о том, что в его век возникла тенденция превозносить таких личностей до небес.

Сейчас идолов делают из звезд бейсбола и телевидения. Обладатели талантов, с помощью которых они могут очаровывать людей, утрачивают индивидуальность и превращаются в своего рода искусных марионеток. Тенденция отражает идеалы нашего времени. В этом смысле люди искусства и шоу-бизнеса не отличаются от технических специалистов.

Наше время – это век технократии и одновременно век шоу-бизнеса. Люди, преуспевшие в каком-либо жанре, срывают аплодисменты публики. Они стараются выглядеть максимально эффектно, напускают на себя важный вид, однако забывают об образе человека как единого целого. Их жизненные амбиции сводятся к какой-то одной функции, роли зубчика в шестеренке. В свете этого явления от презрения, с которым относится к людям искусства автор «Хагакурэ», становится легче на душе:

«Утверждение, что искусства помогают человеку, подходит только для самураев других провинций. Для самураев клана Набэсима искусство разрушительно. Искусствами под стать заниматься людям искусства, а не самураям…»

«Если от того, умрешь ты или останешься жить, ничего не изменится, лучше остаться жить». Конечно, такие взгляды существовали, в том числе во времена «Хагакурэ». Когда стоит выбор между жизнью и смертью, инстинкт самосохранения обычно заставляет человека выбирать жизнь. Но надо понимать, что, когда человек пытается жить красиво и умереть красиво, его привязанность к жизни всегда предает эту красоту. Жить и умереть красиво трудно, но так же трудно жить и умереть неприглядно, ни в чем не отступая от выбранного пути. Такова участь человека.

В наше время получила распространение тенденция смешивать одно с другим: человек, стремящийся жить красиво и так же умереть, вдруг выбирает неприглядную смерть, а тот, кто хотел жить и умереть безобразно, ищет в жизни красоту. По проблеме отношения к жизни и смерти «Хагакурэ» выносит свой замечательный вердикт. Вот эта самая известная строка: «Я постиг, что Путь воина – это смерть». И Дзётё продолжает: «В ситуации „или-или“, когда стоит выбор между жизнью и смертью, быстро выбирай смерть. Доводов в пользу другого выбора не существует. Надо исполниться решимости и действовать».

«Хагакурэ» – это и трактат о любви. По мнению Бунсо Хасикавы[12], эта книга, возможно, единственное произведение японской классической литературы, в которой логически рассматривается это проявление человеческого духа. По «Хагакурэ», самая высокая любовь – любовь тайная. Когда чувства не скрывают – это любовь низкого сорта. Настоящая любовь должна быть недоступна для чужих глаз.

Любовь по-американски – любовь напоказ, с ухаживаниями и уговорами. Энергия такой любви излучается не внутрь, а вовне. Однако, как это ни парадоксально, любовный трепет, выйдя наружу, тут же рассеивается. У современных молодых людей такие богатые возможности для романтических и сексуальных отношений, которые в прежние времена и не снились. Но в то же самое время в душах молодежи скрывается гибель этой самой любви. Если родившаяся в сердце любовь идет к цели, никуда не сворачивая, и по достижении ее тут же умирает, и этот процесс повторяется раз за разом, совершенно очевидно, что это оборачивается потерей способности любить и исчерпанием страсти, о чем часто приходится слышать в наши дни. Можно сказать, что молодежь, когда дело касается любви, больше всего страдает от этого противоречия.

В предвоенные годы молодежь умела провести грань между любовью и сексуальным влечением и нормально с этим жила. В университете старшекурсники водили младших в бордели, и они там учились удовлетворять свои сексуальные желания, а к девушкам, в которых были влюблены, боялись прикоснуться.

Таким образом, любовь в довоенной Японии, с одной стороны, основывалась на жертве в форме проституции, а с другой стороны, поддерживала старую пуританскую традицию любви. Если мы принимаем существование любви, надо также признать, что мужчинам требуются жертвенные объекты, с которыми в специально отведенных местах они могли бы удовлетворять свои плотские желания. Настоящая любовь не может существовать без такого рода отдушины. В этом трагическая «вина» мужской физиологии.

Истинная любовь, в понимании «Хагакурэ», не может быть направлена на сохранение альянса двух людей, в котором роли распределены и участники, руководствуясь прагматическими соображениями, приспосабливаются друг к другу. Истинная любовь черпает свою силу в смерти. За любовь надо умереть, смерть добавляет любви волнения, очищает ее. Вот какой автору «Хагакурэ» представляется идеальная любовь.

Как следует из вышесказанного, «Хагакурэ» – это попытка исцелить застойный характер нашей эпохи с помощью лекарства, название которого – смерть. В эпоху воюющих провинций этим лекарством сильно злоупотребляли, оно превратилось в часть повседневности, но с наступлением мира его стали бояться, считая чересчур радикальным. Дзётё Ямамото обнаружил, что именно это сильнодействующее лекарство позволяет эффективно исцелять страждущие души. Великолепный знаток жизни, автор понимал, что человек не живет только своей жизнью. Он знал, какой парадокс несет в себе свобода. Обретя ее, человек тут же начинает тяготиться ею, а получив в дар жизнь, сразу перестает ее ценить.

Мы живем во времена, когда предпосылкой всего является желание продлить свою жизнь как можно дольше. Такой средней продолжительности жизни, как сейчас, в истории еще не было, и перед нами разворачивается картина ожидающего нас на жизненном пути однообразия. Молодежь изо всех сил старается обзавестись собственным жильем, «своим гнездышком». После этого выясняется, что впереди ничего нет. Остается лишь пересчитывать на банковском счете деньги – пособие, полученное при выходе на пенсию, и тихо доживать оставшиеся годы, ведь работать у человека уже нет возможности. Такой образ жизни, получивший распространение в странах с развитой системой социального обеспечения, угрожает душевному состоянию людей. В скандинавских странах дошло до того, что уже можно не работать, беспокоиться, как жить в старости, нужды нет. Общество насильно отправляет людей на «отдых», отчего их охватывает скука и разочарование в жизни. Отсюда ненормальное число самоубийств среди стариков. В Англии, где после войны достигнут идеальный уровень социального обеспечения, у населения теряется стимул к труду, и как следствие мы наблюдаем упадок промышленности.