Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

Я поспешила спуститься.

Отец сидел на своем месте с опущенной головой, о чем-то задумавшись. Я видела, что он словно боится посмотреть на меня, и чувствовала, как ему больно и плохо: он словно постарел за эту ночь.

– Папа, – позвала я негромко, – я пришла, папа.

Он поднял на меня глаза и тихо сказал:

– Наташенька… какая же ты у меня красавица… и вся в белом, словно невеста. Иди, дочка. Садись поближе.

Стол был накрыт с особой тщательностью, я видела, что на нем красуются все мои самые любимые блюда. Папа даже налил мне вина… впервые в жизни.

– Садись, Наташа, кушай.

Я посмотрела на отца, и сердце мое сжалось. Он и вправду постарел, мне не показалось: спина его сгорбилась, лицо было каким-то серым.

– Папа, милый, прости меня… – я заплакала. – Я злая, вздорная, но я очень люблю тебя.

Он хотел было встать, но я сама вскочила и обняла его за плечи.

– Прости, папка, прости.

Отец похлопал меня по руке.

– Ты тоже, дочка, прости меня. Может, пройдемся по парку?

– Нет, папа, я, наверное, пойду к себе. Спать хочется.

– Конечно, Наташа, иди.

Он встал и, глядя мне в глаза, тихо сказал:

– Если бы ты только знала, как мне жаль, что ты не моя родная дочь. В тебе течет чужая кровь – кровь графа. Орлов вздорный, и я не одобряю многие его поступки. Но что ж поделаешь… Он, наверно, прав: я уже не тот. Старею и болею. Наташа… Он прав в том, что нужен человек, который сможет любить тебя и заботиться о тебе, когда Господь призовет меня.

Мне стало очень грустно.

– Я пойду к себе, папа.

– Иди, дочь, иди…

Глава 13. Девичья светелка

В своей комнате я могла быть сама собой. Она стала важной частью моей жизни. Все значимые события происходили именно там. Определить атмосферу можно было тремя словами: французский дамский каприз.

Четыре больших окна делали помещение необычайно светлым. Портьеры тяжелыми бордовыми фалдами спускались от потолка до пола, их подвязывали кистями. Посередине красовалась тонкая кисея. На ночь я плотно задвигала шторы, оставляя лишь тонкие щелочки. Как только первые лучики проникали в них, они сразу будили меня, если, конечно, мир не окутывала туманная мгла. Я любила вставать вместе с солнцем: его было мало в моем городе, и если оно вдруг выглядывало из-за серых тяжелых облаков, я всегда очень радовалась.

Посреди комнаты особое место занимала большая дубовая кровать с высокими колоннами по углам. Мода на такие пошла от французской королевы. Когда мы с отцом ездили во Францию, нам представилась счастливая возможность побывать с визитами во многих богатых домах. В одном из них нам показали огромную кровать с пологом и балдахином. Вернувшись в Петербург, я воспроизвела на бумаге понравившуюся мне диковину. Папенька, по моей просьбе и моим рисункам, заказал такую же у лучших мастеров. Когда всё исполнили в точности, радости моей не было предела.

Портниха Прошка, которую я очень любила за сметливость и расторопность, взялась изготовить балдахин. Большие тяжелые занавеси могли опускаться с четырех сторон кровати. Наверху они крепились к небольшому кольцу, которое цеплялось за крюк на потолке. Когда я хотела спрятаться ото всех, закрыться, то дергала за шнурок. Сначала опускались прозрачные занавеси, а если дернуть еще раз, то сверху падали четыре тяжелых полотна, они полностью закрывали кровать так, что никто не мог меня увидеть. Это было мое любимое укрытие, когда я грустила. Я сидела в темноте, мысли текли медленно. Там я почему-то быстро успокаивалась и ждала, когда мне станет лучше. Это всегда помогало.

На кровати лежали мягкая перина и большое уютное одеяло из гагачьего пуха, невесомое, но очень теплое, и было разбросано множество небольших подушек. Девушки, работающие в доме, на каждой вышили мое имя. Я не любила рукоделия. Вышила лишь родовой вензель – на самой маленькой подушечке, гладью. Полюбовалась своей работой и осталась довольна: получилось очень красиво. Эта подушечка была самая любимая.

