Нефрит. Огонь. Золото

Я улыбаюсь в ответ. Его надежда заразительна, хоть и наивна.

Мы останавливаемся у общественного колодца, и я отвязываю от пояса флягу. На сердце у меня тяжело. Бросаю ведро вниз и, кажется, целую вечность жду, когда оно нырнет в воду. Как скоро иссякнут грунтовые воды? Сколько пройдет времени, прежде чем Шамо превратится в город-призрак? И что тогда станет с моей деревенькой? Я тяну ведро обратно, обдирая кожу ладоней о потрепанную веревку. Возможно, единственный способ выжить – отрастить толстую кожу.

Кто-то хватает меня за ногу.

Вскрикнув, я отскакиваю назад, расплескав драгоценную жидкость.

На меня снизу вверх смотрит валяющаяся на земле женщина, чье тело едва прикрыто лохмотьями, а короткие темные волосы сплошь сбились в колтуны. Наконец она убирает кривые дрожащие пальцы с моей лодыжки. У нее нет одной ноги, и она распространяет вокруг себя тлетворный запах гниющей плоти. Должно быть, она пряталась за колодцем. Я пытаюсь отвести взгляд, но он сам собой устремляется к отметке у нее на лбу.

Хотя ее лицо покрыто грязью, на коже отчетливо виден характерный алый иероглиф на языке Ши.

Предательница.

Я натыкаюсь на Ли Го.

– Нам нужно идти.

Женщина издает ужасающий звук – бессвязное гортанное бульканье, – и я понимаю, что она немая. У нее вырезали язык, как и у всех ей подобных.

Друг не только не уходит, но и опускается рядом с женщиной на корточки.

– Что ты делаешь? – шепчу я, воровато оглядываясь по сторонам. Вокруг никого и ничего, кроме закрытых ставнями витрин. Однако страх перед священниками Дийе так велик, что при одной мысли о них сердце начинает биться быстрее.

А вот Ли Го не боится.

– Отдай ей свою еду, – велит он.

– Нет! Что на тебя нашло? Мы все равно не сможем ей помочь. А если кто-нибудь увидит? – Я морщусь при мысли о собственной бессердечности.

«Уж лучше проявить осторожность, даже если при этом приходится быть бесчувственным», – напоминаю себе известную пословицу жителей Шамо.

Ли Го бросает на меня презрительный взгляд.

– Не трусь. Она голодна и умрет, если мы ей не поможем.

«Она все равно обречена», – хочется возразить мне.

– Что, если нас поймают священники? – малодушно произношу я, а женщина снова издает пугающий звук и смотрит на ведро. Ее пустые глаза озаряются мольбой.

– Раз сама не хочешь помочь, уйди с дороги.

Отстранив меня, друг снова опускает ведро в колодец. Вытянув его обратно, складывает ладони лодочкой и зачерпывает воду. Женщина пьет жадно и шумно, едва не захлебываясь от облегчения. Теперь я понимаю, что она очень юна, немногим старше меня самой.

«Предательница», – обличает красная метка у нее на лбу, и мне становится интересно, кого эта девушка пыталась защитить? Мать? Брата? Или, возможно, друга? Как бы то ни было, преступление она совершила пугающе простое: укрывала тяньсай – человека, наделенного проклятым магическим даром. В поисках таких людей священники разъезжают по городам и деревням, а если находят, насаживают их на кол и прилюдно сжигают на костре, принуждая членов семьи смотреть.

Судьба того, кто помогает тяньсай, тоже незавидна.

Им отрезают языки и сбривают волосы, что и случилось с этой девушкой. А еще клеймят, и эту отметку никак не скрыть. Они становятся отверженными, ведь никто не отважится прийти им на выручку, зная, какая за это постигнет страшная кара.

