НезаРазные истории

– Полтора ляма, – пробормотал он. – А два – не хочешь?

Обернувшись, посмотрел на окна только что покинутой квартиры: балкон был закрыт, силуэта не видно. Видно, легла. Неужели, и правда, больна? Он снова взглянул на пакетик, раздумывая, сжав губы добела, нахмурив брови. Потом метнул его обратно в бардачок и решительно захлопнул дверку. Включив музыку, он рванул вперед, оставляя позади сонные, безнадежно притихшие девятиэтажки.

Нужно было торопиться. Жена не любила завтракать одна.

Дурман-трава

Гроб был закрытым, грязно-бурого цвета, и больше походил на продолговатый ящик. На боковых впадинах его лежал плотный, застарелый слой пыли. Вокруг гроба ходил священник и размахивал кадилом на железной бечевке. Улетая вперед, кадило запрокидывалось и тихонько лязгало, а возвращаясь, выпускало струю тягучего белесого дыма. От него вскоре начали кашлять, и пара человек, пригнувшись от неловкости, стали протискиваться к выходу. Остальные с завистью глядели им вслед и едва слышно вздыхали.

Ближе к изголовью гроба, возле портрета, стояла Софья Петровна, жена покойного. Темный платок, плотно повязанный на ее голове, вдавил поперечную линию в высокий, прохладный лоб и залёг безмолвной полосой над сухими от слез глазами.

– Софочка, гроб-то протереть надо, – прошептала ей на ухо сестра покойного, баб Зина.

Софья Петровна обвела гроб глазами и кивнула, оставшись стоять без движения. Священник, ритмично покачиваясь в такт кадилу, прошагал мимо, и резкий запах ладана окутал Софью Петровну и старушку.

– Бедный братик! – прошипела она, качая головой, чтобы рассмотреть гроб через белые клубы дыма. – Попрощаться не дали, еще и в пыльном гробу в земельку пойдет!

– Отдали, и на том спасибо, – ответила Софья Петровна и вновь сомкнула губы.

Покойного звали Александр. Он работал в Москве, на бумажном производстве. Что именно случилось в тот день, Софье Петровне толком и не объяснили. Она поняла одно – температура поднялась так стремительно и так высоко, что в «Коммунарке» муж впал в кому, из которой больше не вышел. Коронавирус не изменил своей любви к людям преклонного возраста, сожрав легкие ее мужа за несколько недель до пенсии. Только спустя два с половиной месяца, когда пандемия ослабила свою неистовую хватку, наглухо запечатанный гроб вернулся в родной город. Помогли институтские связи Саши, не то лежать ему вовек на дальнем краю столичного кладбища, без заботы и доброго поклона.

Священник дочитал заупокойную, и Софья Петровна напоследок прикоснулась к гробу под гулко-церковное всхлипывание родственников и друзей. Женщина провела рукой по боковым пристенкам, стараясь смахнуть на пол пыль, но она так и осталась на пальцах, застарелая и липкая. Софья Петровна ощущала эту пыль, когда ехала на кладбище в нанятом микроавтобусе с табличкой «Проезд 60 руб.», когда глядела, как ползет на ремнях в рыжую землю гроб с телом, когда зеленые еще пацаны в черных майках взялись за лопаты. Только когда собрала тугой ком растревоженной земли и бросила вниз, и глядела, как летят цветы на высокий холмик под деревянным крестом, это ощущение наконец-то ее покинуло.

На поминках оживились, разговорились. Сначала тарелки, а потом и гости. Черные ломти спускались с рюмок и ныряли в мясную подливу, рты, по-земляковски, без масок, усиленно жевали, обжигающий куриный бульон обволакивал внутренности, заиндевевшие рюмки не оттаивали. Гости пили не чокаясь и, вставая, всякий раз наполняли пустой зал столовой грохотом отодвигаемых стульев. Когда звучала траурная речь, Софья Петровна принималась плакать, и еще немного плакала, когда она заканчивалась. Так она проплакала почти все первое, а когда подали второе, Софья Петровна медленно поднялась, и за столом воцарилось внимательное молчание.

