Архилептония

Много позже я убедился, что они вовсе не заговорённые, — просто за ними присматривают, помогают им, охраняют их… Кто?

Да тот, кому они служат.

…Патер И не ожидал увидеть среди паломников иностранцев: его, оказывается, никто не предупредил. У него с остальными паломниками, собравшимися в монастырь, произошла какая — то беседа, ведь оказалось, что проводники могут взять с собой только пять человек, а нас тут всех собралось десять. Они погалдели немного, перекурили эту проблему, запили её не торопясь потрясающим кофе, заваренным самим хозяином, и сами определили, кому идти. Нас, из уважения к проделанному нами трансконтинентальному перелёту и гостевому статусу, оставили, а полуанглофонный старик с сыновьями и ещё кто — то самоустранились, тем более что старик почувствовал себя неважно и всё жаловался, что сегодня слишком жарко, у него ноет сердце и он не уверен, что сможет карабкаться по горам без последствий для здоровья. От группы отделились и наши гиды. Они не стали дожидаться вечера, бросили свой несчастный пежо у ворот дома, собрали скромные рюкзаки и ушли на полуостров пешком. Видимо, им было не впервой.

К вечеру посвежело. С балкона монастырской гостиницы мы видели море.

Мягкий бриз зашелестел в кронах лимонных и гранатовых деревьев и донёс до нас запах. Так хотелось сорваться с места и побежать к морю. Но мы здесь были не для этого. И нам сейчас было неуютно среди этих странных чужих мужчин. Я, конечно, виду не подавал, а брат всё косился на галдящих эллинов, возможно пытаясь угадать, что ждёт его самого в том монастыре, в котором, по задумке семьи, ему предстояло остаться надолго. Ведь обратный билет на самолёт у него только через три месяца, и изменить что — либо уже было невозможно.

Мы знали, что нас поведут в монастырь ночью. Однако не очень ещё понимали почему, и никто не мог нам тогда этого объяснить. Впоследствии мы узнали, что верховные власти полуострова просто не дают паломникам визу, если те заявляют, что намереваются посетить именно этот опальный монастырь. Вот и ведут монахи контрабандными тропами верных паломников, нагружая их тюками со всяким скарбом, которым Патер И запасается в миру и отправляет из цивилизации в монастырь по ночам для поддержания монастырского хозяйства и жизнеобеспечения братства.

С наступлением темноты греки поутихли, каждый задумался о своём… Под предводительством Патера И отчитали все вместе вечернюю молитву (мы постояли из уважения рядом).

А почти в полночь началась фантасмагория!

Ночной десант

К забору монастырского дома с выключенными фарами тихо подкатил грузовичок. Из него выбрались два молодых монаха в чёрных одеяниях, и в доме закипела работа. Все засуетились и, не поднимая шума, под руководством Патера И потащили прямо со двора в грузовичок всякое заранее приготовленное барахло в мешках и коробках. Пикапчик загрузили за пять минут, и он мгновенно исчез, также не включая фар. Патер И приказал всем забираться в его форд, сам прыгнул за руль, и мы покатили. Я пытался что — то спросить у других паломников, но Патер И зашипел, требуя полнейшей тишины. Вот так мы, как десантники — диверсанты, прокатились по мирно спящему городку и за околицей подъехали под самый забор из сетки — рабицы, за которым нас ждало государство в государстве — Афон.

Там уже молча разгружали пикап те монахи, которые забрали барахло. Им помогали откуда — то появившиеся ещё двое. Мы едва успели выбраться из машины и похватать из неё пожитки, как Патер И молча укатил на своём грузовичке, а двое других монахов — на своём. Мы остались в полной темноте прямо на берегу моря у забора, разделяющего грешную землю от земли святой с ещё не знакомыми нам двумя монахами и тремя греками — паломниками.

Всё это походило на хорошо продуманную военную операцию. Я хотел было что — то спросить, но один монах вежливо поднёс палец к моему рту и указал сначала в сторону огней соседних домов, что были на краю городка от нас метрах в пятидесяти, а потом на рваную дыру в сетчатом заборе. Он жестом велел собирать всё, что валялось на земле. Мы навьючились как могли и полезли в дыру, помогая друг другу.

