Наслаждение

– Вы более нежный, чем мне представлялось. – в то мгновение я вытирал руки извлеченным из саквояжа платком.

– О чем вы? – я поднял глаза и взглянул на ее отражение в зеркале передо мной.

– Вы же волаптолог. – сидя на коленях, она левой рукой поглаживала свои груди, перескакивая ладонью с одной на другую, правые пальцы спрятала в своих волосах, разлепляя их, слипшихся от пота, ничуть не стесняясь своей наготы.

– Вы знали это? – до того мгновения мне казалось, что очарование недоговоренности позволяло ей считать меня кем угодно другим.

– Конечно. – Лармана равнодушно пожала плечами, провела ладонью по простыне, растворяя волны. – В столице я много слышала о таких, как вы. Но не думала, что это коснется меня.

– Почему же?

– У моего мужа достаточно большой член и он красивый мужчина. Я была уверена, что с ним буду счастлива.

– Разве это не так? – откровенность ее несколько смутила меня, но я уже чувствовал в ней мятежную волю, противостояние которой позабавило бы меня как мужчину и отняло бы много сил у любого волаптолога.

– Мне не хватает его, но я не могу требовать, чтобы он причинял вред своему здоровью. – Девушка вздохнула, повернулась к окну, подставляя моему взору острый профиль.

– Не беспокойтесь. Все поправимо. Обещаю вам, не пройдет и месяца, как все ваши проблемы останутся в прошлом.

Муж ее поджидал меня возле двери спальни.

– Я слышал. – взволнованно заламывая пальцы, он бросил взгляд в комнату. – Неужели все настолько плохо?

– Случай несколько более сложный, чем я мог предположить. – ободряюще улыбнувшись, я положил руку на его плечо и заметил, как расширились его ноздри. Полностью стереть с пальцев истечения его жены мне так и не удалось. – Не стоит волноваться. Со всем можно справиться. Но мне придется посетить вас несколько раз в самое ближайшее время.

– Конечно, конечно. – рука его взмахнула, отрицая любые страхи. – Я и сам думал, что это понадобится, но не осмеливался просить.

Кабросс подошел ко мне и, понимая происходящее, уже достал из кармана свой обтянутый красной кожей ежедневник, в котором вел все мои записи.

– Следующий свободный день будет только через две недели. – он вытянул из нагрудного кармана своего пиджака гладкую черную ручку, сжал ее в зубах, открутил колпачок и занес над разлинованной бумагой золотистое перо.

– Так долго? – инженер вскричал от ужаса, но тут же вернул себе самообладание. —Конечно, доктор. Я сделаю все, что необходимо.

Как только мы выехали за ворота, Кабросс рассмеялся и посмотрел на меня через маленькое овальное зеркальце посреди лобового стекла.

– Что там было? – его всегда забавляли и возбуждали мои рассказы, а я немало развлекался, наблюдая за реакцией моего слуги на самые непристойные подробности.

– Похотливой самке мало ее мужа. – расстегнув пуговицы пиджака, я устроился поглубже на сиденье, принимая как высшее наслаждение теплый ветер из окна. – Ничего необычного.

– Я так понимаю, мы часто будем ездить сюда? – взор его вернулся к дороге.

– Думаю, понадобится сеансов десять, прежде чем удастся успокоить ее хотя бы на год. – по тому, как сощурились глаза Кабросса я понял, что он уже считает мой доход, который с полным основанием считал и своим. На службе у меня он получал намного больше, чем предполагалось за выполнение подобных обязанностей и связано это было прежде всего с необходимостью хранить в тайне не только мои собственные, но и чужие секреты. Именно из-за недостаточной способности к тому и был уволен мой предыдущий слуга, а мне пришлось покинуть уютный маленький город, окруженный яблоневыми и грушевыми садами.

