Полная версия
Sophia Isla. Доблесть маленькой души
На долю родителей Джим-Джима выпало жестокое испытание. Они не могли помочь сыну, они могли лишь смотреть, как тот страдает.
Могли только слушать дикий ритм биения его сердца и каждую секунду задаваться самым кротким и отчаянным вопросом:
«Почему именно с ним, именно в этот день, именно в 1861 году?»
Наутро все жители стояли на ушах: родители заснувших детей бегали в ужасе по соседям, молились всем известным богам, умоляли забрать их жизни и покой в обмен на души любимых детей.
Тем временем на утреннем небе правила луна, коронующая целину выжженного неба, – плод страсти, умысел ночного огнища и темных сил, в окружении безмолвных звезд.
Все Черапунджи познало беспощадность обитателей потустороннего мира.
Лес шумел в агонии. Удушающие крики животных доносились до запертых на засовы домов, а зеленые листья с некогда могучих ветвей опадали, словно пепел, прощаясь серыми красками с умерщвляющей их чащей. Небо не шло на уступки, ни одна молитва не была услышана.
На проклятой волей случая поляне гибли ни в чем неповинные животные. В некоторых еще теплилась жизнь, а некоторые испускали последний вздох.
Их хладные тела темнели вместе с последним взглядом, в котором не было ни капли ненависти и злобы.
Жизнь покидала Черапунджи: дети покоились в непробудной колыбели сна, и только один из них знал, что происходит.
Может статься, что все происходящее вокруг связано или берет свое начало с Джим-Дима. Но так ли это на самом деле?
Об этом лучше умолчать – ведь радости здесь нет
Когда все дети, непригодные для гостей из загробного мира, наконец очнулись, бархат ночи спал со звездных полюсов. Лазурит прекрасной синевы и корундовый рубиновый мираж буйными волнами окрасили небесные холсты. В комнату Джима вновь проник живящий солнечный свет.
Медленно избавляя от страха перед колким духом ночи, теплые лучи солнца рассеяли вместе с тем и последние воспоминания ребенка.
Комната Джим-Джима вновь стала живой и теплой, с одним лишь неочевидным напоминанием о том, что здесь, в светлой маленькой комнатке, на пьедестале проклятых, отсеченных лет жизни пятилетнего мальчика, восседает новый окаянный хозяин. Неупокоенная душа лесной дивы.
Скверный запах могильной сырости не покидал больше дома Даниэля и Мии Крафт. Да и с чего бы ему покинуть своего потустороннего хозяина: отныне и впредь этот кров находится в холодных руках смерти.
И если наших героев ветхий запах обволакивал даже во сне, то очнувшиеся души пережитый страх смерти преследовал и в ярком смехе, и в громких рыданиях. Даже в своем отражении дети видели своих мучителей.
Юные души возмужали: они осознали, что любое отложенное дело или желание может стоить им жизни.
Мысль о том, что за ними могут вернуться, не давала сомкнуть уставших глаз.
Пятилетие Джим-Джима 3 июля 1861 года стало знамением для всех детей Черапунджи.
В первые секунды пробуждения их дыхание раздирало отчужденное, но безумное и ненасытное желание жить. Это был роковой подарок загробного мира, отныне и вовек таящий в себе пороки и желания, лютую ненависть к бездействию и охоту к острым ощущениям.
Единственный вопрос, который волнует нас сейчас больше всего остального: «Почему именно они – маленькие, ни в чем не повинные дети – были окутаны параличом смерти?»
Все мы без исключения ходим под белыми флагами, когда нам есть о чем молчать. И как бы то ни было, но маленьким, неопытным и наивным, как никому другому, было и будет о чем просить прощения. Жестокость у детей глупа и примитивна, но пылает во сто крат ярче, чем у любого взрослого.
Именно они, постыдные грешки, послужили верой и правдой своим хозяевам.
Запятнанные маленькие души не пришлись по вкусу никому из покойников. Легенда Непорочного[15] ясно давала понять: нужна чистая и светлая душа, лишь тогда ритуал возвращения к жизни состоится.
Когда приходит дождь, свет падает совсем иначе: деревья приобретают глубокие оттенки зеленого, а небо, которое в солнечную погоду кажется таким удивительным и глубоким, окрашивается в скучный серый оттенок.