Я с перепугу и от усердия не только схватил свою тяжеленную сумку, но и потащил за верёвочные петли какой — то огромный металлический баллон. Один монах подхватил петли с другой стороны, и мы, перебравшись через отверстие в заборе, зашагали по тропинке вдоль моря. Картина вокруг оказалась достойная описания. Слева — тёплое Эгейское море. Полный и беспрецедентный штиль! Справа громоздились невысокие горы, густо поросшие растительностью. Мы брели по узкой береговой линии, похрустывая крупной галькой: хрусть — хрусть. Было очень светло — так хорошо трудилась луна и огромные бесчисленные звёзды. Млечный Путь сиял так ярко и близко, будто специально был подвешен тут, чтобы освещать Грецию по ночам. Удивительная, почти волшебная красота!

Неожиданно путь нам преградила чёрная отвесная скала, уходящая в воду. Дальше ходу не было. Тропинка круто свернула вправо и поползла градусов под сорок пять вверх по склону. Монах показал рукой наверх, и мы стали карабкаться. Надо признаться, я с трудом одолел этот подъём. Там было метров двести. В этом месте скала затеняла тропу от естественного освещения. В абсолютной темноте неясно было, куда поставить ногу, потому что нависающие над тропинкой кусты и деревья гасили рассеянный лунный свет.

Груз у меня оказался неподъёмный. По такому склону и без груза было почти не пройти — только ползти на карачках, иначе свалишься назад. Мы все дышали как загнанные лошади и обливались потом. Хотелось упасть и больше не вставать. Трудно было поднять самого себя, а уж подтянуть груз — вообще почти невозможно. Мне кажется, я выдержал этот подъём с металлическим балоном только, как всегда, на силе воли и только потому, что брат был рядом. Я не мог ему показать, как мне невыносимо тяжело. Он тоже старался изо всех сил. Но ему было двадцать три. А мне намного больше.

Подъём закончился, и мы оказались на небольшом плато под следующей горой. Все лежали пластом, и молодые монахи тоже. Тот, с которым мы делили металлический баллон, смотрел на меня с уважением: видимо, не ожидал, что я такой сильный и упрямый. Он сосредоточился и, немного отдышавшись, сумел соединить в один вопрос три английских слова — спросил, как меня зовут. Я ответил. Он повторил моё имя на греческий ортодоксальный манер с добавлением окончания «ос». Я подтвердил кивком. Монах остался доволен.

Здесь монахи вдруг зажгли фонарики на головах: уже не надо было бояться быть замеченными. Они что — то стали нам с братом объяснять, но по — гречески, и мы ничего не поняли. Тогда они просто усадили нас на тюки и вдруг исчезли в темноте вместе с другими тремя паломниками, оставив нас в полном недоумении.

Это был настоящий экстрим.

Брат явно испугался. Мы не знали, что будет, когда все вернутся, можно ли отойти в сторону без риска свалиться с горы или быть укушенным змеёй и чем нам вообще теперь заниматься. Всё колотилось внутри, хотелось пить, но воды не было. Хотелось лечь — но лечь было некуда. Нутро дрожало и ныло от усталости.

Тут я вспомнил о мобильниках, и мы позвонили домой.

Вот это настоящий сюрреализм! Как звонок в другое измерение.

Мы сидели с братом одни на горе где — то в Греции, время полвторого ночи, а мы полумёртвые от усталости, перепуганные и заинтригованные звонили домой, где сейчас был ранний вечер, телик, прогулка с собакой и так далее. Моя жена так обрадовалась нашему звонку, что я даже на секунду забыл об усталости. Мы всё ей рассказали, но понять наши ощущения она, конечно же, не смогла бы. Да нам и не надо было. Потом позвонили маме. У неё было то же время, что и здесь. Она не стала будить папу. Брат поговорил с мамой и, кажется, немного успокоился. А то по вопросам, которые он мне неустанно задавал, и по интонации можно было подумать, что такое захватывающее начало нашего путешествия в православный мир его напугало почти до икоты.