Давно уже установив непременным правилом один визит в день, я поблагодарил себя за то, когда, вернувшись, с трудом взобрался по лестнице и, едва добравшись до кабинета, рухнул на кожаное сиденье кресла, задыхаясь и чувствуя, как тяжелые и частые удара сердца с каждым мгновением приближают меня к благословенной и последней темноте. В верхнем ящике стола хранилась стеклянная цилиндрическая бутылочка, затерявшаяся между тяжелыми тетрадями в плотных черных обложках, меднокожими патронами для пистолета и варварскими костяными фигурками, привезенными мной из южных странствий. Только проглотив две хранившиеся в ней белые таблетки, оставившие на языке приятную колкую горечь, я почувствовал себя немного спокойнее. Затылок мой прижался к высокой липкой спинке, глаза закрылись, руки обмякли на подлокотниках. Темнота стала вязкой сладостью, стук копыт и трепетный шепот автомобильных шин, сопровождаемый гневным стрекотом двигателей, слились в тень добродушной тишины и я признал себя усталым, но умиротворенным. Мягкой иноходью постукивали часы на столе, на первом этаже разговаривал по телефону Кабросс. Слабость отступила от рук, увлекая за собой головокружение, проникшая в тело взволнованная дрожь требовала действия. Подняв веки, я провел пальцами по гладкому дереву стола, раскрыл лежавшую на нем тетрадь, вытянул из подставки слева от круглого позолоченного корпуса часов перьевую ручку и следующие полчаса старательно записывал все случившееся за день, допуская и пространные отстраненные размышления, и описание привидевшегося мне в автомобильной полудреме многолапого зверя, и некоторые мои касавшиеся моей профессии мысли, знать которые не следовало даже Каброссу, и заметки, предназначавшиеся для мемуаров, если когда-нибудь я найду в себе силы приступить к их написанию. Дневники те я вел на далаурском языке, неизвестном почти никому в этой части мира. Из далауров была моя мать, научившая меня тому певучему наречию вопреки возмущению отца, считавшего ее язык мертвым, бесполезным и недостойным траты времени. В редком том случае он оказался неправ и знание далуара я счел весьма полезным, ибо оно позволяло мне сохранять самые мои потаенные мысли нетронутыми, но сохраненными в подробностях. Поначалу Кабросс регулярно просматривал мои записи и я посмеивался, обнаруживая намеренно оставленные мной волоски и пылинки сбитыми его прикосновением, наслаждаясь его незаконным любопытством. Невозможность понять содержимое моих записей вскоре успокоила его. В отличие от моего прежнего слуги он, хотя бы, не присваивал себе деньги, довольствуясь как назначенной платой, так и некоторыми дополнительными вознаграждениями, которыми я регулярно его поощрял. Положив ручку поверх сероватой, вспоротой красными линиями бумаги, я откинулся на спинку, чувствуя себя уже намного лучше. Причиной того могла быть и грезившаяся уже вечерняя прохлада, намекавшая на свое скорое пришествие порывами ветра, и действие таблеток. Погрузившись в расслабленные раздумья, я неожиданно обнаружил возникшими передо мной образы моей новой пациентки. На мгновение мне даже показалось, что я чувствую пряный запах ее истечений. Впечатлительность всегда была свойственна мне. Неоднократно мне доводилось признавать очарование моих пациенток оказавшим на меня неподобающее пагубное влияние. О некоторых из них я позволял себе вспоминать и по прошествии многих лет с последнего сеанса. Лармана Аккоре обещала пополнить тот список, если только оказался я прав в своих предположениях.

В том кабинете я всегда ощущал себя находящимся посреди уютного, рассудительного покоя. Полутьма его пребывала в окаменевшей неподвижности. Запрет мой, не позволявшей ей ни менять расположение закрывавших окна и опускавшихся до пола темно-синих штор, ни допускать к себе какие-либо источники света, кроме устроившейся с левой стороны стола лампы, соблюдался с величайшим тщанием.

Инженер договорился с Каброссом о следующем моем посещении, обязанном состояться через две недели, но намного раньше того срока я вновь услышал о восхитившей меня девушке.

Телефонный звонок вторгся в вечернюю тишину дома, отвлек меня от изучения восхитившей меня работы коллеги, с которым я несколько раз встречался в столичных учреждениях, посвятившего жизнь изучению клитора и утверждавшего, что орган сей представляет собой нечто более значительное, чем представлялось ранее и уходить далеко вглубь женского тела, выставляя из него лишь крошечную свою часть. Уверенный голос Кабросса донесся с первого этажа, прозвучало лишь несколько фраз. Положив ручку, не сумевшую дописать начатого слова, я поднял взгляд на стоявший слева от часов дополнительный аппарат и протянул к нему руку, чтобы снять его после первой же звенящей дрожи.