Вероятно, девушку ранили, и она потеряла ногу из-за того, что не нашлось ни единого человека, достаточно храброго или доброго, чтобы оказать ей помощь. Ли Го снова и снова черпает ладонями воду и подносит к ее губам. Девушка благодарно пьет.

«Думаешь, тебе одной трудно живется? Иди-ка покричи об этом на улице, никто и головы не повернет».

Спрятанные в складках моего одеяния маньтоу еще теплые и свежие. Дрожащими пальцами я отрываю кусочек и вкладываю девушке в руку. Похоже, она улыбается мне, но наверняка сказать не могу, настолько сильно изуродованы ее губы.

А вот то, что она плачет, сомнений не вызывает.

Ли Го смотрит на меня с негодованием во взгляде.

– Знаешь, почему священники отрезают им языки, вместо того, чтобы убить? – Ответа на этот вопрос у меня нет. – Они поступают так, чтобы лишить надежды и посеять отчаяние. Понимают ведь, что люди станут избегать так называемых предателей, стремясь уберечь собственную шкуру. – Он сжимает кулаки. – И в этом они правы.

Я часто моргаю, чтобы прогнать образ, который не могу забыть даже спустя десять лет. Он и по сей день пугает меня и служит предупреждением, чтобы вела себя осторожно. Не следовало мне помогать этой девушке, так недолго и самой в беду угодить.

– Она оказывала содействие тяньсай, – возражаю я. – Хоть и знала, что в Империи магия запрещена не просто так. Священники говорят, именно магия тяньсай создала эту пустыню и явилась причиной засухи в одной из юго-восточных деревень, где перестал расти рис, и…

– Хочешь сказать, что она заслуживает такого наказания? – холодно прерывает мои рассуждения Ли Го.

– Нет! Я лишь говорю, что хватит уже над ней хлопотать. Священники…

Друг рассерженно поднимает руку, не давая мне закончить.

– Мы уже говорили с тобой об этом, и сейчас нет смысла продолжать. Если хочешь – уходи. Я один найду способ что-нибудь для нее сделать.

Я замечаю, что девушка не сводит с Ли Го полного надежды взгляда. Считает его своим спасителем. Мне же известно истинное положение дел. Как жаль, что я не могу рассказать другу правду о себе. Однако, оставаясь в неведении, он будет в большей безопасности. Я разворачиваюсь и усилием воли заставляю себя шагать прочь. Попеременно переставляю ноги и стараюсь не вспоминать о той ночи десять лет назад, когда я, одинокая и напуганная, бродила по пыльным улицам Шамо.

Снова пытаюсь выбросить из головы образ одинокого ребенка в лохмотьях, каким я тогда являлась. С зажатым в одном кулачке нефритовым перстнем и снежинкой – в другом.

Снежинкой, которая не таяла даже на летнем зное.

Час спустя я подхожу к своей деревне и чувствую привычный укол в груди при виде ее плачевного состояния: иссушенные солнцем домишки из глины или грубо отесанных камней, каждый обнесен невысоким забором, обозначающим границы собственности. Селение находится к востоку от постепенно уменьшающегося в размерах оазиса, и земля здесь настолько сухая, что при каждом шаге в воздух взлетают облачка пыли.

Я почти не помню своего первого появления здесь, но одно знаю наверняка: тогда деревушка не была такой заброшенной, как сейчас. Наоборот, она процветала, в ней бурлила жизнь. Пейзаж был зелен, на пашне росли посевы. Мне нравилось слушать журчание воды в построенной еще в незапамятные времена системе оросительных каналов и кожей ощущать благословенную прохладу, омывая тело в конце дня.

Годы шли, пустыня подбиралась все ближе и ближе. Некогда плодородные земли превратились в пыль, и ничего нельзя было изменить. Теперь хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать оставшихся в округе соседей. Большинство уехали в поисках лучшей жизни.

Я и сама бы так поступила, если бы могла.