– Мы с Сашенькой жили долго, – сказала она, глядя на вниз, на край скатерти. – Работал он много, себя не жалел. Все для нас с Кирюшей собирал, каждый месяц, как по часам, присылал, – она всхлипнула. – Да он и тратить-то не умел! – вдруг с истеричной ноткой вскрикнула Софья Петровна, и над столом пронесся печальный смех. – Дом пятнадцать лет строили! – она взвила кверху левую руку. – В этом году последнюю доску в забор поставила. А вот как судьба с нами.

При словах «дом строили» за столом раздались всхлипы, и несколько человек принялись плакать.

– Я вам хочу сказать. Вы все здесь Сашины друзья, мои друзья, правильно говорю? Кирюши только нет, но вы и сами знаете, где он сейчас, – за столом обреченно закивали. – Вы знаете, что за жизнь там у них, что ни день, то мука. А уж на карантине… Одно его спасало, что мамка с папкой тут на воле, здоровые живут. Заклинаю вас, дорогие мои, – она с силой вдавила руку себе в грудь, приминая отворот платья и обводя умоляющим взглядом всех присутствующих, – не говорите ему, что с отцом случилось. Христом Богом молю – не дайте знать, что Саши больше нет. Не перенесет мальчик. Я крепкая, справлюсь, а он не сдюжит.

– Да кто ж ему скажет!

– Понимаем…

– Софочка, не скажем, не плачь.

– Не узнает он, я тебе слово даю.

Раздались бравые возгласы, и Софья Петровна, часто моргая, благодарно кивнула.

– Он мне вчера звонил, спрашивал, отец где, не вернулся ли еще, не заболел ли в Москве этой, чумной? Я говорю, нет, работает, а не звонит, потому что занят очень, бумагу туалетную печатает. И смех, и грех, – горько икнула она. – А он мне знаете что? Ничего, говорит, приедет, да и отдохнет.

– Дома он теперь, Софочка, не рви себе душу, – пробасил мужской голос с дальнего конца стола, опережая приступ вдовей печали. – Отдыхает, земля ему пухом.

При этих словах Софья Петровна, по-крестьянски тяжело махнув рукой, молча присела. Уперев локти по бокам от тарелки с остывшим пюре, она уставилась на хаотичные пятна подливы и кружки огурца.

– А помните, как он… – начала она, и лица, осветившись детским любопытством, повернулись к ней. Тронулся лед воспоминаний и в памяти гостей, как карточки волшебного фонаря, взбудоражились и поплыли короткие и длинные связи с покойным. Вдруг зашевелились и ожили забытые детали, нюансы неприметного облика. Вспомнились несмешные шутки, и раздражавшие некогда черты вдруг стали обретать удивительное, почти безупречное совершенство. Брошенное когда-либо слово приобретало сакральный смысл, а некоторые поступки, вроде того, что покойный незадолго до смерти переписал на жену свой автомобиль, выстраивались в зловещее предзнаменование. В конце концов, доведя до критического идеала облик почившего, гости стали собираться. Софья Петровна, чуть покачиваясь, пыталась было помочь молчаливым официантам в белых, одноразовых перчатках, но, столкнувшись с почтительной укоризной, решила все же отправиться домой.

Потекли дни, в которых все было почти по-прежнему. Пустой дом примирился со своей участью, а Софья Петровна укротила, наконец, кусты малины, придав неприлично-буйной растительности подобающий вид. Дом ее стоял за городом. Вокруг лежали поля, мирно дребезжали соседские стройки, а ниже по склону текла река. Женщина часто спускалась туда, осторожно обходя заросли дурман-травы, а по возвращению садилась у открытого окна и, слушая вибрирующие трели соседской бензопилы, представляла себе Кирюшу. Вот он, в чисто-стиранной тюремной робе разгружает провизию, а вот таскает кирпичи или стелет асфальт. Представлять сына за работой ей было приятно. Сложнее было представить, как в пять вечера он насмерть пробил прохожему легкое складным ножом.