– Жена инженера Аккоре. – насмешливая скромность слуги смутила меня, позволяя множество неприятных подозрений.

Изумленно кашлянув, я позволил ему соединить меня с девушкой.

Голос ее, приглушенный, мягкий, растворившийся в электрическом пульсирующем шуме, показался мне вкрадчивым, немного смущенным и растерянным, но вместе с тем уверенным в собственном соблазняющем очаровании.

– Я знаю, доктор, что вы очень заняты. – так пуля могла бы флиртовать с осужденным на расстрел.

– Дорогая, я не смогу появиться у вас раньше, чем назначено. – улыбнувшись, я признал слишком знакомыми для себя умоляющие те дыхания.

Печально вздохнув, но ничуть от того не расстроившись, она придала своему голосу наигранную веселость.

– Что вы планируете делать завтра, доктор?

– Завтра у меня день отдыха. – вторжение ее становилось все менее приятным для меня.

– И как вы намереваетесь?

Обычно я предпочитал проводить свои выходные в постели, вставая после полудня, читая и работая над своими бумагами, о чем и сообщил девушке.

– Могу предложить вам более приятное времяпрепровождение. – она на мгновение замолчала, придавая голосу вкрадчивую легкость. – Что вы думаете о прогулке на лодке?

Раздраженно вздохнув, я закрыл глаза.

– Ваш муж присоединится к нам?

– К сожалению, его сейчас нет в городе. Он проводит испытания нового котла в море. Вернется только через неделю. Но не беспокойтесь, мы заранее обсудили с ним нашу с вами прогулку и он был в восторге. Он уверен, что общение с вами благотворно повлияет на меня.

Предложение ее восхитило и испугало меня. Подобные прогулки были одним из самых распространенных развлечений среди местных молодых людей. Путешествие по реке в арендованной моторной лодке сопровождалось для них обычно безмерным употреблением алкогольных напитков и завершалось неразборчивыми и малоизобретательными соитиями. По прибытии в город я потратил один из свободных дней для того, чтобы иметь представление о происходящем. Увиденное вынудило меня сожалеть, что я не занимаюсь излечением передающихся половым путем заболеваний. Опыт позволял мне утверждать о невозможности точного определения человеческих пристрастий и предсказания поступков. Иногда, по причинам неясным и неопределимым, люди совершали нечто, казавшееся мне противоречащим всему в них, что должно было исходить от образования, профессии, увлечений и производимого впечатления и, будучи восхищенным тем, я все же испытывал перед подобными явлениями первобытный ужас, надеясь, что сам никогда не окажусь во власти столь же разрушительных влияний. Любую из женщин я с легкостью мог подозревать если не в самой неверности, то в желании когда-нибудь стать неверной, испытать то переживание уже только для того, чтобы познать преступную, запретную сладость тайного наслаждения. За свою практику я неоднократно сталкивался с направленным на меня вожделением со стороны пациенток, но, помимо профессиональной этики, имелись и многие другие причины, не позволявшие мне воспользоваться тем интересом. В большинстве случаев женщины оказывались разочарованы и более не желали оставаться среди моих пациенток. Не желая подобного завершения, я старательно отказывался от любого уединения с Ларманой, изобретая все новые причины и поводы и так продолжалось до тех пор, пока появившийся на пороге кабинета Кабросс не одарил меня улыбкой сокрушенной и увещевающей, удивляющейся моей нелепой глупости и намекающей на нечто, избегающее моего понимания. С укором он смотрел на меня, сложив на груди руки и вынуждая меня чувствовать себя так, словно совершал я ошибку, обязанную если не разрушить меня, то отнять у меня нечто драгоценное и способное стать неизведанным удовольствием. И я сдался, я согласился на ее просьбу и уже в следующее мгновение после того, как телефонная трубка придавила собой щелкнувшие стальные рычаги сожалел о своей никчемной слабости, признавая следующий день потерянным и потраченным впустую на существо, не заслуживавшее того и не способное ничем ответить на мою отчаянную жертву.