Пробираюсь через брешь в старом каменном заборе, знаменующем границы самого маленького и отдаленного хозяйства, на ходу приглаживая руками растрепавшиеся волосы и поправляя одежду. Пристраивая деревянные доски на место пролома, чтобы замаскировать его, натягиваю на лицо фальшивую улыбку.

Большую часть имущества мы уже распродали, и теперь у нас остался лишь стол, две ветхие кровати да несколько расшатанных стульев. Скудно, да, но это единственный дом, который у меня когда-либо был. И здесь меня ждет знакомое приветливое лицо амы. Она лежит в постели, обложенная протертыми до дыр одеялами.

– Раненько ты сегодня вернулась, – замечает она, осторожно приподнимая голову.

Я выкладываю остатки украденной еды на стол и подхожу к бабушке.

– Олд Пэнг любезно отпустил меня пораньше. Он знает, что тебе нездоровится, ама.

Мне ненавистно лгать ей, но если ама узнает правду, будет еще хуже. Кудрявые седые волосы падают на лицо, когда она пытается принять сидячее положение, а я взбиваю подушки, чтобы ей было на что опереться. Жар, исходящий от ее тела, отчетливо чувствуется даже в зное пустыни.

– Как ты себя чувствуешь, ама?

– Лучше, – криво усмехнувшись, отвечает она и убирает пряди волос с моего лба. – Я больше о тебе переживаю: рано встаешь, тяжело работаешь.

– Я в порядке. Мне не требуется много спать, – уверяю я бабушку, выдавливая из себя улыбку. – Сейчас соберу на стол.

Промываю последнюю оставшуюся у нас горстку риса и варю на огне жидкую кашицу, доливая гораздо больше воды, чем требуется, чтобы блюда хватило на подольше. Пока мы едим, я рассказываю истории якобы с работы. Так поднаторела во лжи, что почти сама себе верю.

Потом мы ложимся спать. Выжидаю около часа, на цыпочках возвращаюсь на кухню и, стараясь не шуметь, поднимаю половицу и достаю спрятанный под ней кожаный мешочек.

– Ан?

Я замираю на месте.

– Думала, ты уже спишь, ама.

– Что это ты делаешь? – спрашивает она, приближаясь шаркающей походкой.

Слишком поздно что-либо скрывать. Я разжимаю кулак и показываю ей сверкающий в свете лампы нефритовый перстень. Провожу большим пальцем по серебряной гравировке с фэнхуаном – мифическим фениксом, который, по поверьям, обитает высоко в горах Удин на севере. Металл потускнел, оперение птицы потемнело. Под ее лапками имеется едва заметный перламутровый узор, частично выщербленный, и все же этот перстень – самое красивое из всех моих немудреных пожитков.

Ама садится на пол и укрывает мне плечи одеялом.

– Раздумываешь, не продать ли его? – Я киваю. – Не делай этого, – твердо возражает она. – Это фамильная вещь, единственное, что осталось тебе от родителей.

– Я совсем их не помню, – возражаю я. Возможно, они меня бросили. Или давно мертвы. Память сохранила лишь смутное очертание чьего-то лица и звук голоса. Мои отец и мать.

– Дорогое дитя.

Ама устремляет на меня мутный взгляд своих серых глаз. Ее добрая теплая улыбка как путеводный маяк, направляющий через мрачные океанские глубины. Бабушка заключает меня в объятия, и я сразу же чувствую себя защищенной, несмотря на то, что из-за болезни она сильно исхудала и ослабла.

– Зачем ты спасла меня? Почему не отдала в руки священников Дийе? – вопрошаю, нежась в коконе ее рук. – Почему не испугалась, узнав, что я наделена магией?

– Потому что любая жизнь представляет ценность…

– …И каждый ребенок заслуживает своего счастливого шанса, – заканчиваю я.

Ама гладит меня по волосам.

– Ты была всего лишь маленькой девочкой, а не демоном и не монстром, что бы там ни говорили священники.

