Юность в кандалах

Когда меня повезли на следственные действия из пресс-хаты, незадолго до перевода в 608, родители увидели меня близко впервые почти за полгода. До этого, мы встречались только на продлении срока задержания, которые проходили каждые два месяца до передачи дела в суд. Мама сказала, что я сильно изменился, похудел и смотрю, как волчонок. Хорошо, что она не знала, что мне пришлось пройти. Родители давали нам с подельниками всякие вкусности, которые в тюрьме были запрещены: сладости, варёную колбасу. На централе разрешали только сырокопчёную колбасу, так как её можно хранить вне холодильника, и варёная была в радость. Мои родители подкармливали и Хаттаба, который был сиротой.

Со временем наша хата пополнилась новыми сидельцами: вместо Фрица к нам заехал его подельник Дима Змей и парнишка Афонин, который из-за своей фамилии сразу получил от меня погоняло «Нафаня». Нафаня был не по годам крепкий, по его словам, регулярно ходил в тренажерный зал. Но несмотря на развитую мускулатуру, он был довольно трусоват. В нашей хате, как и везде на малолетке, постоянно физически глумились, дрались в шутку, боролись. Но, когда начинали глумиться с Афониным, он, несмотря на свою комплекцию, которая была крупнее большинства из нас, сразу кричал: «Расход с глумом!» – после чего глум должен прекратиться. Помимо небольшой трусости Нафаня был туповат и часто косячил, за что я дополнил его прозвище титулом "Бивноватый". Был Нафаня, а стал Нафаня Бивноватый. Бивнями на малолетке называли глуповатых, косячных арестантов. Сидел Нафаня за разбой, а в соседнюю хату 607 заехал его подельник Фил.

Дима Змей с детства занимался айкидо, на мой взгляд бесполезным видом боевых искусств, но это не мешало ему быть спортивного телосложения и неплохо уметь драться. Своё участие в убийстве Сардаряна он также отрицал. Змей был начитанным и образованным, мы с ним быстро нашли общий язык, и он действительно был идейным соратником, которого я был рад встретить в застенках. Мы всегда могли найти о чём поговорить, по вечерам проводили застольные беседы – заваривали глубокую миску купчика и садились за дубок общаться. Темы для разговоров были самые разные, от истории и идеологии до религии и философии. Другие обычно в наш разговор не встревали и с интересом слушали.

Вскоре мне надоела постоянная волокита с котлом, да и закручивание гаек123 со стороны кума вечно напрягало. Минусы котловой хаты в том, что отрицать в ней нельзя, так как это ставило общак корпуса под риск. Я начал вести переговоры со Змеем с семёрок, «тёзкой» нашего сокамерника. Змей тоже был скинхедом на свободе, но в тюрьме быстро увлёкся воровскими понятиями, смотрел за хатой и пользовался авторитетом. Сидел он более года и ранее уже смотрел за котлом. Долго уговаривать себя он не заставил и почти сразу согласился перегнать общее к нему в хату.

В итоге просмотрел я за котлом всего пару месяцев. Избавившись от него, мы собрали дубок, где поставили нашего Змея смотрящим за хатой, меня смотрягой за хатным общим, Фаната дорожником, так как Коша уехал на этап, а Гусь остался в братве смотреть за ночной массой. Помимо организационных моментов на повестку дня вынесли вопрос о «шатании режима», ведь пора наконец, ослабить хватку «псов системы», а отсутствие котла развязало нам руки. Так как многие из нас часто ездили на следственный действия или суды, то мы начали потихоньку перетягивать в хату вольные вещи, пронося их под робой. Со временем, когда у нас уже было достаточно шмота, и в робе отпала надобность, мы дружно вышвырнули её на проверке на продол. Гмырин тоже в долгу не оставался. За наше неповиновение сотрудники администрации постоянно выносили с хаты телевизор и матрасы. Особенно страдала от этого ночная масса, так как матрасы отдавали только на ночь и спать им приходилось на железных рейках шконок. Часто всю хату битком забивали в боксы, где держали целый день, с завтрака до обеда, с обеда до ужина. По одному заводили в кабинет, где Гмырин избивал нас скрученной во много слоёв проволокой. Но, несмотря ни на что, мы продолжали отрицать робу и режим, который нам пытались навязать.

