Ведуньи

Деревенский луг гудел от голосов и смеха; между собравшихся группами веселых взрослых с визгом носились дети, не получая ни единого замечания. Пир на весь мир – вкусные кушанья, вино и эль в изобилии – должен был состояться несколько позже, но многие уже успели изрядно выпить, судя по их раскрасневшимся лицам и неверной походке.

Широко шагая, Гэбриел подошел к Дэниелу и Бетт, на время оставив свою мать и младшую сестренку одних. Волосы на месте образовавшихся проплешин у него снова отросли, и чесаться он почти перестал, так что в целом рассматривал пережитое потрясение как некий вызов его силе. Хотя Бетт считала, что своим выздоровлением он полностью обязан мази, приготовленной знахаркой Хейворт.

– Веселье сегодня еще, считай, и не начиналось, – сказал он, хлопнув Дэниела по спине. – Знаешь, Дэниел, что на этом празднике самое лучшее?

Этот разговор он заводил с ним каждый год, так что Дэниел, не задумываясь, ответил:

– Танцы.

Гэбриел ухмыльнулся и, приставив к груди руки, согнутые чашечкой наподобие женской груди, закачался в танце.

– Это точно, – с довольным видом заявил он. – Ох уж эти танцы!

Дэниел с трудом подавил улыбку, перехватив презрительный взгляд Бетт. На лице у нее было отчетливо написано отвращение.

– Ты бы на себя-то посмотрел! Выдрючиваешься, как боров, страдающий запором, – бросила она, и Гэбриел сразу перестал кружиться в танце и покраснел.

– А ведь это единственный день, Бетти, когда ты, ей-богу, могла бы перестать хмуриться. Тебе бы это точно не повредило, – буркнул он.

Молли протиснулась к ним и даже слегка толкнула при этом Бетт, заработав от нее гневный взгляд, которого, похоже, даже не заметила. Приподняв нарядную юбку, она покружилась и спросила:

– Ну что, Дэниел? Разве я не говорила тебе, что к празднику у меня будет новое платье?

– Ты прямо красотка! – похвалил ее Гэбриел.

Но Дэниел молчал, глядя на три лица, обращенные к нему. У Бетт было насмешливое и довольное выражение, у Гэбриела – раздраженно-смущенное, а вот Молли смотрела на него с обожанием. Неужели она и вправду в него влюблена?

– Ну что, – нетерпеливо спросила она, – как тебе мое платье?

Ее глаза сияли. Дэниел чувствовал, что сияют они только для него одного, и его охватило странное чувство – некая смесь неловкости и удовольствия, причем последнее усиливалось благодаря тому, что Молли явно не обращала внимания на комплименты Гэбриела и обращалась исключительно к нему, Дэниелу.

– Это… это… – Платье было из какой-то легкой и светлой ткани, казавшейся воздушной, оно было совсем не похоже на те серые шерстяные юбки, какие обычно носят деревенские женщины. Он понимал, как Молли счастлива, надев такое красивое платье. – Это просто замечательное платье!

Бетт засмеялась, и он покраснел, догадавшись, что такого ответа Молли было недостаточно. Однако девушка, похоже, ничуть не обиделась, напротив: кокетливо склонив голову набок, она поглядывала на Дэниела снизу верх и даже начала уже что-то говорить ему, но тут ее позвали. Пора было выбирать Майскую королеву, и те девушки, что надеялись быть избранными, уже собрались стайкой в центре луга.

– Пожелай мне удачи, – быстро сказала Молли, на мгновение сжала его руку и убежала.

– Желаю успеха! – крикнул Дэниел ей вслед и, перехватив взгляд Гэбриела, в кои-то веки получил удовольствие: у того было на редкость кислое выражение лица.

– Ага, – заметила Бетт даже, пожалуй, игривым тоном, – праздник еще только начинается, а первые цветы любви уже расцветают.