Полная однородность подобна вселенному безразличию к нам, маленьким, мелочным людям. Но стоит дождю пройти, небо вновь отвлекает внимание на свои бескрайние просторы. Деревья озаряются солнцем, и мы вновь о них забываем, сосредотачиваясь на том, что нам кажется более удивительным и желанным.
Расправить крылья по примеру Икара и полететь на свет, прямиком в ловушку, подобно мотыльку. Можем ли мы винить безобидное насекомое за то, что его, как и всех людей Земли, тянет туда, где светит ярче?
Мы не виним обреченного мотылька, а потому не виним и своих детей. Но взрослых это никогда не останавливает в желании винить себя, и в этом они будут правы.
Именно ледяной дождь в душе и серое однородное небо, нависшее над головами очнувшихся детей, подарили им шанс исправить свои ошибки: юные глаза, в которых еще вчера читалось презрение к Джиму и глупая ненависть, теперь излучали переживание и волнение за незнакомца, ставшего им родным человеком.
В ночь на третье июля каждый из них побывал в своей персональной газовой камере, и сейчас они лучше кого-либо понимали, с чем приходится изо дня в день бороться Джиму.
По очереди сменяя друг друга, ребята сидели возле кроватки мальчугана, принявшего облик тряпичной куклы, от которой его отличало лишь размеренное дыхание.
День и ночь они меняли травы и цветы, поправляли обереги – такова традиция, такова искренняя забота.
Время – точно загнанная лошадь на скачках. Для семьи Крафтов это была несчастливая кляча, на которую они поставили все, что у них оставалось.
Горькая вера, надежда и любовь, хранящие их тлеющий очаг. Каждый день стал борьбой с безвестным недугом, убивающим их сына в соседней комнате.
Разум, опечаленный болезнью сына, не выдержал очередного удара судьбы, а причиной стала простая, бездумная, вычурная статья.
Супруги Блейк покинули Черапунджи сразу после встречи с Мией Крафт, а уже через две недели кинули статью, будто кусок сочного мяса голодным до лжи диким животным каменных джунглей.
Журналисты, подобно падальщикам, подрав на клочья сочную сенсацию, обглодали косточки и возродили во всех возможных ипостасях задумку безжалостных публицистов.
Молодожены Блейк не просто высмеяли легенды Черапунджи, они обвинили местных жителей в нарочитом лицемерии.
Их статья протрубила на весь мир:
«Встреча атеиста с дьяволом состоялась!
Что скрывает за собой красота и утонченность индийской культуры? Мы наслышаны о жестокости Южной Азии, но видеть ее своими глазами совершенно другое дело.
Все семь смертных грехов представлены в лице Черапунджи.
Лень и обжорство, с которым Вы столкнетесь по прибытии в город, заставит почувствовать отвращение к самодурам, опьяненным гордыней от малой части того, что есть у каждого просвещенного человека Англии: наш достаток вызывает в них зависть, наши красивые девушки похоть. Приезжим женщинам появляться на улицах не безопасно без сопровождения, их неприступность вызывает у мужчин гнев.
Опасность подстерегает туристов на каждом углу: здесь нет места воспитанию и чести. С жадностью Вы будете вынуждены мериться повсеместно: на рынке продают фальшивые ценности, в отелях процветает воровство. Вместо экскурсии по историческим местам гиды халтурят и отводят доверчивых туристов в глухой лес.
Некая Мия Крафт предложила захватывающую экскурсию за десять тысяч рупий! Вместо истории города, она вывезла нас в лес и стращала сказками о мертвых душах и их злодеяниях.
Ложь и лицемерие – главные отличительные черты любого жителя Черапунджи. Мы, большой мир, – их вечные обидчики, а они – жалеющие себя овцы. История этого города ведома алчностью: их язычество и мифология признак скупого ума, всего лишь выдумка, созданная дабы оправдать жажду наживы.
Наша история подкреплена документами и является мировым достоянием, а история Черапунджи переписывается на коленке каждый день. Задумайтесь, Господа, стоит ли поощрять лицемерие и воровство?
Они кормятся с нашей руки, не проявляя ни должного гостеприимства, ни уважения.