Условившись встретиться в десять часов утра на лодочной станции «Местераль», я прибыл на место за час до назначенного времени и, пока Кабросс договаривался о лодке, объясняя служащим требующийся маршрут и все прочие условия, нашел себе место на крытой веранде, обнесенной резной оградой и заказал бодрящий холодный напиток из числа иностранных заимствований, ставший неожиданно популярным. Журналы утверждали в его бодрящем и приятно возбуждающем действии, но до сих мне не довелось убедиться в том и потому некоторое время я с опаской смотрел на его пенистую темноту, прерываемую сливочными потоками, медленно кружащуюся в высоком прозрачном бокале, на стенках которого вели свою гонку оставлявшие мутные следы капли, торопливые в гибельном сошествии к тонкой, разбрасывающей по белой скатерти радужные блики граненой ножке. Стоило мне сделать первый глоток, скривившись от горького холода, отозвавшегося ледяной дрожью где-то под черепом, как возле меня появился Кабросс, сообщивший о совершенных им договоренностях и протянувший мне деревянную лакированную табличку с красной на ней девяткой. После этого он покинул меня, обязавшись вернуться к двум часам дня, когда лодка обещала вернуться на станцию. Оставшись в пугающем одиночестве, я неторопливо пил мерзкий напиток, оказывавший свое благотворное влияние. С каждым его глотком я чувствовал себя все более рассудительным, точным в движениях и мыслях, позабытая уже бодрость возвращался к моему взгляду, даруя силу конечностям и вскоре уже рассматривал окружающее с необычной для себя смелостью, пусть и совершая то через дымчатое стекло очков, придававших всему вокруг меня оранжевое затемнение. Почти все столы на веранде были заняты и по большей части присутствовавшие разделялись на пары. Лишь изредка можно было увидеть состоявшие из трех или четырех человек компании, но заметное в них напряжение и беспечные, торопливые, пристальные и смущенные одновременно взгляды убеждали меня в оргиальном их торжестве. Здание станции, одноэтажное строению, обитое белыми досками, с глупой башенкой по центру, прикрытой зеленой черепицей, служило обиталищем для тяжело летавших крупных голубей, то появлявшихся из нее, то вновь исчезавших в темных пустотах, царапая крылья об остатки синеватого стекла. Бесконечной веренице подъезжали к нему автомобили с шумными в них молодыми людьми, по большей части таксомоторы, но я заметил и несколько дорогих частных экипажей, блиставших черной сталью широких крыльев, гладким серебром округлых фар, выбрасывавших из себя облаченных в черную, с медными пуговицами униформу шоферов, руками в черных перчатках брезгливо касавшихся серебристых ручек, выпуская из смешливых салонов мужчин в клетчатых легких костюмах и женщин в облегающих платьях.

Располагавшийся передо мной и чуть ближе к ограде столик заняло общество из двух молодых мужчин и темноволосой девушки, шепотом обсуждавших свои планы. Старший из ее спутников уже изрядно полысел, отчего сохранившиеся на его маленькой голове рыжие кудри выглядели неприятно комично. На его месте я бы обрил голову, тем более, что форма его черепа располагала к тому, а после знаменитой победы генерала Мосса это стало модно среди патриотично настроенной молодежи. Второй же, явно проявлявший к девушке больший интерес, выглядел привлекательнее уже в силу своей молодости. На пальцах его я заметил странные темные пятна, вынудившие меня подозревать в нем художника или скульптора, студента имевшейся в городе школы или же столичного школяра, вернувшегося на время для отдыха или общения с изрядно наскучившей ему семьей, портить отношения с которой он не желал ввиду денежной от нее зависимости. Обращаясь к девушке, он говорил резко и порывисто, старался смотреть прямо ей в глаза, совершал руками жесты взволнованные, завершавшиеся также неожиданно, как и начинавшиеся и дважды ладонь его прикрывала собой ее маленькие ручки в белых перчатках, беспомощно замершие на столе и брезговавшие касаться блиставшего между ними бокала с игристым вином. Собственная их игра казалась мне вполне очевидной и то, как девушка опускала голову в ответ на самые страстные, сопровождаемые сдвигающим стол порывом всего тела слова юноши, подтверждало мои подозрения. Для меня не оставалось сомнений, что любовник или муж девушки уже некоторое время уговаривал ее совершить совместное соитие с юношей или же, оказавшись внезапно бессильным, желал стать свидетелем их первого совокупления, видевшегося уже неизбежным и потому обязанного произойти именно в его присутствии, при его позволении и покровительстве.