– Но иногда я что-то ощущаю внутри, хотя и не жажду никакой магии. Она меня пугает. Она… – Я умолкаю, пожимая плечами. Все эти годы из страха угодить в лапы священников или навлечь беду на аму за то, что укрывает меня, я старалась сдерживать свою магию. Когда была младше, это давалось мне куда проще. Всего-то и нужно было не думать о магии. Забыть, что она вообще существует. Но постепенно внутри меня, уж не знаю, почему, появились другие ощущения.

Совсем недавно, когда еще работала в таверне, я случайно заморозила чай в чашке, потому что Олд Пэнг орал на меня, и я едва соображала от злости. Хвала небесам, он ничего не заметил.

– О магии мне ничего не известно, зато я отлично знаю внучку, которую вырастила. Ты никому не причинишь вреда. – Ама намеренно выпрямляет спину. На ее лице появляется выражение, свидетельствующее о прошлом болезненном опыте. – Я живу на свете так давно, что застала времена, когда мир был зелен. Зеленее, чем запомнился тебе. Повсюду бурлила жизнь, не то что сейчас: куда ни посмотри, увидишь лишь бесконечную пустоту. Отчего же пустыня продолжает расползаться, когда эти мнимые святоши истребляют всех, кого называют тяньсай?

Обвинить священников Дийе в том, что они мнимые, равносильно призванию беды на свою голову, но аме нет до этого дела. Она продолжает говорить, задорно сверкая глазами, будто долго собиралась и теперь, наконец, время пришло.

– В стародавние времена все было по-другому. Мы не говорим об императоре, который был до Гао Луна, потому что это запрещено. Однако он не верил в то, что тяньсай – демоны или монстры. Хорошим он был человеком, благослови небеса его душу.

Я тоже слышала о мирном правлении Рен Луна, но собственных воспоминаний у меня почти не сохранилось. Мне было всего шесть лет, когда он умер – незадолго до того, как ама взяла меня к себе.

Она пытается продолжить рассказ, но заходится в сильном приступе кашля. Ей определенно требуется лекарство. В голове молнией проносится предложение лекаря, от которого мне снова делается дурно.

Я подношу бабушке чашку воды.

– Тебе нужно отдохнуть, ама. Завтра поговорим.

Она засыпает, а я остаюсь сидеть в темноте, вспоминая, каким я тогда была маленьким грязным оборвышем, слоняющимся по улицам Шамо. Ноги у меня болели, и я крепко сжимала в кулачке перстень. Все вокруг делали вид, что не замечают меня, и спешили прочь. Наконец я попалась на глаза возвращающейся в свою деревню повитухе. Снежинка у меня в руке служила неопровержимым свидетельством того, что я наделена магией. Любой другой на месте амы просто ушел бы или отвел меня прямиком к священникам Дийе, рассчитывая получить вознаграждение.

Но не она.

Помню собравшиеся вокруг ее глаз морщинки, когда она наклонилась ко мне и спросила, как меня зовут.

«Ан», – ответила я.

«Какое красивое имя», – произнесла она.

Сердце у амы большое, а вот кошелек тощий. Ее собственных детей и внуков унесла чума, свирепствовавшая несколько лет назад во многих странах, поэтому она взяла меня к себе и воспитала, как родную внучку. Бабушка – это вся моя семья. Продав перстень, я сохраню ей жизнь.

Но одновременно потеряю единственную ниточку, связывающую меня с настоящими родителями.

На глаза мне наворачиваются слезы, и я яростно моргаю, чтобы не дать им пролиться. Ли Го известно о моем стремлении покинуть Шамо, но ему никогда не понять, сколь многим я обязана аме. Я не могу бросить ее и не стану смотреть, как она страдает. Еще раз погладив пальцем перстень, я убираю его в мешочек и прячу под подушку, стараясь подавить бушующие в груди эмоции.