Дэниел весело ей улыбнулся, снова мельком заметив хмурую физиономию Гэбриела, и они стали смотреть, как выбирают Майскую королеву. Девушки выстроились в ряд перед украшенным лентами колодцем, хихикая, подталкивая друг друга, облизывая губы и похлопывая себя по щекам, чтобы вызвать румянец. Юная Филлис Росс, впервые в этом году получившая разрешение быть включенной в число претенденток, то хлопала в ладоши от волнения, то корчила рожи своим маленьким кузинам, заставляя их смеяться. Дэниел заметил, что Молли помахала ему рукой, и нащупал в кармане подаренный Сарой волшебный камешек с дыркой.

Судил на Майском параде как всегда магистрат Томпсон. Шляпа его сегодня была украшена цветами, засунутыми за ленту тульи. Эту свою обязанность – одну из немногих – он исполнял с явным удовольствием, прохаживаясь вдоль шеренги девиц и время от времени останавливаясь, чтобы одну погладить по нежной щечке, у другой поправить локон, а у третьей спросить, не нужна ли ей работа, потому что у него снова свободно место служанки.

Из осмотра кандидаток магистрат устроил настоящее представление: каждую девушку приподнимал за подбородок, внимательно рассматривал ее личико, потом приказывал несколько раз повернуться и показать красоту груди, талии и бедер. Он каждый год повторял, что выбрать Майскую королеву – дело нелегкое.

Но в итоге решение было принято. Молли, когда выкрикнули ее имя, даже взвизгнула от восторга и тут же обеими руками прикрыла рот, обводя торжествующим взглядом стоявших рядом подруг. Несколько парней с Гэбриелом во главе подняли новую королеву и поставили на повозку. Молли крепко держала свою шляпу и нарочито брыкалась, чтобы все могли полюбоваться ее стройными ногами в беленьких чулочках. Но смотрела она только на Дэниела. Он отвернулся и невольно глянул в сторону проклятого холма, куда через весь луг тянулась тропа. Нет, ничего он не мог с собой поделать!

– Ты бы подошел к Молли да поздравил ее, – сказала Бетт. – Она же так этого хочет.

– Что ты знаешь об этих Хейвортах? – невпопад спросил Дэниел.

Бетт нахмурилась: такого поворота она явно не ожидала. Но, пожав плечами, сказала все же:

– Лечат, ворожат, а может, понемногу и колдовством занимаются. Травы всякие знают и всякое такое. Мать-то у них – знахарка известная, настоящая мастерица. А вот о парнишке я такое слыхала, что просто кровь в жилах останавливается.

– А о девушке?

Бетт прикрыла глаза рукой от слепящего солнца. У них за спиной вокруг Молли уже собралась целая толпа, слышались крики, веселый смех.

– А ты почему спрашиваешь? – Бетт подозрительно на него посмотрела.

– Ну… я просто…

Она сжала его руку:

– Ты сегодня о Хейвортах лучше вовсе не думай.

– Но я и не… Да я вовсе и не думаю. Просто я… – По уши влюбился. Но выговорить это вслух он не смог.

Бетт прищурилась.

– Тут жди беды, парень. К ним за помощью обращаются только те, кому уж очень нужно. А иначе не стоит. Посмотри, вон как Молли на тебя поглядывает, хотя, ей-богу, более глупой девчонки не найдешь. Зато она очень хорошенькая, правда ведь?

Возможно, Бетт была почти во всем права, но он все же не мог к ее советам прислушаться.

И она, еще разок погрозив ему пальцем, пошла разыскивать в толпе своего мужа.

От неожиданно сильного удара по плечу Дэниел даже пошатнулся. Гэбриел.

– Ну что, Дэниел, зря надеялся, что Майская королева тебя выберет? Такой щенок, как ты, ей в ухажеры точно не годится.

– Что?