За приятными теми домыслами я не заметил появления моей спутницы. Только когда спинка моего стула вздрогнула от чужого прикосновения, я, отпустив ножку бокала, испуганно вздрогнул и повернулся, отвлекшись от занимавших меня триединых видений.

Прямо перед взором моим оказались ее груди, едва прикрытые белым кружевом, занявшим собой всю верхнюю половину платья, кроме доходивших до локтя рукавов. В тот год мода на подобное обнажение добралась до самых дальних берегов и я видел уже нескольких женщин, осмелившихся появиться в таком виде, неизменно привлекавших внимание мужчин, несмотря на то, что груди их не были столь впечатляющими.

Сдавленные, округлые, прижавшие к ткани расплющившиеся о нее соски, сошедшиеся в горячей, глубокой тени, они касались невозможно тяжелыми для тела Ларманы и я замер от смущенного восторга, а затем вскочил, бормоча извинения, вытягивая цепочку своих часов, поднимая крышку над циферблатом, подозревая в нем припадочный обман.

Золотистые стрелки указывали на раннее прибытие девушки, но я только обрадовался тому и своей предусмотрительности. Если бы она прождала меня хотя бы минуту, это дало бы ей возможность упрекать меня, что легко было превратить в любые властные требования.

Узкие поля ее очаровательной маленькой шляпки, расшитые, как и рукава платья, золотистыми остроклювыми птицами, прокололо множество крошечных золотых цветочков, узкий стоячий ворот платья сжимал горло в страстном удушении и посреди него сверкало улыбчивое солнце с восемью острыми лепестками.

Посмеиваясь, она подняла руку, с умелым изяществом изогнув запястье, и я прикоснулся к ним губами, случайно коснувшись верхней придавившего ее указательный палец овального черного камня, синими прожилками напомнившего мне образы туманностей, увиденные некогда в университетском телескопе. Оцарапав мою ладонь острыми черными ногтями, она взглянула вокруг с беспокойной тоской, глаза ее часто моргнули, вынуждая фиолетовые тени к переливчатому радужному блеску и я снова поразился бесчестной, намекающий на неведомый обман длине ее ресниц.

Отказавшись от предложения напитка, она осведомилась у меня, успел ли я заказать лодку и, увидев появившуюся в моих руках табличку, усмехнулась так, словно я предложил ей ложу в театре, плохо позволяющую разглядеть сцену, но надежно скрывающую происходящее в ней от прочих зрителей. У меня возникло подозрение в ее знакомстве с тем лодочником, но было легко предположить многократные ее визиты на эту лодочную станцию, как и на любую другую, вместе с мужем в поисках радости посреди ароматного душного леса вдали от города, в возбуждающем ощущении потерявшегося освобождения. Выхватив из моих рук табличку, она ободряюще улыбнулась мне, словно командир новобранцу за мгновение до того, как послать его в самоубийственную атаку, кивнула головой и направилась ко входу в здание. Следуя за ней, я наблюдал за движением белых волн длинного ее платья, с нежной легкостью прижимавшегося к бедрам. Казавшиеся еще более светлыми в солнечном мареве волосы, сходившиеся изогнутым острием между лопаток, переливались золотистой волной, а срывавшийся с них сладковатый аромат напомнил мне о сезоне урожая из моего яблочного детства.