Ралли

Прошло больше получаса, и мы услышали звук автомобильного двигателя: на нас задним ходом выкатился огромный внедорожник. Из него полезли наши знакомые монахи и греки — паломники, некогда исчезнувшие в темноте. Оказалось, что площадка, на которой мы сидим, — это тупик какой — то старой горной дороги, а вся группа ушла за машиной, чтобы пригнать её сюда и подобрать нас со всем добром. Это было частью ночной операции, частью плана. Мне вспомнились какие — то приключенческие боевики, где герои шарились по горным джунглям Колумбии на джипах. Только вот дождя и стрельбы не хватало для полного соответствия!

Мы погрузились во внедорожник. Часть вещей увязали на крышу, сами устроились в салоне, обнявшись с тюками, сумками и коробками. Это надо было видеть. Лендровер 56 года! В кабине, как в вагоне, стояли скамейки вдоль стен. Такого путешествия я и представить не мог! Мы тронулись, и тогда я понял, что, если не погибнем, это будет настоящим чудом. Если нас не стошнит друг на друга, это будет чудом. Если мы куда — нибудь всё — таки доедем, это тоже будет чудом!

Мы двигались со скоростью пешехода по какой — то тропе, больше похожей на козью, почти карабкаясь по горам на этом удивительном вездеходе. В каких — то местах молодой монах за рулём давал команду, и все перекатывались на сторону вместе с вещами — чтобы уравновешивать критически накренившийся автомобиль и предотвратить падение в пропасть. И это всё ночью! Подвеска хрустела и скрипела. Нас тошнило. А водитель, представьте себе, пел! Где — то на полпути я понял, что он поёт молитву. Ну да, конечно! Они все тут только это и поют…

И мы доехали!

Путешествие продлилось больше часа. И к концу его гарантированно у двух пассажиров не осталось и сомнения, что чудеса таки бывают, а молитва — наверное, единственное, что нас спасло. Впоследствии я узнал, что это почти ежедневный маршрут двух молодых монахов. Это их послушание, на которое благословил настоятель монастыря, и все братья знают, что с ними и пассажирами никогда и ничего не случится.

На следующий день при свете я рассмотрел этот лендровер и заглянул под него. На правом переднем колесе был почти разрушен подшипник и мне как опытному водителю стало очевидно, что ступица может подломиться, а колесо — отвалиться в любой момент и даже на гладком шоссе. Я указал на этот вопиющий дефект монаху — водителю, тот улыбнулся и стал мне что — то объяснять. Всё, что я понял, — никто это сейчас чинить не собирается. Да и запчастей не найти.

Так вот — в конце нашего ночного горного ралли мы прибыли в монастырь. В свете налобных фонариков и керосиновых ламп нас провели через тёмные каменные коридоры и открыли нам одну из келий, где стояли две железные кровати и в углу ютилась крошечная дровяная печурка. Электричества в монастыре не было. Нам оставили один налобный фонарик, размашисто перекрестили и пожелали спокойной ночи.

Здесь мы с братом и разместились, разбросав свои измождённые конечности по койкам. Было около четырёх утра. Мы прикрыли глаза и, наверное, задремали бы, но вскоре по монастырскому двору зашагал монах — побудчик, застучал в свою деревянную колотушку, и в монастыре ожила жизнь. Монахи просыпались после короткого сна, чтобы поспешить до рассвета на утреннюю молитву, которая, как потом оказалось, продолжается у них не меньше пяти часов кряду.

Мы выглянули в окно, в котором не было рамы со стёклами, и увидели, как со всех сторон огромного каменного колодца слетаются в центр монастырского двора светлячки, — это чёрные монахи со своими лампочками на лбах собирались у двери церкви, что посередине двора. Вот их уже несколько десятков. Рой светлячков…

Православие или смерть

Зазвонили колокола, да так, оказалось, сладко!

Неземной звон отражался от тысячелетних стен монастыря и чёрной горы, под которой он был воздвигнут, множился, заполнял всё вокруг и уходил дальше в море на восток, чтобы прославить Творца, разбудить Солнце и поприветствовать его приход. Мы заворожённо наблюдали эту картину несколько минут, как вдруг кто — то постучал в дверь и на пороге объявился невысокий щуплый монах с огромной седой бородой почти до пояса и керосиновой лампой в руках. Он махнул нам рукой и по — русски, но с акцентом сказал: «Здравствуйте. Пошли со мной».