В пустыне нет места сентиментальности. Смотри-ка, вот ты и научилась не плакать.

Глава 2

АЛТАН

– Беги, Алтан!

Мамино лицо искажается от напряжения, один глаз, на который пришелся удар предателя, заплыл и не открывается. Из носа капает кровь.

На ее лице написаны паника и ужас. Но я не могу сдвинуться с места.

Мужчина хватает ее за волосы и, оттянув голову назад, медленно проводит по щеке ножом. Она кричит, пока по ее коже стекают красные капли.

Мерзавец смотрит на меня. Хочет, чтобы я все видел. Его губы кривятся в усмешке, а в глазах вспыхивает дикий огонь.

Его лицо. Что-то с ним не так.

Оно тает.

Это лицо демона.

Я понимаю, что вскоре демон в человеческом обличье придет за мной. И за моей сестрой. Пытаюсь бежать, но ноги словно налиты свинцом.

Человек-демон с такой силой бьет маму коленом в живот, что она падает на землю, и он тут же принимается пинать ее, дрожащую, ногами. Мама пытается уползти, но ее со всех сторон обступают солдаты в сапогах с металлическими носами и с гоготом присоединяются к истязанию.

Один, два, три. В моем сознании навеки запечатлевается каждый удар.

Человек-демон не солдат. Укутанный в плащ черного дыма и красной ярости, он отеческим жестом вытягивает руку, якобы чтобы приласкать. Только вот это не мой родитель. Его жестокая улыбка становится шире, и он разжимает кулак.

На ладони вспыхивает пламя и, извиваясь, танцует, будто змея под гипнотическую мелодию, а потом разевает пасть и исторгает сноп огня и дыма.

И снова я пытаюсь убежать, но страх обвивает ноги своими щупальцами, приковывает к земле. Я прихожу в себя, лишь когда сестра издает нечеловеческий вопль.

Что-то тянется, вибрируя, из моей груди.

Поднимается ветер, такой мощный, что сбивает солдат с ног. Направляемая неведомой силой, налетает песчаная буря и ослепляет врага.

Даже в хаосе дымки и песчаной завесы я отчетливо вижу открытый мамин глаз и слышу в голове ее голос: «Беги, Алтан».

Я хватаю сестру за руку и тащу за собой, устремляясь в гущу кружащегося вихря и совсем не разбирая дороги. Ладошка у малышки скользкая, но я держу.

Как же много песка! Он царапает лицо. Забивается в нос, туманит взгляд.

Не могу дышать.

Рывок.

Сестра тянет меня назад.

«Нет, продолжай бежать!» – хочу крикнуть ей, но мой рот полон песка, и не получается вымолвить ни слова.

Еще один детский пальчик выскальзывает из моей хватки. Нельзя ее отпускать!

Нельзя.

Очередной рывок.

Наши руки разъединяются, и она исчезает.

Я резко просыпаюсь, дрожащее тело покрыто потом. Немой крик замирает у меня в горле.

На мгновение я забываю, где нахожусь. И кто я такой.

Но в следующий миг возвращаюсь в реальность.

Мне больше не восемь, и я не убегаю от солдат, ведомых человеком с тающим лицом и глазами ворона. Я не тащу за собой сестренку, которая кричит и упирается, желая вернуться к матери. И песок больше не туманит взгляд. Не пытается уничтожить нас.

Засы´пать по самую макушку.

Мне не нужно раскапывать его, снова и снова выкрикивая имя сестры, до тех пор, пока не вырву себе все ногти, а пальцы не начнут кровоточить.

Затем накрывает осознание, что у меня больше нет сестры.

В таверне не раздается ни единого звука, а затаившиеся по углам тени играют странные шутки с моим разумом. Я пытаюсь понять, где нахожусь. Ночь безмолвна. Такого рода тишина мне слишком хорошо известна. Обхватив голову руками, я вслушиваюсь в собственное прерывистое дыхание, медленно считаю про себя и пытаюсь забыть, что застрял в городе, который живьем поедает пустыня.