Доведется ли им впредь пользоваться нашим доверием?»
Авантюра состоялась. Стало понятно одно – победителем выйдет лишь самый подлый и острый язык желтой прессы.
Когда колокол из бумажных статей, в отдалении напоминающий папье-маше, раздался над Черапунджи, Мия лишилась работы. Туристов больше не было, город беднел на глазах.
Соседи, как могли, поддерживали Крафтов: приносили в их дом хлеб, молоко, свежие фрукты и мясо. Для людей обессиленная от горя мать стала символом любви, веры и неиссякаемого мужества.
Вины Мии в случившемся не было, но она корила себя за наивность и доверчивость. Против своей воли в лице злодея и обманщика выступила именно она, опытный и почитаемый гид Черапунджи.
Из статьи следует, что она злоупотребила доверием Блейков, бесстыдно изменив каноническую историю города.
Сама же статья не несла в себе ни толики научного замысла, она скорее была из разряда обличающей сенсации и не обещала жить долго, однако люди ее запомнили.
Вот так, после одной лживой статьи, город умер для карт и прессы. В Черапунджи больше не было туристов – ни одного, на протяжении вот уже нескольких лет.
Мертвый город и мертвые легенды нашли свое пристанище не только в трудах Блейков и популярных журналистов: на злободневной теме прославились и все те, кто сосуществовал на задворках коварного океана сенсаций, представив миру древние святыни народа Черапунджи как побрякушки необразованных аборигенов.
Вот так размокший затертый газетный клочок предрек судьбу Мии и стал символом ее горя.
Лишь стальная воля и стоический самоконтроль позволяли ей возвращаться из мира ненависти и обиды на никчемных публицистов к реальной жизни, пускай та и была полна боли и страха за сына.
«Если бы они застали, то несчастье, которое выпало на нашу долю… – думала она. – Этого всего бы не случилось…»
Может, она и права?
Не исключено, что даже у таких черствых на вид супругов Блейк где-то глубоко внутри бьется сухое сердце… И чем черт не шутит, оно бы им подсказало отречься от страстно любимой ими идеи, послужить отправной точкой в иной череде событий?
Да, возможно, они направили бы свои голоса на призыв помочь несчастному ребенку. Рассказали бы миру про аномалию, погубившую столько местной фауны и утопившую флору в огненном жаре засухи, поведали о утреннем звездном небе…
Но эта череда событий не для Мии Крафт – и уж точно, абсолютно точно, не для самого Джим-Джима.
В очередной раз погрузившись в раздумья, Мия допоздна просидела на кухне при свече, сжимая роковой газетный клочок.
Движения пламени неохотно огибали ее пальцы, будто бы боясь задеть бледную иссохшую кожу.
Утирая больные от слез глаза, Мия наклонилась над догорающей свечой. Ее голова напоминала полый тавил[16], а удары, которые она ощущала изнутри, были похожи на гонг по ушным перепонкам.
Еще чуть-чуть, и вокруг останутся лишь темнота и она, окруженная запахом многовековых могил.
Удар, еще удар…
Полый тавил – до тех пор, пока ее рука не поднесла кусок газеты так близко к пламени, что тот пискнул и начал медленно тлеть. Голова наполнилась мыслями о сыне.
Прозвучал последний удар. Кухня залилась лучами утреннего солнца. Она не была одна в этом склепе, ее ждал сын.
Четвертый день рождения восьмилетнего Джим-Джима
Июль 1864Радость в жизни молодых супругов стала роскошью. Лишь изредка, приоткрывая глаза поутру и притягивая к себе сонную жену, Даниэль позволял себе забыться.
Он медленно гладил ее темные волосы, пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы, глубоко вдыхал аромат ее бархатистой кожи – так, будто они сейчас уйдут под воду, укрываясь морской пеной.
Пускай всего на несколько минут, но его жизнь переставала пульсировать болью, а этого времени ему хватало, чтобы найти в себе силы начать новый день.
К несчастью, аура покоя быстро оставляла Даниэля, вытягивая из томных ласк, стоило Мие открыть залитые болью и тоской глаза.
Невозможно свыкнуться с болью от потери родного человека даже спустя несколько долгих лет. Год человеческой жизни в рамках вселенной приравнивается к одной секунде существования мира: добра и зла; радостей и болей, и всех человеческих страданий.