Это оказался монах — чеченец. Местный иконописец, с, очевидно, популярным среди монахов именем — его тоже звали Патер И.

Мы стали впоследствии звать его «Патер И Номер Два». Стало ясно, что нас ждали. И уже взяли над нами опеку.

Приключения только начинались.

Монастырь представлял собой древнюю крепость, построенную по канонам фортификационного искусства. Вокруг труднодоступные горы и скалы и море без пляжей, но оборудованное тесной бухтой для кораблей и лодок. Замкнутый колодец зданий прямоугольной формы в три этажа и больше, гигантские бронированные ворота — со стороны моря и со стороны горы, — крепостные стены, бойницы и так далее. Историю монастыря можно узнать в «Википедии». Но о сегодняшней его жизни, быте, философии и тайнах не узнать ниоткуда.

На внешней стене крепости, обращённой к морю, на огромной высоте был натянут чёрный флаг, по размерам сравнимый только с транспарантами времён моего детства — когда над Красной площадью перед ноябрьскими праздниками на дирижаблях поднимали и растягивали портрет Ленина, подсвечиваемый по ночам прожекторами. Наверное, чтобы он заменял людям Бога и присматривал за паствой свысока.

Здесь же, на флаге, монахи белыми буквами начертали свой главный лозунг, квинтэссенцию всей своей философии и смысла жизни, — Ορθοδοξία ή θάνατος.

Православие или смерть.

Вот так лаконично и безапелляционно они объявили всему миру о своей позиции.

Мы, конечно, заинтересовались этим явлением и впоследствии много узнали об этом странном месте. Об этих странных людях, их вере, страданиях, счастье и своеобразном ежедневном героизме.

Мы узнали и зауважали их беспрецедентно. И поняли, что готовы объявить всему остальному миру: этот монастырь — один из немногих оставшихся на планете очагов истинной, безусловной и бескорыстной веры и спиритуальной практики, свидетелями которой мы стали.

Источник богопознания и ворота в тот мир, о существовании которого мы зачастую даже не подозреваем.

А для меня это стало местом, где я снова попал в Архилептонию и вскоре был вынужден решать: остаться в ней навсегда или вернуться к любимым.

«Курс молодого бойца»

Для нас, мирян, не привыкших к отправлению религиозных обрядов или тем более осознанному участию в церковных службах, каждый день в монастыре стал испытанием на стойкость и выносливость; проверкой, насколько сильно было наше желание хотя бы на короткий срок присоединиться к этому чёрному суровому братству и попытаться с ними решить наболевшие вопросы и проблемы.

Сначала нами, конечно, двигал эгоизм: мы просто искали помощи. Но вскоре возникло опьяняющее чувство соучастия и посвящённости. То, что происходило в храме во время служб, заставило нас остановить время внутри самих себя и попытаться расширить сознание до максимально возможных пределов, чтобы понять, что мы пережили здесь, и всему поверить.

Нет смысла описывать быт огромной крепости, прекрасно существующей без электричества, как она и существовала тысячу лет назад. Ни тебе освещения, ни тебе радио, ни телевидения, ни интернета, ни холодильников, ни горячей воды, ни кондиционеров. Генератор был заперт в отдельном помещении и включался по ночам только для того, чтобы зарядить мобильники. Все монахи были с мобильниками. Для поддержания связи друг с другом и армией преданных постоянных паломников, которых по всей Греции насчитывалось больше двух тысяч.

Забавная деталь: оказалось, что монахи не моются. Им не запрещено, но в этом почти не было необходимости. Они, конечно, чистят зубы, умываются утром и после тяжёлой пыльной работы. У них где — то есть душ, которым можно пользоваться. Но забавно именно, что они не пахнут! На такой жаре, постоянно занимаясь физическим трудом, потея иногда до насквозь промокших сутан. И не тратят время на принятие ванны или душ.

Молодой дьякон М, который вскоре взял шефство над нами, объяснил: они настолько правильно питаются и их молитвы очищают не только души, но и тела, поэтому не пахнут, как другие люди, а именно — совсем.