Каждое утро в комнату приходили служанки, меняли постельное белье. Я обожала запах свежести, он напоминал мне аромат морозного утра. Ложась спать, я с удовольствием вдыхала его, ощущала мягкую прохладу чистых простыней.

Мне нравилось, что у меня кровать, как у французской маркизы: ни у кого в нашем городе такой диковины больше не было. Все, кому доводилось ее увидеть, ахали от восторга. В эти моменты я остро чувствовала, что я не такая как все – я особенная. И гордилась, потому что смогла воплотить в своей спальне свою мечту.

Жаль, что граф не смог этого понять и дать мне то, что может дать лишь настоящий отец. Мне было очень обидно, что он не готов во всеуслышание заявить, что я его дочь. Я не могла носить его фамилию, отчество, титул графини или княжны…

Сидя в своей постели, я грезила наяву и представляла себя французской барышней, которая любезничает с королем. Шутила и смеялась, словно настоящая маркиза… И сожалела, что ею не являюсь.

Возле кровати уютно расположился коврик из мягкой овчинки, а в центре комнаты лежал большой пушистый ковер, на котором я часто валялась, раскладывая пасьянсы из красивых карточных колод. Это модное занятие я тоже подглядела во Франции. Раскладывание пасьянсов успокаивало голову, приводило в равновесие душу.

Недалеко от кровати стоял столик для письма, на золоченых углах которого резвились амуры и пегасы. Садясь за стол, я с каждым из них здоровалась, словно с живыми. Изысканной формы чернильница и письменные принадлежности были неотъемлемой его частью. Папа подарил мне заграничное металлическое перо, но я предпочитала обычные хорошо заточенные лебединые и гусиные.

Вечерами я долгие часы проводила за этим столиком, сочиняла стихи и писала письма своей подруге-дофине во Францию, подробно рассказывая ей обо всём, что со мной происходит. Иногда стихи приходили совсем неожиданно, я подбегала к столу и быстро записывала свои мысли. Разложенная бумага, отточенные перья и наполненная чернильница всегда были наготове. Особенно часто вдохновение посещало меня в непогоду: в такие моменты всегда грустно. Маленький стол шатался на трех ножках, когда я облокачивалась на него, это доставляло неудобство. В конце концов, чернильница переворачивалась, и много моих трудов пропадало…

Впоследствии отец поставил в мою комнату большое английское бюро из красного дерева, сделанное поразительно искусно. В нем нашлось множество ящиков, куда я разложила все свои бумаги и письменные принадлежности.

Граф как-то привез мне роскошную бумагу со своими вензелями. Как же она мне нравилась! Я видела у отца письма на такой и тоже хотела писать именно на ней. Граф ни в чём мне не отказывал, но тут он был непреклонен.

– Наташа, – строго сказал он, – дома делай с ней что хочешь, хоть на лоб себе вешай, но писать на ней письма и отсылать их кому бы то ни было я строго запрещаю. Ты поняла?

– Да, поняла, – недовольно буркнула я и потащила трофей в свою комнату.

Да, не могла я пользоваться ни его печатью, ни его гербами и вензелями – незаконнорожденная я! Это злило и ранило меня.

При каждом удобном случае я старалась припомнить это графу, съязвить или сделать ему какую-нибудь пакость! Орлова боялись все! Но только не я. Знание нашей тайны придавало мне уверенности в какой-то особой власти над ним, поэтому обращение мое с ним было очень свободным. Держалась я нарочито дерзко и независимо. Считала графа трусом и предателем. А он, когда я ему дерзила, отчего-то тушевался, что придавало мне еще больше уверенности.

На стене висело огромное зеркало в золоченой раме. Оно занимало в этой комнате особое место. Я посвящала ему уйму времени. Мне нравилось смотреть на свое отражение. Я улыбалась, подмигивала себе, говорила, что я красивая. Я очень любила себя…

В углу комнаты стояло большое трюмо, перед которым расположилась удобная банкетка. Из Франции я привезла себе прекрасную подушечку для пудры из настоящего, самого нежного пуха. Часто, положив ножки на подставку, я нежилась перед трюмо, обмахивая лицо пуховкой, и звонко хохотала, запрокидывая голову от удовольствия. Вызывало восторг то, как нежно она щекочет мою кожу. Всё у меня было, как у настоящей маркизы: пудра, духи и эссенции в красивых флаконах очень вкусно пахли.