Помимо нас шатать режим начали многие хаты. На малолетке несколько раз проходили кипежи, во время которых весь корпус долбил в двери камер фанычами и ногами, от чего стоял грохот на всю тюрьму. Во время одного из таких кипежей, выбив кормяк, я засветил мусору ногой в голову, за что получил в личное дело полосу «склонен к нападению на сотрудников» и очередное взыскание за нарушение режима. За каждое взыскание должна проводиться дисциплинарная комиссия, результатом которой мог стать карцер, но мне чудом везло. Несмотря на несколько десятков взысканий, которых я набрал в тот период, ни на одной дисциплинарной комиссии я не был. Отчасти от того, что часто ездил к следователю и в суд. Бывает, назначат дату моей комиссии, а я весь день пробуду в прокуратуре и комиссию отменяют. А ранее смотрел за котлом, и братву централа124, к которой я волей случая стал относиться, в изолятор закрывают в исключительных случаях. В итоге мы и другие арестанты добились своего, и робу на малолетке отменили, а режим стал мягче. Patria y libertad!

Суд и первое свидание

Осенью 2006-го года я поехал в прокуратуру на закрытие уголовного дела для передачи в суд. Оно состояло из трёх томов, с которыми мне предстояло ознакомиться. В основном скучная бумажная волокита: экспертизы, наши показания, показания потерпевших и свидетелей. Были и фотографии. Так как наши дела объединили и судить предстояло четверых подсудимых по разным статьям, то в деле были и материалы по убийству, которое совершил Шульцген на пару с Тито. Особенно запомнились фотографии трупа с разных ракурсов: тело жертвы, лежащее на окровавленном снегу, и изуродованное лицо крупным планом. За время следствия им сначала перебили статью с убийства на тяжкие телесные, повлекшие смерть. А ко времени закрытия дела статью смягчили ещё на убийство по неосторожности, по которой срок лишения свободы не превышал двух лет. А мне за время следствия перебили статью со 162 ч.3 на 162 ч.2, и в итоге к закрытию дела, обвинялся я по двум эпизодам 162 части второй. Это радовало, так как третья часть была особо тяжкой и предусматривала от семи лет лишения свободы. Вторая же на тот момент шла от пяти125 лет. Обычно малолеткам итоговый срок сокращают раза в два, поэтому если раньше я думал, что мне светит шесть-семь лет провести в лагерях, то сейчас надеялся, что получу не более пятака.

Одно время нам грозила статья о участии в экстремистском сообществе из-за показаний одногруппника Шульцгена. Тот, будучи сам скинхедом, «ввалил»126 Шульцгена операм, сказав, что да, Шульцген является скинхедом и, по его же словам, регулярно участвует в нападениях на иммигрантов. Но одних показаний свидетеля для возбуждения уголовного дела по данной статье не хватило, и в обвинительном заключении она не фигурировала.

Ознакомившись с материалами дела и подписав все необходимые документы, мы получили на руки обвинительное заключение, которое означало то, что дело передаётся из прокуратуры в суд.

Начались судебные заседания.

На суд обычно заказывали с вечера, а забирали рано утром, ещё до утренней проверки. С утра вели на сборку, уже набитую другими заключёнными. Там сидели вперемешку и взрослые, и малолетки. Так как ждать порой приходилось по несколько часов, то на единственной лавке размещались старики и инвалиды, остальные арестанты сидели на корточках.

Помню, ещё давным-давно, в 2004-ом году, возвращаясь с отцом из Раменского суда, на котором я получил условный срок, на станции присел на корточки. Отец тогда отругал меня и сказал, что на корточках буду сидеть, если посадят в тюрьму. Тогда я не понял смысла этой фразы. Теперь же, сидя на кортах на сборке в ожидании поездки на суд, я понимал, что он имел в виду. Отец мой в тюрьме не сидел, но, видать, некоторые подробности знал. На нашем районе среди его бывших одноклассников и одногодок, было много тех, кто пошёл по кривой дорожке и попал в лагеря. Сидеть на корточках – чисто тюремная традиция, так как ожидая этап, выезд на суд, справляя большую нужду на дальняке, тебе приходиться сидеть на корточках, хочешь ты этого или нет. Стоять по несколько часов сможет далеко не каждый. В итоге привыкаешь и уже можешь сидеть «на кортах» часами.

Стены сборки, как и прогулочные дворики, были расписаны различными надписями от погонял сидельцев, номеров хат и дат сроков, до крылатых фраз и афоризмов. Больше всего меня повеселил афоризм: «Тюрьма не х*й – садись, не бойся, а бойся на х*й сесть в тюрьме!».