– Я же вижу, что она на меня глаз положила. Давненько мне такой удачи не выпадало. Хватит мне с грязными шлюхами возиться. Хватит вкалывать в поте лица, вечно оставаясь в тени. Наступает чудесное лето, и мне только плоды с дерева обтрясти остается. Или, скажешь, я неправ? – Он подмигнул Дэниелу: – Знаешь, когда я ее обнял, так даже через одежду почувствовал, какая она горячая.

Дэниел помолчал, потом сказал:

– Мне сейчас в другое место нужно, – и пошел по тропе через залитый солнцем луг.

Он уходил прочь от этого празднества, ото всех, кого знал с детства. И от той хорошенькой девушки в повозке Майской королевы, что вместе с шумной процессией двигалась сейчас по деревенской улице, а дети бросали перед повозкой цветы.

Но в тени проклятого холма, на склоне которого словно присела полуразрушенная чумная деревушка, а земля до сих пор носит в себе следы похороненной в ней ядовитой плоти, и духи умерших, жалобно стеная, все еще бродят, порой возникая в воздухе, живет девушка со «штормовыми» глазами и острым языком. И эта девушка увидела в нем, Дэниеле, то, чего другие никогда не видели.

Он никогда не был хозяином собственной судьбы. Так какая разница, кому именно он вручит себя? Может быть, ей? По крайней мере, он сам выбрал ту, что сумела подчинить его себе. Эти мысли дарили ему некую свободу, некое дикое вольное чувство, которое словно освещало ему путь и одновременно промораживало до костей.

Зубы

Джон сидит на корточках в темном углу возле своего тюфяка. В руках какая-то дощечка, под поношенной рубахой проступают костлявые плечи. Это он надеется прихлопнуть одну из тех мышей, что гнездятся в наших соломенных матрасах. Впрочем, охотой на мышей он обычно занимается, только если настроение у него особенно плохое.

– А я думала, ты пошел работу искать, – говорю я и ставлю ведро у стены, покрытой пятнами сажи и плесени, особенно наверху, где протекает крыша. Распрямившись, я потираю поясницу и перевожу дыхание. Да кинь я сейчас на тлеющие угли кусок бараньего жира, мать и этого не заметит, настолько она поглощена своим занятием. Даже в полумраке нашего жилища я хорошо вижу, как дрожат у нее руки, когда она, сидя за столом, растирает червей и пурпурные цветы, готовя к Майскому дню любовный напиток.

– А я ходил! – с отчаянием говорит Джон. – Ходил, искал, спрашивал, умолял. Вел себя так, как мужчине вообще себя вести не подобает. Только никто мне работы предложить не захотел. Никакой. Я только в зубы лишний раз получил.

– Опять с кем-то поскандалил?

Он продолжает сидеть, скорчившись в три погибели, и глаз от тюфяка не отрывает. Голос у него совсем тихий, чтоб ни одну мышку не спугнуть, но в каждом его слове яд.

– Я в каждую дверь стучался, спрашивал, не надо ли крышу починить, дров наколоть или хотя бы воды натаскать, хоть это и женская работа. А в ответ получал только оскорбления да оплеухи. Меня и негодяем, и мошенником, и лентяем называли, а этот тупоголовый пень, плетельщик сетей, заявил, что, даже если я ему заплачу, он меня и через порог не пустит, иначе, мол, у него весь дом насквозь провоняет, а потом взял да и опрокинул на меня котелок с водой. Так что единственное, что мне удалось «наработать», это рожу ему раскровянить да зубы выбить. Кровища у него из носу так и текла, он им хлюпал почище нашей Энни. Да и морда у него теперь не слишком привлекательно выглядит.

– Ты что, до смерти его избил? – Я просто в ужасе, и слова застревают у меня в глотке, а в голове одна только мысль: что с нами станется, если это правда?

Джон фыркает:

– Надо было бы, конечно, совсем его прибить, да только я не стал. Пусть еще поживет да подумает, стоит ли со мной такие шутки шутить.