Песок.

Малюсенькие невесомые песчинки, заставляющие снова ощущать себя восьмилетним парнишкой. Со времени побега минуло целых десять лет, но собственные страхи до сих пор преследуют меня среди зыбучих песков.

Я заглушаю крики матери, забываю то мгновение, когда ручка сестры выскользнула из моей. Давным-давно я пообещал себе, что больше не стану лить по ним слезы. Теперь, вернувшись в земли, где зародились мои ночные кошмары, я изо всех сил стараюсь сдержать это обещание.

Чтобы утешиться, я касаюсь висящего на обнаженной груди амулета. Ищу в себе силы сделать то, что должен. Нефрит на ощупь холоден даже в одуряющей жаре пустыни.

Наконец я встаю с кровати и, открыв окна, всматриваюсь в ночь. Высоко в небе сияет луна, призрачный свет которой заселяет землю причудливыми тенями.

– Сарангерель.

Я давно не произносил имя сестры. Сейчас ей исполнилось бы восемнадцать, как и мне. Имея кожу и волосы насыщенного золотисто-коричневого оттенка, как у северного народа матушки, мы, даже будучи детьми, разительно отличались от бледнолицых, черноволосых жителей Империи Ши. Из-за внешности некоторые считали нас недостойными королевскими отпрысками, несмотря на то, что наш отец был императором.

– Сарангерель, – снова повторяю я надтреснутым голосом, – мне очень, очень жаль.

«Я прощаю тебя», – слышится мне в голосе ветра.

С моих губ срывается громкий веселый смех. Хоть пески и населены призраками, ответили мне вовсе не они, а собственное воображение, отягощенное чувством вины и жаждущее избавления.

– Ослабляешь защиту, а?

Я быстро разворачиваюсь и выбрасываю вперед руку. Вижу сверкающий в темноте металл, который сам по себе парит в воздухе.

– Расслабься, это всего лишь я.

Из темного угла выплывает фигура, держащая в руке мой кинжал.

– Ад тебя разбери! Что ты здесь делаешь? – Я выдыхаю и сжимаю руку. На кончиках пальцев медленно разгорается пламя, от которого я зажигаю светильник.

Комната озаряется светом, и в нем отчетливо проступает лицо в форме сердца. Тряхнув волосами, Тан Вэй с такой силой втыкает клинок в деревянную столешницу, что чашки протестующе звякают. Она усмехается, ставит ногу на сиденье стула и, упершись локтями в колено, принимается как ни в чем не бывало поигрывать собственным кинжалом с кривым лезвием.

– Ты проиграл. Снова.

Я испускаю громкий стон. Теперь какое-то время Тан Вэй будет упиваться победой. Мы с детства играем в игру под названием «Застань другого врасплох». Сначала потому, что наши заботливые наставники частенько натравливали нас друг на друга, чтобы отшлифовать навыки кулачного боя. Со временем это превратилось во что-то вроде соревнования, по большей части дружеского. Хотя она была близка к тому, чтобы, пощекотав кинжалом мне шею, пустить кровь.

– И давно ты за мной наблюдаешь?

– Достаточно давно. – Выражение ее лица делается серьезным. – Очередной кошмар?

Я одеваюсь и пристраиваю на глазу повязку. Тан Вэй не морщится при виде моих шрамов, они давно стали для нее привычными. Как и эта узкая полоска ткани сделалась частью меня.

Чай уже остыл, но я все равно наливаю себе чашку и под пристальным взглядом Тан Вэй залпом ее осушаю. Не хочу, чтобы девушка разболтала Шифу о моей слабости.

А ведь он предупреждал меня, говорил, чтобы держался подальше от пустыни. Советовал искать собственный путь.