На трюмо красовалась шкатулка с драгоценностями, многие из которых раньше принадлежали Марии; они мне казались слишком старомодными, и я их не надевала. Те украшения, что дарили отец и граф, были милее моему сердцу.

Была в шкатулке и настоящая реликвия – изумрудная брошь, которую отдала мне Катерина, когда я уезжала из графского дома. Эта брошь принадлежала моей матери. Я прикалывала ее к лацкану любимого костюма. Зеленые камешки грели истосковавшуюся по маме душу, и мне казалось, что она всегда рядом со мной.

Стояла здесь и маленькая шкатулочка, в которой хранился локон моих детских волос, видимо, Мария забрала ее из графского дома, а я берегла как память.

В углу помещался большой шкаф, который назывался модным французским словом «гардероб». Там висели мои наряды, хранилась обувь, лежали шляпки и сумочки – всё, что необходимо светской барышне. В каждую из четырех его дверец было встроено зеркало.

Портниха Прошка, которая обучалась шитью у французских мастериц, чуть не каждую неделю ездила в город и выбирала для меня в лавках очень дорогие и красивые ткани. Из тех, которые мне нравились, она потом шила по моим рисункам и заграничным образцам изысканные и необычные костюмы.

Мой гардероб, мои платья – это была особая страсть. Я часто меняла наряды. Вышедшие из моды отдавала служанкам. Забавно, что им почти всё было мало, но девушки чуть не дрались из-за того, кому достанется очередное платье. Была я совсем небольшого роста, с очень тоненькой, но ладной фигуркой. Одна из горничных, Глаша, которой мои платья были не совсем впору, все же умудрялась натянуть их на себя. Я весело хохотала, когда она терла в них полы в моей спальне. Застежки на спине трещали, готовые разлететься в разные стороны. Глаша всё время путалась в неудобных юбках и мочила их грязной водой. Поломойка в парче и бархате – это забавляло меня… Разве это значит, что я злая? Вовсе нет! Хотя меня, как правило, такой считали. А мне просто иногда хотелось повеселиться.

Отдельную полку в гардеробе занимали шляпы. Я не очень любила их носить, скорее отдавала дань моде: примеряла шляпки перед зеркалом, но на улицу почти всегда выходила с непокрытой головой и одной и той же «прической» – распущенными волосами.

Модные парики я не носила. Бог наградил меня прекрасной шевелюрой! Отец и гувернантки ругались, предлагали собрать высокую прическу, как подобает «настоящей высокородной барышне»… Но я всегда делала только то, что хотела, и если мне что-то не нравилось, ни договориться, ни приказать, ни заставить меня против воли было совершенно невозможно.

Глава 14. Папина дочка…

Таким был мирок, в котором я жила, и мне было в нём хорошо.

Наша с отцом жизнь текла размеренно. Он ходил на службу, я ездила в пансион – в Институт благородных девиц, созданный самой императрицей. Отец уделял моему развитию особое внимание: он считал, что я должна вырасти высокообразованной барышней.

Я много ездила верхом, правда, после того как я заблудилась в лесу, отец не выпускал меня за ворота одну. Когда он был не на службе, то часто сам сопровождал меня на конных прогулках.

Моим воспитанием занималась старая дева, мадам Эльза. Как же я ее не любила! Чопорная, нудная и вредная немка всю жизнь прожила во Франции. Воли она мне не давала. При каждом удобном случае старалась назначить наказание.

А волю я любила, с детства слыла непокорной. И наказать меня было не так-то легко. Я часто убегала от нее на конюшню и пряталась там. Веселилась, сидя в укромном уголке и слушая, как противная воспитательница ищет меня. Она часто проходила рядом с местом, где я пряталась. Спотыкаясь о лошадиную упряжь, мадам по-французски, чтобы никто не понял, кляла меня на чём свет стоит.

– Какая скверная девчонка, какая дрянная, – бубнила она, изредка переходя на русский. – Не будет из нее никакого толку! Только время зря потрачено.