Я понимаю, до чего мой брат унижен, понимаю, как больно его задевают те оскорбления, которые он каждый раз получает, когда ходит в деревню. Он ведь всегда чувствовал себя обязанным заменить отца, и сейчас ему особенно тяжело, потому что он оказался неспособен это сделать. Я помню, каким был Джон вскоре после того, как мама впервые рассказала мне, что означает моя отметина, и начала учить меня искусству травницы. Помню, как он, вытянув тощую ручонку, указывал на землю и говорил: «У меня тоже есть свой дружок – это барсук, он очень большой и накажет любого, кто захочет мне вред причинить, порвет его зубами да когтями».

Мать, шелестя юбкой, проходит мимо нас; в руках у нее целая груда маковых головок. Она садится за стол и начинает вытряхивать из них зернышки.

– Ну, хватит, Джон, – говорит она. – Я же тебе говорила, что в деревне ты свою судьбу не найдешь.

Но Джон смотрит на меня, и по щекам его текут слезы.

– Ну почему он меня-то не выбрал? – тихо спрашивает он.

Я проглатываю колючий комок, застрявший в горле; я очень сочувствую брату, но не могу позволить себе разделить его боль, потому что это ослабит меня. Только гнев дает мне те силы, в которых я так нуждаюсь.

А мать вдруг встает, вытирает руки подолом и спрашивает:

– Ну а их ты с собой прихватил?

– Кого? – спрашивает Джон.

– Зубы.

– Ты хочешь знать, не наклонился ли я, не подобрал ли эти зубы после того, как вышиб их у него, когда он лежал, извиваясь, в луже крови, а я стоял над ним и его кровь капала с моих разбитых кулаков?

– Вот именно.

– Нет, не наклонился и его зубы с собой не прихватил! – Голос Джона звенит от возмущения и обиды.

– Ну и какой от тебя прок? Вернулся домой с пустыми руками, хотя прекрасно знаешь, что я каждый зуб могу использовать, чтобы заклятье наложить. А то его и просто продать можно.

Раздается громкий треск, дощечка с силой ударяет об пол, и одной из мышей приходит конец.

– А ты? Что ты домой принесла?

Я вспоминаю тот ведьмин камень, который подарила сыну фермера. Этот камень мать тоже могла бы неплохо продать. Но я отвечаю ей совершенно спокойно:

– Воды.

Мать, скрестив руки на груди, недовольно вздергивает подбородок.

– Ну что ж, на воде мы день или два, может, продержимся. Только ведь водой не наешься.

– Я хотела принести крапивы, но…

– Мне от твоего «хотела» ни холодно ни жарко. Как и от тех зубов, которые он так и бросил без пользы на земле валяться. Через эту дверь к нам в дом не должно попадать ничего такого, что не могло бы в хозяйстве пригодиться, только за счет этого мы и живем. А вы, оба два, бездельники, ничего мне и предложить не можете.

Джон, взяв почти расплющенную окровавленную мышь за хвост, помахивает ею в воздухе.

– Вот, если угодно, может, для твоего варева сойдет.

– Еще одно слово, и я вырву твой ядовитый язычок. Больно умный стал. Только учти, Джон: остроумие нас не накормит.

– Я сейчас крапивы принесу, – говорю я.

– А ты могла бы и не только крапиву в дом приносить. От тебя куда больше требуется. Ты сама попросила, чтобы я научила тебя тому, для чего ты рождена. Вот и пора начать пользоваться тем даром, который тебе даден.

Ее слова пробивают меня прямо-таки насквозь. Они падают тяжело, как камни, придавливают меня своей тяжестью, не дают двинуться с места.

Мать не сводит с меня глаз. Голос ее звучит негромко, но в нем звенит лед:

– Нет, не хочешь? Ну, тогда принеси хоть какую-то пользу. В деревне сейчас все заняты – пируют и пьют, так что ты спокойно можешь пойти и поискать те зубы, которые твоему братцу принести полагалось.