Дни уже давно смешались в однородную, безликую массу. Могло показаться, что время в доме Крафтов стоит на месте, но вот уже восьмилетний Джим-Джим лежит перед своими родителями все так же, как и три года назад.
Менялись лишь его волосы. С каждым новым месяцем они становились все длиннее и непослушнее, тогда Мие пришла в голову удивительная идея – заплетать сыну косички.
Множество солнечных и дождливых часов она провела за этим непростым занятием, но результат заставил ее искренне улыбнуться. Улыбка Мии распустила в душе мужа бутон надежды – их сын может выжить, он может открыть глаза. И когда Джим проснется, они вместе отрежут косы, оставив в прошлом напоминание об утраченных годах его детства.
В те моменты, когда ожидание принимает форму постоянства, людям не хватает смелости повернуться лицом к острову надежды.
Разменная монета обреченных – своеобразный отсчет в ожидании смерти. Именно ожидание и страх тянут к земле, вызывая отчаяние и праведный гнев.
В какой-то момент Мию настигла та же участь. В башне своего маяка, в полусотне метров над пучиной темных вод, она почувствовала отчаянье. Света становилось все меньше, а боли все больше. Страх и темнота обняли ее мерклое сердце, и она потушила свет своего маяка.
Уже очень давно она жила с мыслью: «Что, если смерть придет к нему сегодня?».
Но состояние Джим-Джима оставалось неизменным.
Каждое утро в клетку со зверем входили его люди: дети Индии, дети его двора, были с ним. Они дарили ему надежду, поддержку и веру.
Сквозь помутневшее стекло между ним и домом Джим наблюдал яркие глаза товарищей и тепло, исходящее от рук любимой матери.
Удивительное свойство кровной любви, удивительная женская нежность.
Незримое стекло для живых, по ту сторону которого находилось подобие лабиринта на далеком и прекрасном острове Крит. Последняя надежда Джима чувствовать присутствие своих родных и не иметь возможности к ним прикоснуться.
В любом лабиринте присутствует хотя бы один выход, но в случае Джима их было два. Один выход – отдать свое тело Минотавру, второй – выжить.
И как бы ни было печально, мистическое стекло пропускало в мир живых ауру разгневанной грешной души.
В доме Крафтов стоял дух тьмы, под гнетом которого гнусные мысли, самые жуткие страхи и потаенные безнравственные эмоции овладевали детьми на четвертом месяце пребывания в комнате Джима.
Быстро выдыхаясь, детские умы стали тонуть в своих собственных страхах. Либо я, либо он – такой выбор встал перед ними в день очередного срыва.
Дети больше не могли закрыть глаз, ведь их сны вновь омрачились духом могил, запахом страха и знакомыми силуэтами со стеклянными немигающими глазами.
Нельзя винить маленьких людей за их страхи. Мы все чего-то боимся, и страх порой нарочито подталкивает нас в сторону неверной тропы.
После того как дети вновь стали просыпаться в холодном поту, визиты сочувствующих в одночасье прекратились. Всем без исключения было в тягость посещать проклятый дом, пропитанный отголосками пережитого кошмара. Корабль должен тонуть без экипажа – это закон не только самосохранения, но и здравого смысла. Дети бросили своего капитана, Джим остался на судне один.
И пока корабль тонул, лишь третьего июля чья-то невидимая рука собирала людей под этой крышей вновь, будто кто-то ворошил старую рану – воспоминание, которым так старательно люди надеялись переболеть. Беспричинное волнение и удушающая тревога не давали сомкнуть глаз отчаявшимся, пока все они не навестят Джим-Джима в его день рождения.
Пантомиму, нарушающую сакральную тишину, театральную постановку, вызывающую лишь немые вопросы, – вот что стали видеть Крафты в дне рождения своего мальчика.
Вездесущее притворство окружало их подобно надоедливой мошкаре. Все, что люди делали в этот день, они делали исключительно для себя.
Тем не менее все гостинцы для Джима Даниэль бережно раскладывал вокруг кровати, с которой его сын однажды встал в последний раз. Он делал это только для него: чтобы его мальчик знал и чувствовал, как его ждут и как сильно по нему скучают.