Я прыскала в кулачок, сидя в своем укрытии. Отец мой знал это место, но никому о нём не рассказывал, хотя служанки и фрау порой сбивались с ног, когда искали меня. Но однажды, когда я очередной непотребной выходкой довела до белого каления и отца, он отослал всех в дом, а сам пришел на конюшню и за шиворот вытащил меня на свет Божий.

– Марш домой, поганка, опять довела мадам до истерики! Скоро все учителя от тебя сбегут, дурой останешься. Такую никто замуж не возьмет!

Я хихикнула:

– Не больно охота мне замуж… Мне и с вами, папенька, хорошо.

Отец обнял меня, и глаза его увлажнились.

– Мне тоже хорошо с тобой, дочка, но ведь годы-то мои преклонные. Матушка покинула нас, и я тоже не вечный… С кем тебя, дитятко, оставлю?

Я даже подумать не могла, что отец меня когда-нибудь покинет.

– Папа, ты никогда не умрешь! – запальчиво сказала я.

Отец усмехнулся.

– Наташенька, я уже не молод: мне 42 годка. Сдавать стал твой папка. А за тобой пригляд нужен. Шалишь вон, как маленькая – хоть на вид и невеста. На конюшне прячешься, куда это годится?.. Пойдем в дом, мадам тебя обыскалась.

Я нехотя брела за отцом.

В нашем доме были две кухарки, очень хорошо обученные своему делу, готовили они в основном русские и французские кушанья. Отец строго следил, чтобы завтрак, обед и полдник подавали по расписанию. На ночь мне прямо в комнату приносили молоко и печенье. А вот ужин – это был целый ритуал. Ужинали мы обязательно вместе с отцом. На парадный стол стелили кипенно-белую крахмальную скатерть и по всем правилам, согласно этикету, расставляли посуду и приборы – за этим следила мадам. Прислуга, одетая как при гостях, подавала нам кушанья.

Спать я ложилась около девяти, потому что вставать утром нужно было ранехонько. Девки помогали мне одеться, я завтракала, и кучер отвозил меня в пансион. Но стоило только нам выехать за ворота, я выпрыгивала из коляски и приказывала отдать мне вожжи. Кузьма, так звали кучера, был уже не молодым и очень добрым. Он любил меня, как старики любят поздних детей и внуков. Поначалу он сопротивлялся, потому как папенька, хорошо зная свою проказницу, запрещал мне самой править коляской. Однако старый кучер не мог долго противиться любимой барышне и покорно садился сзади, а я гнала коней до самого пансиона. Это была моя тайна… но, я думаю, папенька обо всем догадывался.

Глава 15. Поездка в гарнизон

В воскресенье занятий в пансионе не было. С утра я дочитала роман, и мне решительно нечем было заняться. Я даже попыталась записать свои мысли об этой книге… Но придуманное занятие нисколько не развлекло меня и не добавило разнообразия тоскливому осеннему дню. Отложив перо, я бесцельно слонялась по комнате. Шеснадцатилетней девушке хотелось чего-то необыкновенного… Я в первый раз выглянула в окно: «Каких-таких впечатлений мне хочется? Ну вот хотя бы таких же ярких, как эти листья».

Внутри нарастало беспокойство. Я не понимала его происхождения, никак не могла найти ему объяснения. Живот сводило, меня бросало то в жар, то в холод, тело била мелкая дрожь. На месте не сиделось, я не могла заставить себя вышивать… хотя, честно признаться, никогда не делала этого с удовольствием, ни в хорошие дни, ни в плохие… Странно… Как-то очень странно… Мысли скачут, путаются…

Я снова подошла к окну и распахнула его. Осень… Желто-красный ковер опавших листьев устилает парк. Кружась в медленном танце, листья падают на землю, и ковер становится всё плотнее. Разреженный прохладный воздух бодрит и волнует. Я втягиваю его ноздрями, словно пытаясь уловить, что же со мной происходит… смятение закрадывается в душу. Предчувствие неизбежности… волнение переходит в оцепенение. Почему?.. Эта желто-красная осень удивительно красива и одновременно пугает меня…

Сквозь открытое окно я любуюсь на свой прекрасный парк. Не знаю, сколько прошло времени… Из задумчивого состояния меня вывели голоса. Посмотрев вниз, я увидела отца, отдававшего распоряжения кучеру.