Спорить с ней бесполезно. Да я и не стану. Лучше уж выполнить этот ее приказ, чем ждать, что еще она от меня потребует. Но до чего же мне не хочется туда идти!

– А что, сам Джон в деревню сходить не может?

– Сегодня Майский день, деревенские утратили бдительность, вот пусть Джон и посмотрит, где можно взять то, что плохо лежит. – Мать упорно смотрит мне прямо в глаза, словно хочет, чтобы я бросила ей вызов. – Может, какого ягненка высмотрит, которого в овин загнать забыли.

Я сдерживаюсь изо всех сил, хотя мне хочется броситься на нее, осыпать ее обвинениями и упреками в том, что это она превратила нас в изгоев, что «взять то, что плохо лежит», – это самая обыкновенная кража, и ей прекрасно известно, какое наказание за кражу грозит Джону, если его поймают. Впрочем, все подобные возражения ей известны. Так что произносить их вслух не имеет смысла.

– Значит, так: сейчас ты сходишь за крапивой, а когда стемнеет, пойдешь в деревню и принесешь то, что мне требуется, – говорит мать тоном, не допускающим возражений. – И уж постарайся, чтоб тебя не заметили.

Я хорошо знаю дом, где живет плетельщик сетей, но в деревню мне идти ужасно не хочется. А если я откажусь, она ведь в наказание может заставить меня и людей грабить, нападая из-за зеленых изгородей или прямо на морском берегу. Я страшно зла на мать из-за того, что она вынуждает Джона осуществлять ее наглые безрассудные планы, и на себя тоже зла, потому что каждый раз молча эти планы выслушиваю. Ей еще повезло, думаю я, потому что я пока не вошла полностью в силу, хотя уже сейчас эта сила, бурлящая во мне, вызывает в моем воображении картины, связанные отнюдь не с примирением, и этих картин я страшусь. Но и корчась от страха, я уже предвкушаю, как будет моей волей наказан каждый, кто осмелится обидеть или нанести ущерб мне и моим близким. Каждый мальчишка, швырнувший в нас камнем или выкрикнувший оскорбление, каждый взрослый человек, посмевший с презрением отвернуться от Энни, когда она умоляла дать ей поесть, будет поставлен на колени и станет со слезами молить о пощаде, пока я буду решать, какой каре его лучше подвергнуть. И порой мне кажется – пусть всего лишь на мгновенье, – что среди этих людей должна оказаться и моя мать.

Собирайтесь и окружайте их!

Дэниел и Бетт стояли в укромном уголке, мирно беседуя и наблюдая за парами, танцующими под звуки скрипки. Осушив свой стакан до дна, Бетт слегка покачнулась и ухватилась одной рукой за Дэниела, а другой за мужа.

– Идем, сердце мое, – сказал ей Натаниэль. – Ты уже на ногах не стоишь. Оставь этого бедного парня в покое. Лучше потанцуй со мной.

Она хмуро на него глянула:

– А может, ему моя компания нравится?

Дэниел рассмеялся:

– Это точно!

– Ну, дорогая, твоя компания всем нам нравится, но есть ведь и другие девчонки, вот с ними-то ему сегодня и следует развлекаться. – И Натаниэль мотнул головой в сторону танцующих.

– Это да. Особенно с одной, – согласилась Бетт и подмигнула Дэниелу, обернувшись через плечо, потому что муж ласково повлек ее в сторону танцующих.

Посмотрев туда, Дэниел увидел, что Молли по-прежнему не сводит с него глаз. Светлые кудри красиво обрамляли ее разрумянившееся личико. Он залпом допил вино. Но светлые, яблочного цвета глаза Молли не влекли его. Он все время видел перед собой горящие ярким огнем глаза Сары, дочери ведьмы с чумного холма. Хотя, конечно, заметил, какая Молли хорошенькая и как все деревенские парни стремятся с ней потанцевать, поухаживать за ней. Возможно, Бетт права, подумал он. От него не убудет, если он один разок с ней потанцует.