Мия отпускала чувства наружу, словно вольных смертоносных драконов, которые день ото дня рвали ее изнутри. Но Даниэль не мог отпустить своих, и иногда ему казалось, что внутри него гуляет ветер. Этим ветром было неизбывное горе, душившее его с наступлением темноты.
Когда-то в это время они с сыном делали ужин из национальных блюд таинственной Индии: фрикадельки под названием малай-кофта, карри и пакора, – особенно полюбившиеся Мие и Джим-Джиму.
Когда они беззаботно выбегали под небесные водные потоки, их с головой накрывала такая нужная прохлада ночи. Они собирали для мамы букет диких цветов, дома укладывали шелковистые волосы Джима и преданно ждали ее с работы на свой фамильный «поздний ужин».
Но теперь у мужчин рода Крафтов новая поздняя традиция: с наступлением темноты Даниэль окунается в мир Джима. Он бережно достает сделанные вместе с сыном карты, зажигает свечку и накрывает холодную ладонь мальчика своим теплом. Вот так, сплетением рук, они беззвучно помогают друг другу дышать.
Пустота заполнила каждый уголок Джима, но дома все оставалось неизменным: третье место за трапезой, щетка и гребешок, книга сказок Андерсена на письменном столе, место возле окна с прохудившимся, но зато шерстяным пледом… Все сохранилось на своих местах.
Кто-то может сказать, что так жить нельзя, и будет прав.
Но тот, кто скажет это, умолчит, что не жить так порой просто невозможно.
Ведь проснувшись посреди ночи, становишься счастливее, потому что еще не вспомнил, что его нет рядом. А засыпая, ты думаешь только о нем. Порой даже кажется, что нельзя доверять собственному разуму, верится, что это шутка или плохой сон и это обязательно пройдет. Но оно не проходит.
Для родителей Джима свято все. Даже когда Мия отошла от веры во спасение, Даниэль не перестал верить в своего сына. Они оба ждали его домой, несмотря ни на что.
Да и как не ждать, если каждый день прожит лишь для того, чтобы увидеть блестящие карие глаза, услышать звонкий, переливающийся гаммой счастья и задора смех, уловить блеск озорства или намек на совершенную шалость, почувствовать на своей спине маленькие цепкие ручки и услышать родное незаменимое «я рядом…».
Иногда Мия видела, как Джим плакал.
Когда она видела живые эмоции сына, ее душа переполняла надежда. Он здесь, плачет, но может ли она перенять хотя бы кроху той боли, которую он терпит изо дня в день?
Ровно в эти моменты иллюзии, сдавливающие голову мальчика, подобно отравленным иглам, медленно умертвляли его бездвижное тело, постепенно добираясь до пошатнувшегося рассудка.
Безупречное осознание происходящего раскалывало голову, как лесной орех.
Узник уже давно научился развеивать дурманящий туман беспомощности. Слух и осязание передавали ему все, что происходит рядом, в его комнате.
Осознавать все больно, но куда больнее мириться со своим положением. Не в его власти было сжать родную руку, вложенную в его. Джим чувствовал прикосновение губ матери, тепло ладоней, заботу. Его не покидала мысль, что он так и останется лежать в своей постели после смерти родителей. И лишь эта мысль могла заставить его опустить руки, сдаться и облегчить всем жизнь.
Но они все чувствовали и всегда, будто по звону колокола, приходили к нему, и он просто не смел их покинуть.
Поздними ночами, когда мама с папой оставляли сына одного, лесная дьяволица приходила им на смену.
Подобно смоле, она выползала из щелей в полу, постепенно заполняя собой дыхание Джима. Когда воля мальчика слабела, она вновь принималась петь.
Ночи напролет беспощадная ракшаси[17] разрушала жертву силой голоса: пение заменяло ей возможность причинять физическую боль, а сладострастными речами и мольбами о спасении своей души она причиняла духовные страдания.
В руках Джим-Джима оказалась власть, не предназначенная для человека: дать неупокоенной душе шанс на вторую жизнь.
Беспокойные души блуждали по миру. Жертвы насильственной смерти, искажающие пространство вокруг юных и цветущих, забирали свою будущую оболочку в царство морфея. Последователи традиции шиваизма винили в происходящем бхутов[18], но грешники[19], желающие переродиться, не увечили и не поедали своих узников.