По вечерам, отмыв руки от чернозема и, по привычке, сбрызнув антисептическим раствором, она наливала большую кружку травяного чая и бралась за телефон. Словно назойливая муха, бьющаяся о стекло в своем безнадежном танце, Софья Петровна повторяла собственноручно созданный ритуал. Наскоро разделавшись с приветствием, она переходила к главному. «А вдруг кто проговорился?» «А Коля, когда Кирюше звонил, не сказал?» «Нет?» «А Аня точно не написала?» – засыпала она вопросами одного за другим. Ей отвечали с пристрастием, разделяя опасения, поддакивая и заверяя. Друзья и близкие включились в эту игру и выполняли ее условия с кровной приверженностью, тщательно оберегая совместно взращенную тайну. Однажды высказанная просьба обзавелась группой заговорщиков, и они принялись за дело с энтузиазмом стариков и с поистине монастырской выносливостью. В любой компании теперь, едва касались имени покойного, его вдовы или сына, тотчас загоралась невидимая предупредительная лампочка, и беседа, плавно огибая опасные участки, возвращалась в мирное, безопасное русло.

Привыкнув за последние месяцы проводить время взаперти, Софья Петровна не ведала об этой преданности. Напротив, ей стало казаться, что в зазубренных, однообразных ответах ее собеседников стала проскальзывать недосказанность. Если ей отвечали «нет», она слышала «да». Если в разговоре возникали паузы, она воспринимала их как предательское подтверждение собственных подозрений. Она стала раздражительной и удивляла друзей не свойственной ей говорливостью. Не желая слушать о погоде или чужих внуках, она терзала подруг и друзей, вытряхивая из их измученных душ несуществующее признание. Оскорбленные в своих самых высоких чувствах, они начали ее сторониться. Вместо голосов Софья Петровна все чаще стала слышать долгие гудки, и это несоотносимое с ее внутренним терзанием равнодушие – больно ранило ее.

Тогда она принялась писать письма сыну, чего раньше никогда не делала, предпочитая телефонные переговоры. Она распечатала упаковку бумаги, вручную разлиновала ее и принялась за дело. Это были не обычные письма, где найдется место и хорошему, и плохому, как обычно случается. То были письма, насквозь пронизанные лучами жизни, залитые безоблачным сиянием восхитительного, поистине райского существования двух влюбленных друг в друга пенсионеров. В этих посланиях страшная эпидемия так и не добралась до их поселка и не коснулась никого из рабочей бригады отца. В них сквозила радостная, долгожданная усталость от долгих лет труда и забот, беспрестанно пели птицы и летали безжалые пчелы, в них не заканчивались прогулки вдоль сытой рыбой реки и не пересыхал колодец с ключевой водой во дворе. Там не догорал костер с бурлящей в котле нежной говядиной и картошкой, собранной отцом, который, изо дня в день только и делал, что забесплатно поправлял свое здоровье. Он так полюбил лежать в гамаке на крыльце их нового дома, что из-за такой любви разбитый на заднем дворе сад стал давать неслыханные урожаи черешни и персиков. Вот какая была жизнь в этих письмах. И Софья Петровна до того полюбила их писать, что позабыла и про ежедневные контрольные звонки, и про пыль на крышке гроба, и про последний разговор с Сашей, где он, излишне храбрясь, говорил о сотнях и тысячах умерших от китайской заразы москвичей. Все осталось где-то за краем приусадебного участка, который зазеленел и расцвел белыми всполохами душистых, пьянящих цветов дурман-травы, тихо прокравшихся сюда от самой реки.

Время от времени Софья Петровна подсчитывала, сколько лет осталось сидеть Кирюше, – получалось где-то около семи. Иногда эта цифра казалось ей незначительной, а иногда нависала большой грозной тенью. Тогда она хваталась за ручку, задумывая письмо лучше прежнего, чтобы сыну о доме думалось легко, а работа шла только на пользу. И черная тень тогда послушно бледнела, превращаясь в мирные дни и месяцы, в ясные, отдохновенные годы. Софья Петровна вытягивала очередной чистый лист из пачки и начинала аккуратно, неторопливо на нем выводить: «Здравствуй, сын!»

Дарья Грицаенко

[e-mail]

Перспектива

На остановке общественного транспорта возле станции метро ходит парень. Он, как и все, камуфлирован в маску и перчатки. Впрочем, что маски, что перчатки – на людях разные. По ним можно определить уровень дохода и социальный статус, а по некоторым – даже профессию и возраст. Но наш человек максимально обезличен. У него все какое-то никакое, нечто в серо-коричневом цвете.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.