Он уже шагнул навстречу Молли, когда веселую суматоху праздника разорвали чьи-то крики и женский плач; музыка внезапно смолкла, танцоры сперва неуклюже застыли на месте, а потом стали разворачиваться в ту сторону, откуда доносились крики. У Дэниела было такое ощущение, словно его ударили кулаком в живот. Перед ним снова возникли горящие глаза той молодой ведьмы. А что, если это ее приволок сюда Гэбриел, он ведь уверен, что это она и проклятье на него наслала, и ягненка украла? Теперь он сможет наказать ее на глазах у всей деревни.

От выпитого вина во рту был противный кислый вкус. Раздвигая локтями толпу, Дэниел пробрался мимо Майского дерева, украшенного лентами, мимо площадки для танцев на самый край луга, откуда как раз и доносились горестные вопли, да так и застыл, ничего не понимая.

Это оказалась вовсе не Сара, а Нелли Финч, жена плетельщика сетей. Это она рыдала и пронзительно вопила. Ее нарядная юбка была вся измазана кровью, но на ней самой Дэниел не заметил ни малейших повреждений. Значит, Саре пока ничто не грозит. Ему сразу стало легче; он и сам не понимал, почему так разволновался. Медленно развернувшись, Дэниел пошел прочь. Там и без него хватало желающих помочь Нелли. Среди них его отец и Гэбриел. Впрочем, Нелли уже немного успокоилась и попыталась что-то объяснить.

– Скорей! Помогите! Мой Сэмюэл весь израненный лежит! – выкрикивала она, цепляясь за рукав священника. – Тот дьявол с проклятого холма чуть не убил его! А может, и еще кто из их семейки!

Услышав эти обвинения, толпа так и закипела. Дэниел и сам лишь усилием воли заставил себя мыслить здраво. Но ведь он собственными глазами видел, каким огнем вспыхнули глаза Сары, когда она почувствовала угрозу. Возможно, Сэм издевался над ней, а может, и напасть на нее пытался, и она ответила. Деревня такого не простит. Они ее убьют или изуродуют. Вот Гэбриелу и представилась та самая возможность, которой он так искал.

Толпа зашевелилась, задвигалась, загудела – примерно так начинает готовиться к атаке потревоженный пчелиный рой; люди негодовали: как это существо столь низкого происхождения осмелилось нанести ущерб уважаемому члену их общины! Уже вовсю звучали призывы отомстить – сжечь дом ведьмы вместе с ее отродьем, избить их всех до полусмерти и тому подобное. Кое-кто уже принес факелы. Особенно ярились мужчины, и каждый из них старался перекричать соседа, каждый чувствовал себя невероятно храбрым, каждый грозился наказать злодеев, трусливо прячущихся в своем логове, каждый считал своим долгом крикнуть женщинам, чтоб держались подальше. Значит, подумал Дэниел, деревенские объявили охоту. И сейчас он особенно нужен Саре. У нее нет иного защитника, кроме него. Он должен найти в себе достаточно сил и мужества и спасти ее. Зная, что от их фермы до чумного холма ближе, чем от луга, он бросился к дому.

Он понимал, что кобыла еще совсем плохо объезжена, кроме него, на ней еще никто верхом и не ездил, да и тропа эта для нее незнакома, и сумерки уже почти сгустились. Раньше он никогда бы не пошел на такой риск. Но сегодня это был единственный шанс спасти любимую девушку.