– Папа, ты куда? Уезжаешь?

– Да-а-а-а, – отмахнулся он, – Наташа, я в гарнизон, много дел. Сейчас позавтракаю и поеду. Закрой окно, простудишься.

Я захлопнула окно и закричала служанкам:

– Быстро все ко мне!

Моему отцу была пожалована новая должность. Он занимался какими-то хозяйственными делами. Я слышала, как они с графом говорили про новую форму для поступивших на службу солдат. Полк, в котором он служил, по их мнению, был особой игрушкой нашей императрицы. Она уделяла ему много времени и придавала большое значение внешнему виду своих гвардейцев.

Получив повышение по службе, отец стал каждый день ездить в гарнизон и как-то воспрял духом. Человек он был военный, пунктуальный и требовательный, так что с большим усердием приступил к исполнению новых обязанностей.

Я так обрадовалась возможности выехать, что судорожно забегала по комнате, обдумывая, что надеть. Можно подумать, это поездка на бал, а не в полк. Я торопилась, понимая и боясь, что отец уедет без меня. Не могла объяснить себе, зачем мне обязательно нужно ехать с ним. Я распахнула шкаф и начала быстро перебирать наряды. Платья одно за другим летели в стороны. Служанки едва успевали ловить их. Схватив очередной наряд и приложив к себе, я смотрелась в зеркало.

– Нет, нет! Нет! Всё не то!

И тут мой взгляд упал на костюм-тройку – платье, корсет и брюки.

– Вот! Это то, что нужно!

Обтягивающие черные брюки, бежевый корсет и изумрудное платье, которое и платьем-то кажется только сзади. Из-под длинных рукавов свисают воланы кружев, спереди на поясе пряжка.

Я быстро облачилась, надела новые черные ботфорты, волосы подвязала черной бархатной лентой с бантом. Придирчиво осмотрев себя в зеркале, осталась довольна. Прыгая через две ступеньки, сбежала вниз. Отец уже собирался выходить, надевал треуголку. Я решила опередить его и быстро юркнула во входные двери.

Во дворе стояла запряженная коляска, на облучке томился кучер. Увидев меня, быстро выбегающую на улицу, отец поспешил следом:

– Наташа, куда ты собралась?

– Папа, я еду с тобой!

Отец от неожиданности всплеснул руками.

– Да что ж за девка такая неугомонная? Не придумывай! – пытался он увещевать меня, переходя на бег. – Там одни деревенские мужики! Для высокородной барышни ничего интересного.

– А я вовсе не высокородная, папа. Граф же не признает меня своей дочерью, значит, мне можно… – смеялась я, видя, как отец пытается меня отговорить.

– Наташа, – схватил он меня за руку в последней попытке остановить, – они мужики, солдафоны, их набрали непонятно откуда. Нечего, нечего приличной барышне там делать! Ты думаешь, мне охота туда ехать? Вот еще… Ох, Наташка, я сам эту затею не одобряю… Мне, старому вояке, смотреть противно. Императрица тешится, игрушку себе придумала – полк гренадерский. Сама полковником стала, в офицерский мундир рядится! Должность эта… Понимаешь, Наташа, это приказ императрицы. Даже не твоего отца, графа. Ему-то я рискнул бы не подчиниться. А так ведь ослушаться не могу – обязан ехать и заниматься чёрт-те чем!

– Да?.. А я думала, тебе нравится новая должность…

– Да какой там «нравится»… Сколько войн я прошел и всегда знал, что за родину сражаюсь, а сейчас что?.. Не понимаю, зачем весь этот блеск, фрунт, этот полк, будь он неладен. Перед кем красуемся? Зачем столько шуму? Странно мне это…

– Папочка, ну пожалуйста, я очень хочу посмотреть! Все только об этом и говорят! Нам мадам в пансионе рассказывала, что лучшие из этих солдат придут к нам на выпускной бал. А сначала будут приходить танцевать с нами, репетировать, готовиться.

– Отстань, Наташка, до твоего выпуска дожить надо. Еще одна такая твоя выходка, и не дотяну я. Даже слушать тебя не хочу, – сказал отец твердо.