Решительно пройдя сквозь темное пространство, разделенное на занявший правую половину здания, отделенный стеклянными дверями ресторан и служебные помещения, где суетились мужчине в напоминавшей морскую синей форме и служащие в грязных комбинезонах, она выскочила на деревянный пирс, вбивая в него золотистые высокие каблучки, протянула вскинувшему пальцы в белой перчатке к слюдяному козырьку служащему табличку, выслушала его указания, проследила за взмахом руки и, кивнув в благодарность, направилась в правую сторону, мимо пустых причалов, сопровождаемая полными похотливого любопытства взглядами лодочников, ожидающих своих клиентов, сидящих на скамейках поверх моторных коробов, покачивающихся сообразно волнам, сплевывающим густую слюну в мутную зеленоватую воду, оставлявшую пенистые следы на белых и голубых потертых бортах.

Одна из лодок как раз причалила и смеющийся длинноволосый мужчина, либо потерявший пиджак, либо осмелившийся появиться в одной жилетке, выпрыгнул из нее на пирс и протянул руку своей спутнице, на чьем белом платье я разглядел приставшие к нему травинки и листья. Навстречу мне попалась искавшая свою лодку компания из двух женщин и двух мужчин, и я несколько замешкался, прислушиваясь к их гневным речам и понимая, что одна из женщин вынуждена участвовать в грядущей оргии против своей воли, уступая некоему давнему обещанию и постыдному долгу. Ожидавшая меня лодка старательно стирала со своего носа красную девятку, пустоту свою превратившую в остроконечный глаз и наполовину преуспела в том, очистившись уже от изогнутого окончания той неустойчивой цифры. Приближение мое только состоялось, а Лармана уже смеялась над некоей шуткой лодочника, закатавшего рукава своей холщовой рубахи только для того, чтобы демонстрировать женщинам загорелые холмы бицепсов. То, с каким пренебрежением он осмотрел меня, выпрямившись при этом и сделав еще более очевидной невероятную ширину его груди, позабавило меня. Левый мой безымянный палец обнимал двухвековой давности перстень с акронитом, стоивший больше, чем этот мужчина мог заработать за месяц, да и проживал он, несомненно, в какой-нибудь душной маленькой комнатенке без мебели и удобств, имея в качестве развлечений только выпивку и драку, да и умереть должен был, скорее всего, в очередной поножовщине, какие во множестве оставили кривые шрамы на его руках. Удовольствия поэзии и оперы ничего не значили для него, но в трепетном блеске девичьих глаз, в соединившихся над промежностью ее пальцах я видел производимый женским телом ответ на присутствие самца, которому при несколько иных обстоятельствах она могла бы отдаться, от которого, скрывая то от себя, желала насилия и семени. В очередной раз признав за женщинами, какими бы образованными они не представлялись, неизбывную примитивность желаний, я уточнил у лодочника наш маршрут, подхватил девушку под левый локоть и помог ей встать на широкий трап, ведущий на лодку. В тот же самый момент стоявшая через одну от нашей извергла из высокой, усеянной вмятинами серебристой трубы тугой черный дым и двинулась прочь от пирса, вспенивая воду тягучими волнами, добравшимися и до нашей лодки, толкнувшими ее, отдавшимися упругой дрожью в бревнах пирса. Жена инженера вскрикнула, оступилась и едва не упала, но лодочник, ухмыльнувшись так, словно подобное давно уже стало привычным ему ежедневным происшествием, выставил правую руку и поймал ее за талию. Вторая рука его коснулась девушки, удерживая ее, помогая ей вновь обрести равновесие и касаясь при этом ее груди, едва не добираясь длинными толстыми пальцами до соска. Но она сделала вид, что не заметила того прикосновения или же оно оказалось ей слишком приятным и достойным потому сокрытия. Оказавшись на обитом черной тканью сиденье, она расправила платье, подняла голову и улыбкой поблагодарила лодочника за спасение, а он уже протягивал руку мне. Предпочитая сомнительное унижение падению в зловонные воды, я принял его помощь, перескочив через борт лодки и устроившись слева от девушки на сиденье, где мог бы разместиться еще один пассажир. Отбросив трап пинком ноги в грязном, потерявшим шнурок ботинке, лодочник подхватил