Джим понял, причинить физическую боль женщина не могла: лишь стоило ей приблизиться к плоти узника, ломка, поражающая ее гниющую материю, становилась невыносимой.
Боль, истязавшая Джима, была другой. Это были душевные муки, игра с его рассудком и сердцем, тем малым, что у него осталось и за что он больше всего сражался.
Но Джим продолжал борьбу, и тогда гостья становилась его истинным мучителем.
Отбросив песни, просьбы и мольбы, поднимая руку к небу, подобно пиратскому флагу, – ее легкие выдавали нечеловеческий мелос[20], заменявший грешной душе охотничьего цербера, истязавшего душу запертого в собственном теле ребенка.
Имя его Минотавру – Амала, и она всегда сидит подле него в тени. Не отходя ни на шаг, как сторожевой пес, охраняет покой узника, не позволяя открыть глаза.
Акт третий. Формула счастья, или «Доброе утро!» по-английски
Сегодня Лондон окутан туманом, и выходить на улицу небезопасно.
Бесчисленное количество желтых огней оросили молочную гладь поместья, а там, вдали, – два силуэта, обманчиво напоминающие шахматные фигурки. Глубоко погрязшие в раздумьях, Джульетта и Виктор Люмьер глядели на свои владения со второго этажа.
Там, где сейчас царило непроглядное марево, можно восстановить все по памяти: неизменные величавые арки, безукоризненные газоны, прекрасные фонтаны и диковинные аллеи, завораживающий пруд с чудными обитателями, аккуратный домик для прислуги, роскошный манеж для резвых скакунов и просторные загоны на тридцать строптивых особей. Все это простиралось на двадцать пять тысяч акров и именовалось фамильным поместьем Люмьеров.
И все же, обладая богатством короля Эльдорадо, имея расположение королевской семьи и пользуясь непрерывным гостеприимством лордов и графинь, когда в их мире остановилось время?
День, когда родилась Мэри Люмьер, а именно 2 июля 1859 года, был переполнен только самыми жизнерадостными воспоминаниями!
Вот оно: крохотное создание с лилипутскими ножками и пухлыми крючковатыми пальчиками, неосознанно смотрит в балдахин, раскачивающийся жарким летним ветерком.
Может, этот карапуз думает о том, какое же имя ему дали?
Представьте себе: имя есть, но оно не признано, ведь сама Мэри еще не откликается на него. В теории Мэри могла бы выбрать себе другое имя – например, она могла бы откликаться лишь на имя Сара или Лорд Лилипут, и оно, без сомнения, стало бы принадлежать ей так же, как и имя, данное при рождении.
Когда в доме царят счастье и покой, время иллюзорно: незаметно утекая сквозь пальцы домочадцев, оно будто бы останавливается, оставляя их наедине со своей благодатью. Не успеешь оглянуться, а уже меньше, чем через месяц, Мэри исполнится шесть лет!
Кудри каштанового цвета, карие глаза и нос картошкой, костлявые ручки метко пускавшие в мишени стрелы из самодельного лука.
Новорожденная Мэри росла в буйстве лошадиных нравов, что объяснимо, ведь Люмьеры славятся породистыми скакунами. Но ее любовь… Ее любовь к лошадям сводила все поместье с ума! Родителям пришлось пойти на поводу у любимой дочурки, и уже в три года она ловко управляла своим личным карликовым пони.
Одной частью себя она впитывала их строптивый нрав, другой же подчиняла их волю, что позволяло ей оседлать особь, с которой не справился бы даже взрослый.
Да, у Мэри был буйный характер, и что не менее важно – налитая прозорливым умом порода, а в довесок – яркое воображение. Обыгрывать мальчишек и побеждать их в подвижных играх для девочки – как сначала съесть кусок пирога, а затем его отрезать. Клиенты, сведущие в делах поместья Люмьеров, денно и нощно грезили свести своих сыновей с будущей наследницей великолепного состояния и уже в отрочестве заручиться согласием ее родителей.
Чем больше служанки пытались перевоспитать маленькую непоседу, тем более энергичной она становилась. Ребенок-наоборот – вот как няни прозвали малышку Мэри.