«Это твой выбор. Только знай, что у любого выбора есть последствия. Не забывай прежде оценить результаты собственных поступков», – отчетливо, как колокольчик в ночной тиши, звучит у меня в голове голос мастера Сунь Ти Му. Мне очень хочется доказать, что он ошибался, что я сделал правильный выбор.

– Так зачем ты здесь? – снова спрашиваю у Тан Вэй.

– Нянькой решила поработать, – она изгибает бровь, – при тебе.

– И чье это распоряжение? Моего наставника или твоего?

Изогнутый кинжал исчезает у нее в рукаве, а сама она садится на деревянный стул и разглаживает складки юбки.

– Вообще-то обоих. Мастер Сунь и старейшина Хун Фэн, похоже, считают твой выбор опрометчивым. Никто не знает наверняка, жив ли феникс. Слухи о его крике мог распустить суеверный крестьянин или ушлый трактирщик, желающий привлечь клиентуру в свою захудалую горную деревеньку.

– Это Шифу прислал тебя ко мне, чтобы разубедить? У тебя ничего не выйдет, сама понимаешь.

Уголки губ Тан Вэй подрагивают.

– Всем известно, что ты упрям, точно буйвол. Меня отправили охранять тебя.

Я презрительно усмехаюсь.

– Ты же не наделена магией. Я и сам прекрасно могу себя защитить.

– Тем не менее я целых пять минут наблюдала, как тебя терзают ночные кошмары. – Она усмехается. – А тебе известно, что твой угрюмый вид исчезает, когда ты спишь? Без него ты выглядишь более привлекательным. Постарайся как можно дольше не хмуриться, и, возможно, какая-нибудь девушка влюбится в тебя, Золотой Мальчик.

– Помнится, мы договаривались, что ты прекратишь меня так называть. – Она много лет так ко мне обращалась, преимущественно из-за цвета волос, но это прозвище слишком похоже на данное мне при рождении имя, поэтому произносить его вслух небезопасно. Особенно с учетом того, что я планирую совершить.

– Привычка, что поделать. Договорились, Алтан. Просто к сведению: твое настоящее имя нравится мне гораздо больше.

– Только вот твое мнение для меня ничего не значит.

– Лжец.

Я не отрицаю очевидного. Мы с Тан Вэй дружим с восьми лет. Я познакомился с ней вскоре после того, как Шифу нашел меня в пустыне. Хотя она присягнула на верность секте Лотоса, а я – усыновившему меня клану Сунь, мы вместе росли в Южных Колониях.

Мой Шифу – совершенствующийся и тяньсай, а наставница Тан Вэй, старейшина Хун Фэн, тоже совершенствующаяся, а еще возглавляет тайное общество наемных убийц, состоящее исключительно из женщин. И пусть сама старейшина не тяньсай, она давняя приятельница Шифу и поддерживает наше дело.

Тан Вэй всегда могла положиться на сестер из секты, с которыми делила радости и горести. Я же по большей части в имении Сунь находился один. Ей нравится считать себя моей близкой подругой, и думаю, в этом девушка недалека от истины. Но ей я в этом никогда не признаюсь.

– Скорее всего, ты не захочешь услышать, что я думаю о твоих глупых устремлениях… – начинает она.

– Сама же только что назвала их глупыми…

– Мне кажется, ты очень смелый. – Я так сильно удивлен, что даже не нахожусь с ответом. – Неразумный, – тем временем продолжает Тан Вэй, – но отважный. Легенда гласит, что в мире есть всего два Духовных Зверя: один в море и один в небесах. Встреча с любым из них способна свести человека с ума. Я пошла бы с тобой в горы Удин, даже не получив приказа сопровождать тебя. – Посмотрев на меня, она закатывает глаза. – Сотри с лица это сентиментальное выражение. Я сопровождаю тебя лишь затем, чтобы, если ты и вправду повредишься рассудком, сказать, что предупреждала тебя.