Не на каждой сборке был дальняк, и по нужде приходилось звать продольного, чтобы он вывел в туалет. С этим моментом связан один казус. На сборке одному сидельцу сильно скрутило живот. Он начал проситься в туалет, но его не выводили. А сидельцу всё хуже и хуже. Уже и мы начали звать вертухая, чтобы отвёл его в уборную, но ведь верно говорят, есть менты, а есть мусора. В тот день дежурил именно второй тип легавой породы. А паренёк уже терпеть не может. Дали ему в итоге какой-то пакет, а у кого-то была бутылка воды, с которой содрали этикетку и дали страдальцу вместо бумаги. С горем пополам он справил нужду, но вонь поднялась на всю сборку. Хорошо, не долго пришлось это терпеть и нас вывели на свежий воздух к автозеку.

Автозек отличался от автомобилей, в которых возили «по сезону». В прокуратуру ездили либо на обычной милицейской газели, либо на полугрузовом транспорте для транспортировки подследственных. Автозек же представлял из себя грузовик ЗИЛ защитного цвета, с двумя отсеками для перевозки заключённых. Напротив отсеков стояла скамья для конвоиров, в углу был расположен одинокий бокс. В него чаще всего сажали либо опущенных, либо кому светило ПЖ127, либо бывших сотрудников. Перед тем как привезти в суд, автозек обычно заезжал в несколько тюрем, где набирал других заключённых и после этого развозил по судам.

В отличии от региональных городов, в Москве много тюрем: Бутырка, Матросская Тишина (где помимо тюрьмы располагались больничка и спецкорпус ФСБ), Медведково, Капотня, Водник, Лефортово (тюрьма ФСБ), Пресня, Печатники (женская тюрьма). Между арестантами централы называли по номерам. Водник был СИЗО 77/5, соответственно пятый централ. Женское СИЗО 77/6 – шестой централ. И так далее. По пути в Кузьминский суд из пятого централа мы часто заезжали в Бутырку, Матросску и Медведково с Пресней.

Если до этого в суд нас возили каждые два месяца на продление срока задержания, то теперь стали проходить полноценные судебные заседания. После приезда в суд помещали в просторные боксы, где мы ждали начала заседания. Стенки судебных боксов были неровными, бугристыми и твёрдыми. Не знаю из какого материала они сделаны, но напоминали камень, и облокотиться головой к стене, чтобы поспать, было нереально. Прежде чем придёт конвоир и поведёт в зал суда, можно прождать и несколько часов в таком боксе.

После окончания заседания снова помещали в бокс, и держали там до вечера, пока не начиналась погрузка в автозек. Из еды в дорогу давали сухой паёк, в который входили каши быстрого приготовления. Наесться ими было нереально, и мы обычно везли их обратно на централ, где запаривали кипятком и ели. В тюрьму привозили к отбою и, подержав на сборке, поднимали в хату. Обычно судовые, вне зависимости от того, чем занимались в хате, после возвращения из суда, утомленные заваливались спать. Бывало, что очередное заседание назначат на следующий день и, не дав толком отоспаться, утром снова дёргают на сборку.

Особенно тяжко было в дни, когда мы отрицали. Проведёшь день в боксах либо в хате без матрасов, а на утро дёргали на суд.

После того как закончилось следствие, мне наконец разрешили свидания с родственниками. Как я уже говорил, до этого я видел родителей только во время продления срока ареста и выездов в прокуратуру. Смотрел с белой завистью на сокамерников, которых вызывают на свидания к родителям. И вот, наконец, в один прекрасный день и меня продольный заказал «налегке».

В комнате свиданий меня и родителей разделяло два звуконепроницаемых стекла, между которыми был узкий коридор. Общаться можно было только по установленной телефонной трубке. Длилось свидание час. На первое свидание пришли оба родителей. Я немного расстроился, не увидев сестру.

Основную часть времени общался с матерью. В основном задавал стандартные вопросы: «Как дела?», «Как здоровье?», «Как на свободе?». А мать больше рассказывала. Сказала, что приходили друзья, но писем от них я не получал. Сказала, что домой часто звонит какая-то девушка по имени Ира, спрашивает обо мне. Но от неё писем тоже не было. Надо заметить, что Ира не была моей девушкой на свободе, более того я даже не знал, как она выглядит. Мы познакомились по телефону через подругу моей бывшей девушки, и регулярно общались. Но всё равно было обидно, что на свободе якобы интересуются моей судьбой, а письма приходят только от родных.