Это уже было чересчур!

Я, на правах странного заокеанского гостя и пользуясь своим возрастом, просто притянул молодого дьякона к себе и смачно занюхнул. Он засмеялся как ребёнок и поднял руку, чтобы я ещё понюхал его мокрые подмышки. И что? Я понюхал!

Не пахло! Только чистым человеческим телом, как пахнут дети на руках у мамы. Я был поражён. Очередное маленькое чудо, к которому я прикоснулся здесь. Мои медицинские мозги не справлялись с этой головоломкой.

Тогда я стал внимательно следить за их питанием. А в питании не оказалось ничего сверхъестественного: каши, фрукты, хлеб, овощи, по воскресеньям удивительно вкусное и пьяное монастырское вино и рыба. Конечно, посты и никакого мяса.

Ели все вместе в трапезной, куда попасть можно было, только отслужив службу. Знакомый принцип: кто не работает тот не ест.

В трапезной — три ряда длинных столов со скамейками. За двумя рядами монахи, за одним — паломники. Примерно 120 монахов и от тридцати до пятидесяти паломников. Первым входит настоятель со свитой, первым же он и выходит. Трапезу начинают по команде после благословения настоятеля и продолжают до тех пор, пока специальный чтец читает с воздвигнутого над всеми постамента. Как только он захлопывает огромную книгу, трапеза прекращается, все встают и ответственный монах обходит ряды с огромным тазом, чтобы собрать остатки несъеденного хлеба. Это традиция. Хлеб — святое!

Мы тоже хотели есть! Утром первого дня иконописец Патер И Второй позвал нас с собой, но повёл не в храм, а в гостевую трапезную на втором этаже северного крыла, где усадил на скамейку и приказал ждать и где нам уже на рассвете налили кофе и позволили съесть несколько печенюшек. И представьте себе — до завтрашнего дня мы ничего не ели. Только пили воду из колодца в монастырском дворе.

За день мы отлежались, пришли в себя после ночного испытания и побродили по монастырю. Но жрать хотелось невыносимо! Нашли две конфеты в рюкзаке — съели. Выбрались за стены монастыря и подкрепились только начавшим вызревать виноградом. Вечером, обессиленные от голода, добрались до своих коек и упали в надежде отоспаться и заглушить голод сном. Не тут — то было! Монастырь жил по византийскому времени. И в эту ночь служба началась по — нашему времени в час ночи и продолжалась восемь часов!

Нас позвал на службу ответственный за побудку паломников монах. Он упрямо не уходил из кельи, пока не убедился: мы понимаем, что он от нас хочет, и готовы идти со всеми на службу. А не пойдём — не будет еды.

Ну что за напасть!

И мы приняли вызов монастыря.

Наша первая служба стала курсом молодого бойца. Мы не умели правильно креститься, не знали, что делать, как себя вести, как молиться и вообще молиться ли. Но нас всему быстро научили. Они присматривали за нами. Они были рядом. Они были повсюду. Они помогали. Они очень хотели, чтобы у нас получилось. И у нас получилось!

Модель была несложная: повторяй за монахами, делай всё как они. Честно говоря, я удивился такой демократической доктрине в таком строгом ортодоксальном месте. Но потом всё понял. Потом. Когда начались настоящие чудеса.

Технология проста: крестись, когда положено, то есть когда остальные крестятся. Не знаешь греческого — повторяй за всеми «Амен», когда все это произносят. Хочешь — молись по — русски, если умеешь. Хочешь — вообще не молись и просто постой в сторонке. Но будь рядом, будь со всеми.

И всё время думай о добре, как бы ты его ни понимал.

Думай о добре! Думай о добре! Думай о добре!

Я думал о брате.

И плакал.

Я не хотел плакать, но слёзы сами текли по щекам, и не было им конца. И с этим ничего невозможно было поделать.

А брат стоял рядом.

Много часов подряд.

И всё повторял «Амен», когда все говорили, и крестился, когда все крестились. Я никогда его таким не видел. Мне даже стало как — то не по себе. Последний раз он был в церкви 23 года назад, когда его самого крестили. Тогда ему и года ещё не было, и он сначала сильно сердился на всех, плакал. Но, когда батюшка дал ему ложку кагора, он успокоился, распробовал и потащил того за бороду на себя своими сильными руками. Мол — давай ещё!