* * *

Кобыла, как назло, подчиняться не хотела. Пятилась, брыкалась и ухитрилась почти сбросить его на землю. Но он все же удержался и, вцепившись пальцами в ее влажную от пота гриву, стал тихо и нежно ее уговаривать, и она понемногу успокоилась. Время от времени, правда, она все же предпринимала попытки его сбросить, но уже не такие энергичные, хоть и выдувала из ноздрей клубы пара, заметные в остывшем вечернем воздухе. Дэниел понимал, что его план почти наверняка обречен на провал – лошадь все еще очень плохо его слушалась, да и что будет стоить его единственный голос против стольких враждебных голосов. И все равно он должен был попробовать спасти Сару.

Он вспомнил, как однажды вся деревня вот так же, собравшись в огромную толпу, устроила охоту на одного коробейника, который переспал с чужой женой. Дэниел тогда был еще ребенком, так что у него остались весьма смутные воспоминания о той ночи, когда люди, пылая яростью, кричали: «Собирайтесь и окружайте их!»; а потом они и впрямь окружили тот дом, держа в руках пылающие факелы, и вокруг запахло дымом и потом. Его отец тогда тоже был среди этой толпы. А Дэниелу впервые в жизни удалось почти почувствовать тот ужас, который испытывает человек, преследуемый разъяренной толпой; но он был еще слишком мал, чтобы предложить этому несчастному защиту. Зато теперь он уже взрослый.

Огни факелов мелькали среди деревьев, отмечая продвижение толпы к чумному холму. И Дэниелу стало ясно, что прямо по тропе, ведущей на холм, ему теперь не проехать. Но если деревенские успеют первыми добраться до дома Сары, они и ее, и всех ее родных в лепешку превратят своими кулаками. А может, и сделают с ними что-нибудь еще более страшное. Дэниел потянул лошадь за гриву и сжал ее бока коленями. Она тут же снова взбрыкнула, дернулась, замотала головой, сопротивляясь его попыткам подчинить ее себе. В отчаянии Дэниел заорал на нее сердито и с силой ударил каблуками в бока, и она вдруг подчинилась. Увы, сейчас было не время проявлять мягкость. Сейчас нужно было скакать прямиком через лес, и как можно быстрее.

Кобыла приплясывала, испуганно тараща глаза, когда мимо скользила лисица, или под копытом с треском ломалась ветка, или над головой пролетала летучая мышь. Но Дэниел, прильнув к гриве, упорно понукал лошадь. Пение толпы, затянувшей какой-то гимн, глухо разносилось в ночи. Сейчас они были впереди Дэниела, но кобыла скакала все быстрее, гулко стуча копытами по земле. У Дэниела уже ветер свистел в ушах, но он все погонял перепуганное животное, ибо ему все время виделось одно и то же: Сара в руках у деревенских мужиков, разогретых гневом и выпивкой. Господи, всего один взгляд, и она полностью завладела его душой, заставляя его, дурака, сейчас выступать в роли предателя, что, вполне возможно, в итоге приведет его к гибели. Уж, по крайней мере, в деревне к нему совершенно точно станут отныне относиться с еще большей подозрительностью. Однако же он и не подумал остановиться или повернуть назад.

Он старался держаться опушки, чтобы, оставаясь незамеченным, все же хорошо видеть впереди огни медленно движущейся толпы. Справа от него был густой лес, сплетение древесных стволов и кустов подлеска, слева – еле видимая во тьме тропа. Толпу он пока не догнал, но проехать мимо нее по тропе не мог. Он не успеет! Они раньше до нее доберутся!

Каждый стук копыта, каждая задетая ветка, каждый промельк тропы все больше сближали его с толпой. Он отчетливо чувствовал запах дикого чеснока и поломанных копытами папоротников.

Наконец огни показались на тропе. Сквозь черную паутину ветвей Дэниел видел не лица людей, а какие-то отдельные детали: чью-то бороду, чью-то покачивающуюся шляпу. В проблесках огня глаза людей, казалось, горели зверским голодом. Дэниел обнял кобылу за шею и прильнул к ее гриве. Нет, они, конечно же, его заметят! Конечно же, они его услышат!