весло из светлого дерева, оттолкнулся им от потемневшего, покрытого зеленой слизью бревна, служившего опорой пирсу, разгоняя маленьких коричневых крабов, и лодка, качаясь, медленно двинулась прочь от берега. Возле воды происходящее стало намного менее для меня приятным. Известная своим вздорным характером река, неоднократно разливавшаяся или почти исчезавшая по причинам, так и оставшимся невыясненными, и без того славившаяся мутными своими потоками, в это время года особенно усердствовала в непроницаемости их. Илистая взвесь, принесенная из глубины континента глина, смешавшись с осадком песчаных бурь, превращали воду в нечто вязкое и густое, выглядевшее ядовитым и опасным. В действительности все обстояло совершенно иначе. К удивлению изучавших сей вопрос ученых, воды те почти не содержали в себе зловредных микроорганизмов, способных начать неостановимую болезнь и тому, кто наглотался бы их, стоило беспокоиться не больше, чем после чашки несвежего молока. И под поверхностью той, какой бы непроглядной она ни была, вершилось неистовое буйство жизни. Время от времени вокруг лодки вспухали на воде торопливые круги, всплывали и лопались пузыри воздуха, таинственные подводные страсти волновали глубину, поднимали к поверхности рассыпчатые куски илистой грязи, обрывки ярких водорослей, а то и яркую, красную, золотистую, переливчатую чешую или даже оторванную от тела когтистую лапку маленькой рептилии. Над рекой роились насекомые, но в это время дня те из них, кому по вкусу приходилась человеческая кровь, еще отдыхали после ночной охоты. Стрекозы длиной с мою ладонь, яркость тел чьих мечтал бы подарить своим краскам любой жизнерадостный художник, метались возле поверхности, проносились над нашими головами, едва не задевая волосы. Одна из них, жгуче-алая, с черными пятнами и золотистыми глазами, опустилась на железную, подернутую ржавчиной уключину и замерла, расставив в сторону радужные крылья, высматривая новую добычу, отдыхая перед хищным броском. Воздух полнился туманными испарениями, не брезговавшими ни цветочной пряностью, ни гнилостной прямотой и таивших в себе, подобно дорогому искусному парфюму, горьковатое, волнующее послевкусие, после неудачного глубокого вдоха надолго сохранявшееся на кончике языка, делавшее слюну густой, порождавшее приятное, возбуждающее волнение. Теперь я понимал, почему лодочные прогулки неизменно оказывали волнующее действие. Аромат сей напоминал одновременно и запах возбужденной женщины и вкус мужской спермы, слившиеся, перемещавшиеся, превратившиеся в единое плодородное предзнаменование. Над водой повисла тяжелая дымка, более темная и плотная возле поверхности, превращавшая берега в расплывчатый мираж, где деревья сливались в трепещущую, расплывчатую, подрагивающую в зное стену. На моем лбу немедленно выступил пот, мне захотелось снять пиджак, чего я не мог себе позволить, ибо чувствовал, как намокла под мышками моя белая сорочка. Несмотря на то, что до полудня было еще далеко, солнце, как показалось мне, уже забралось в зенит и, судя по всему, собиралось оставаться там до позднего вечера. Лодка качалась слишком сильно, чтобы я мог поверить в безопасность нашей прогулки. С тоской взглянув на удалявшийся берег, я поправил на переносице очки, взглянул на свою спутницу, с любопытством озиравшуюся по сторонам и, как показалось мне, получавшую наслаждение от всего происходящего. Лодка отошла от причала на несколько корпусов, я услышал визгливый шум, обернулся и увидел, как лодочник вытягивает за деревянную ручку тонкий стальной тросик. Сперва он совершил то с мягкой плавностью, словно проверяя его ход, во второй раз движение было уже более резким и сильным. Под железным моторным коробом нечто заурчало, затрещало, завыло. После третьего решительного рывка, в который лодочник вложил уже всю свою силу, упираясь правой ногой в деревянную, прикрепленную к коробу подставку, звук тот превратился в сотрясавший лодку треск. От усилий мужчины содрогалась и качалась вся лодка. И мне и девушке пришлось схватиться за гладкие деревянные поручни, что испугало меня и позабавило ее, радостно улыбнувшуюся, словно ребенок на карусели.