Поговорив с матерью, я попросил передать трубку отцу и обмолвился с ним парой фраз. С отцом у меня замечательные отношения, но типично мужские. Мы никогда не проводили время за долгими беседами, при этом советы, которые он мне давал с детства, определили многое в моих жизненных принципах. Отец всегда был для меня авторитетом. В мои годы на нашем районе у него было погоняло «Батя» за то, что он обладал умением вырубать почти всех с одного удара. Меня часто узнавали на улице, и спрашивали, не сын ли Бати я?

Помню ещё в девяностых мы выгуливали с отцом нашу собаку породы ротвейлер, и рядом остановился чёрный мерседес, за рулём которого сидел здоровенный выбритый наголо амбал в пиджаке и с цепью на шее. Типичный браток.

– Здорово, Бать! – крикнул он моему отцу.

Отец подошёл, они тепло поздоровались и пообщались. Потом он рассказал, что это один из его одноклассников, сейчас в братве. У него многие одноклассники и друзья детства пошли по кривой дороге. Кто-то в братве, кто-то топтал лагеря. Один сидел за то, что выкрутил жениху на свадьбе обе руки. Мой же отец закончил МАДИ и в СССР работал военным инженером над секретными проектами, в основном по ракетостроению. В соседнем с ним отделе разрабатывали небезызвестный «Буран». По его словам, многие проекты, над которыми они работали, до сих пор засекречены.

Редко кому удавалось выбиться в люди с нашего района. Это типичный рабочий район, на окраине Москвы, основу которого составляли пятиэтажные «хрущёвки» и «сталинки». Прабабка моего отца с восемью детьми в годы коллективизации бежала сюда от большевиков из Рязанской Губернии. Род мой по отцу шёл от трудовых крестьян, которые имели свою землю и честно трудились, но большевики посчитали их кулаками, и, как и многие, они попали под репрессии. Что случилось с прадедом, так и неизвестно, но скорее всего он пал от руки большевизма.

Тогда мой район был посёлком, и отец родился в небольшом бараке в пятидесятых годах. Вскоре посёлок присоединили к городу Перово, а ещё позже Перово присоединили к Москве. В конце восьмидесятых здесь родился и я. Несмотря на статус городского района, менталитет среди местных так и оставался деревенский. Все друг про друга всё знали, много было алкашей, сейчас много и наркоманов. Ещё во времена моей юности здесь продолжались чисто деревенские драки район на район. Но несмотря на всё, я любил наш район, как любил его и отец. За эти пятиэтажные дома, укрытые деревьями улицы, отсутствие новостроек128, за дух той, старой России.

Отец научил меня никого не бояться, научил тому, что каждый, даже самый страшный с виду человек, имеет свои слабые стороны, и так же смертен, как и любой другой. Научил принципу «Если ты бился, то уже не проиграл», который всегда помогает мне по жизни. Ведь несмотря на любые трудности, нужно идти вперёд. Слабых жизнь не пытается сломать, они и так стоят на коленях. А сильным судьба всегда преподносит испытания. Так и живём.

Дорога на Вора

Наша камера находилась на третьем этаже нового корпуса, состоящего из четырёх этажей. Под нами был служебный этаж, где находились кабинеты сотрудников учреждения, а на первом этаже были уже упомянутые «пятёрки».

На нашей стороне крыла на пятерках находился спецпродол или «спецы», как мы его называли, где в одной камере сидел чеченский журналист, осуждённый по 282129 статье, а в другой вор Мамука Гальский. В хате на спецпродоле обычно сидело не больше пяти человек.

Спецпродол сформировали во время моего пребывания в пресс-хате. Ранее там располагались камеры для малолеток, как раз оттуда сломился беспредельщик Махо. Но позже хаты раскидали, продол огородили локалкой130 и заселили туда спецконтингент из взросляка. Туда и заехал по приезду на централ грузинский жулик. Его камера располагалась прямо под нами, через этаж, и дорогу с вором держать могли только мы.

Помимо малой вместимости спецы отличались от обычных камер тем, что на окнах у них стояли дополнительные решётки-«намордники» и дорогу гнать было достаточно трудно. Усложнялось это тем, что коня приходилось делать намного длиннее стандартного, так как держать его нужно было через административный этаж.