Папа решительно отстранил меня и сел в коляску. Но что значит запрет для капризной любимой дочки? Он только разжег мое любопытство и желание сделать по-своему. С невинным личиком я подбежала к кучеру, быстро проговорила:

– Кузьма, поди ко мне, помощь твоя нужна, быстрее!

Тот, ничего не подозревая, слез. Я взлетела на подножку и села на его место. Кузьма с раскрытым ртом застыл на месте.

– Наташа?! Что ты делаешь? – опешив от моей дерзости, прокричал отец.

Сердце бешено стучало в моей груди, я отчего-то веселилась и решения принимала быстро.

Мне повезло: отцу подали коляску, изготовленную специально для меня, управлять ею было привычно. Капюшон обтянут кожей темно-зеленого цвета, большие медные колеса всегда начищены до блеска и даже в дождливую погоду горят как солнце.

Коляска была запряжена тройкой хорошо знакомых мне лошадей, они нетерпеливо перебирали копытами, готовые помчаться. Яшка, конь, подаренный мне графом, стоял в центре, чуть впереди остальных. Он вел за собой всю тройку.

Яшка привык меня слушаться. Не дав отцу опомниться, я щелкнула хлыстом над его ушами, и коляска резко сорвалась с места. От такого неожиданного старта отец откинулся назад и закричал:

– Наташа, Наташка… Вот паразитка…

Я оглянулась и весело засмеялась.

– Да поезжай ты тише, окаянная!

Я только хохотала в ответ.

– Вот что она делает? Разве ж это барышня?.. Солдат в юбке.

Отец понимал, что ему меня не остановить. Он сел поудобнее и принялся по-стариковски бубнить:

– Вот как я в таком виде появлюсь в гарнизоне? А?! Меня, полковника, начальника, какая-то пигалица везет! Хорош я буду перед солдатами…

Решив повеселиться от души, я громко свистнула.

– Наташ-ка-а-а, веди себя достойно, ты же барышня! Даже если ты за кучера, это не значит, что можно свистеть, как уличный мальчишка. Негоже забывать, какого ты рода.

Я открыла было рот, чтобы повторить свою тираду, но отец всё понял без слов и погрозил мне тростью.

– Молчи, окаянная! Даже если никто об этом не знает, ты сама должна помнить!

Погода была не самая лучшая для поездки, начал накрапывать мелкий дождь. Облетающие с деревьев листья то и дело попадали в лицо. Видя, что разговаривать со мной бесполезно, отец махнул рукой и поднял капюшон коляски. Быстро летели по дороге кони. Из-за дождливой погоды людей на улице было мало, и ничто не мешало мне нестись во весь опор.

Забегая вперед, хочу хоть немного приоткрыть завесу тайны своего естества.

…Я Наташа, Наталья Дмитриевна Ярышева, урожденная Наталья Григорьевна Орлова, с того самого момента, как уехала из дома графа, понимала, что мне многое дано в этой жизни, может, не всё, чего хотелось бы, но многое! И даже несмотря на то, что я оставалась никем не признанной, я знала, что я графская дочь. Воспитанная как благородная барышня. Знающая, как вести себя в высшем обществе…

Парадокс! Почему-то вела я себя иногда как вздорная девчонка? Что же это было? Это был мой протест! Против лжи, лицемерия и несправедливости. Я, Наташа, презирающая душевную слабость, оказывалась слаба перед лицом своих собственных пороков – демонов. Все мои не поддающиеся логике поступки были направлены против того, что мой родной отец боялся признать, что я его дочь, и отчего-то скрывает местонахождение моей матери, сделав из этого страшную тайну и тем самым ввергая меня в пучину отчаяния и заставляя ненавидеть его. Он! Только он один, как я считала тогда, – причина моих самых низменных поступков! Один только Бог знает, как задевало мое самолюбие то, что я не могла открыто заявить о своем происхождении, назваться именем, данным мне по праву рождения. Я лишь своей жизнью довершила то, что он создал, породил. Не знаю, вероятно, поступи он по-другому, возможно, и не было бы в моей жизни всех тех ужасов, к которым он собственноручно подтолкнул меня, а я уже без оглядки шагала по головам. Не думая о тех близких людях, кому причинила столько боли и горя. Я не снимаю с себя ответственности за свою жизнь. Я тоже виновата в том, что сделала ее именно такой… Это всё я поняла потом, переступив черту…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.