А теперь он стоял почти в полной темноте справа от меня — огромный, взрослый, совсем потерянный. И слёзы так же текли по его щекам.

Думай о добре! Думай о добре! Думай о добре!

Я не знал, о чём он думает. Но надеялся, что о маме.

Мы не чувствовали ног. Мы, если честно, уже с трудом держались на этих самых ногах. А служба всё продолжалась, и мы всё больше погружались в коллективный эгрегор, сами того не подозревая.

Уже тогда я что — то почувствовал.

Что — то или кто — то кроме монахов и паломников был рядом!

Я почувствовал это в шевелении воздуха вокруг нас, в колыхании теней и отсветов под куполами храма. Я отвлекался несколько раз от молитвы, всматриваясь, озираясь, пытаясь рассмотреть что — то, сам не зная что. В какой — то момент показалось что вижу что — то вроде двойного изображения — над головами и плечами монахов и паломников колыхались еле уловимые контуры, как бы дублирующие силуэты склонившихся в коллективной молитве в центре церкви перед алтарём. Эти контуры были похожи на людей в густом тумане.

Потом видение исчезло: я отвлёкся на кого — то рядом со мной. Это старенький паломник закашлялся, и мне пришлось помочь ему отойти и присесть на скамейку. Служба казалась бесконечной, но физическая усталость не могла омрачить радости, которую я испытал. Радости очищения слезами!

И мы справились!

Солнце взошло над Грецией и выглянуло из — за горы. Оно ворвалось в полумрак храма через цветные витражи под куполами, и дева Мария улыбнулась нам с древних икон. И мы почувствовали себя дома. Всё оказалось таким родным, будто это был далеко уже не первый наш молебен в этой древней церкви с этими вчера ещё незнакомыми мужчинами, говорящими на эллинском языке.

Каким вкусным оказался монастырский хлеб! Какой сладкий репчатый лук, который греки смачно откусывают, как мы откусываем спелые осенние яблоки! Как вкусна жареная макрель, добытая монахами накануне прямо в бухте напротив! Какое весёлое монастырское мускатное вино, рецепт которого монахи хранят уже тысячу лет! Какие родные лица бородатых монахов и уважительно тихо переговаривающихся паломников! Какое счастливое то наше первое воскресенье в монастыре!

Христос — то, оказывается, воскрес!

Монах и ангел

Жизнь в монастыре для нас была по — своему простой и одновременно сложной.

Простой — потому что здесь всё было упорядоченно, время текло по византийскому календарю, всё подчинялось выверенному чёткому расписанию, строгим религиозным обычаям, многовековым традициям, внутримонастырскому уставу. Как в армии! Порядок вещей годами, десятилетиями и даже веками почти не менялся. Менялись только люди. Паломники приходили и уходили. Появлялись новые монахи, в основном из постоянных паломников, полюбивших монастырь всем сердцем и узревших единственный надёжный и правильный путь к Богу через монашество.

Монахи уходили тоже. Умирали старики, некоторые уже даже разучились разговаривать — так близко они подошли к заветной цели, так много времени уделяли молитве и религиозным духовным практикам, так глубоко погрузились в эгрегор. Старики часто умирали с улыбкой. Многие — в возрасте далеко за 100 лет. Смерть была самой прямой дорогой к Богу, и осознание собственной смерти было для них радостным. Они ждали смерть, они её не боялись. За земной чертой их ждал Бог. Только умерев они могли наконец — то с ним встретиться. Сохранились даже фотографии улыбающихся в гробу монахов.

За сотни лет очень немногие монахи ушли в другие монастыри, и почти никто не ушёл в мир. Где угодно это могло случиться, но только не в этом монастыре. Местный конфессионер Патер Г, который немного помогал и общался с нами, когда нам это было необходимо, рассказал поучительную легенду — притчу. Рассказал в связи с тем, что брат должен был остаться в монастыре на три месяца, а это подразумевает определённую ответственность всего коллектива за него и ответственность его самого перед братьями.