Через нашу камеру постоянно шли малявы вору со всех тюрем Москвы. Их загоняли нам по дороге судовые. Гнать такие малявы была большая ответственность, любая из них строго фиксировалась в дорожной тачковке.

Однажды, когда я спал, меня разбудил дорожник Фанат и Гусь. Они мне озвучили новость, от которой у меня волосы встали дыбом. У них оборвался конь, который шёл на вора, и упал на землю. В коне было более десятка маляв, которые мы получили накануне. Фанат и Гусь присели на конкретную измену, так как понимали, что если эти малявы попадут мусорам, то будет очень плохо, а с нас ещё и получат131. Со спецами общение держали в основном через раковину, и я пошёл с блатными на переговоры. В итоге, спустя час нервяка, пробежек от раковины к окну и долгих переговоров, ко времени, когда уже полностью рассвело, они смогли, наконец, затянуть малявы через козла с хозобслуги. У нас как камень с души упал. Но теперь я лично проверял на крепость каждого коня, дабы избежать подобных инцидентов.

Свидетель

Однажды к нам заехал паренёк, находившийся под следствием за семь эпизодов 162 ч.2132. Он мне сразу не понравился. Есть такой тип людей, сходу вызывающих отвращение. Крысёныш какой-то по характеру: юркий, хитрый. Мне стали интересны материалы его дела, и я попросил почитать объебон. Объебонами назывались все документы предварительного следствия, которые выдавались на руки подследственному. В основном это были постановления о аресте или обвинительные заключения.

Он протянул мне документ. Среди скучных, ничем не примечательных материалов дела я заметил то, что сразу привлекло моё внимание: данный индивид ранее проходил свидетелем обвинения по делу моего бывшего сокамерника. Свою находку я не стал оглашать вслух и подтянул к себе на беседу Фаната и Гуся. Змей тогда с нами ещё не сидел, и за хатой смотрела братва, то есть мы. Рассказав им о ситуации, предложил прессануть этого парня. Вообще так поступать нельзя, но мы были малолетками, а подросткам некуда девать накопленную энергию. Ведь сутками сидим в четырёх стенах. Не зря взросляки говорят, что с малолеток спроса нет, так как дети ведут неосознанный образ жизни.

По понятиям в дела подельников и свидетелей лезть нельзя, этот вопрос должен решать непосредственно сам обвиняемый по данному делу. Но мы воспользовались данным предлогом, чтобы избить непонравившегося нам арестанта. Да, мотивация жестокая. Возможно несправедливая. Но тюрьма не пионерлагерь, а мы хищники, не овцы.

Можно было его вшатать и так, в открытую, но так как парню стучать ментам не впервой, нужно было провернуть всё грамотно, чтобы он не мог понять, как всё произошло. Разработали план, по которому Фанат начинает беседовать с жертвой при всей хате, на разговоре выводит его признание сучьего поступка, после чего я подаю сигнал, и Гусь накидывает ему на голову одеяло.

После вечерней проверки, Фанат сказал всей хате, что сейчас будет серьёзный разговор и пригласил новенького сесть за дубок. Сев напротив, он начал с ним общаться, сказав, что мы в курсе за ситуацию, и попросив разъяснить её. Я стал рядом с Фанатом напротив парня, а Гусь сзади, около двуярусной шконки. Тот, понимая, что ему не отвертеться, а в тюрьме лучше не врать, признался, что проходил свидетелем по делу о разбойном нападении, где сдал своего знакомого.

– Ну, ты признаёшь, что сука? – спросил Фанат.

Парень в ответ начал мямлить отмазки.

– Ты признаёшь, что ты сука?! – не отступал Фанат. – На конкретный вопрос полагается только конкретный ответ! Да или нет?

– Да, признаю, – сдался парень.

– Что признаёшь? – Фанат ждал отчётливого заявления.

– Признаю, что я сука, – признание получено, приговор вынесен.

Я щелкнул пальцами, Гусь сорвал со второго яруса шконки одеяло и накинул жертве на голову, после чего последовал удар ногой в лицо, и свидетель слетел с козел на пол.

Били долго. Стараясь не отправить в больницу, и не разбить лицо, но в то же время вымещая всю накопившуюся злость. В первую очередь меня злило то, что сам он являлся преступником, заехал весь на «мур-волне»133, а сам оказался вольным стукачком. Фраер, одним словом. На суд Линча подорвалась вся хата, так что вскоре пришлось оттаскивать от него других. На ночь забили его под шконку, и сказали утром по проверке не возвращаться в хату.

На следующее утро был «голый торс», и на проверке сотрудники увидели, что вся спина новенького покрыта синими гематомами, как будто за ночь ему сделали татуировку во всю спину. В хату, понятное дело, он не вернулся, и нас по одному начал дёргать кум на беседу. Но ответ следовал от всех один: «Не знаем, спали, видимо, упал».

На прогулке во дворик зашёл смотрящий за малолеткой. Зашёл и остановился у дверей. Мы столпились всей камерой, стоя наготове, всем своим видом давая понять, что если получат с одного из нас, то с дворика он не выйдет. Так и вели разговор на дистанции. Он спросил, за что мы его избили, я ему пояснил. Он постоял, помолчал, и сказав, чтобы мы больше так не делали, вышел.

Приговор

На заседаниях суда творился полный бардак. Мои потерпевшие не явились ни на одно слушание, заседания из-за этого переносили, часто возив нас впустую. Терпил объявили в розыск, но не нашли даже у них на родине. Свидетель, сдавший Шульцгена, не явился. На суде присутствовали только брат и жена потерпевшего по убийству, которые требовали от моих подельников компенсацию в размере нескольких миллионов рублей. Эта тягомутина длилась всю осень.

Настал декабрь 2006-го года. Прокурор запросил нам реальные сроки лишения свободы. Точное число не помню, но мне запросили не меньше пяти-шести лет. В тюрьму после этого заседания возвращался угрюмым, хотя примерно такой срок и ожидал.

На приговор ехали на позитиве. Мы с Шульцгеном оба были «при параде»134, только поменялись бомберами: он одел мой чёрный, а я его оливковый. Побрились перед приговором наголо.

Стоя в клетке зала суда, слушали долгую речь судьи и улыбались. Когда услышал приговор, моя улыбка стала ещё шире.

«… По ст. 162 ч.2 оправдать… в итоге приговаривается к трём годам лишения свободы с отбыванием наказания в воспитательной колонии,» – я не верил своим ушам. По тому липовому эпизоду о разбое меня и подельников только что оправдали, а по второму (с подвалом) я получил три года. Всего три, когда я ожидал минимум шесть!

Мать в зале суда залилась слезами.

– Не плачь, мама! – крикнул я. – Три не семь, скоро буду дома!

Хаттаб получил три с половиной года суммарно с эпизодом за грабёж, Шульцген получил за убийство по неосторожности и разбой три года, а Тито всего год.

В тюрьму мы приехали на позитиве.

– Сколько? – спросили в хате, когда я зашёл.

– Три! – радостно ответил я.

Никто мне сначала не поверил, но потом собрали дубок и отпраздновали приговор чифиром.

Но долго радоваться не пришлось. Я ждал законку, уже готовясь к этапу на зону. С хаты меня собрали душевно, всего было в достатке, но, когда цензор подозвал к кормяку, вместо законки меня ждало постановление. Прокурор остался недоволен нашим сроком и написал жалобу на пересуд. Его, видите ли, не устраивало, что нас оправдали. И при этом не смущало, что преступление якобы было в начале марта, а освидетельствование в травмпункте потерпевший прошёл только после того, как нас посадили в середине марта. Не смущало его и то, что потерпевшего не было даже на суде, а вся доказательная база держится только на его показаниях. Но помня, как меня промотали опера, помня пытки и пресс-хаты, я понимал, что просто так меня не отпустят.

Всё только начиналось.

В тюрьме, кто был, тот в цирке не смеётся

С соседней камерой под номером 607 у нас была кабура в стене на дальняке. Днём мы её залепляли клейстером, пряча от любопытного взора легавых, а ночью открывали. За 607 смотрел скинхед по погонялу Слон. Сидел Слон за «белый вагон» по 111 ч.3135: они избили иммигранта и сбросили его с электрички на ходу. По словам Слона, он состоял почти во всех возможных националистических организациях, ныне уже запрещённых и не существующих: и в ДПНИ, и в «Славянском Союзе», и тусовался с небезызвестным Тесаком и его «Форматом 18». Сам Слон был большим и толстым, за что и получил своё погоняло. Но, несмотря на его внешний вид, со свободы Слону писала письма и присылала фото красивая девушка, которая обещала его ждать.