На рубеже

В общем, я еле скреблась по гололеду с клавой под мышкой. Хоть она и немного весит, рука отсохла. Я стала слабой, нетренированной, быстро утомляемой, да к тому же ее в принципе неудобно тащить, она громоздкая и чехол без ручки. Конечно, я забыла, в каком доме живут братья (точнее Влад), опять заблудилась. Ходила сюда, ходила… эх, кретинизм! Бедный папа, небось, извелся в ожидании!

Найдя нужный дом, я позвонила в домофон, и мне открыли, только имя услышав. Пока плелась по лестнице, Влад уже распахнул дверь и громко приветствовал меня, хотя я еще не могла его видеть. Опять запыхалась. Ввалившись в квартиру, поставила клаву и стащила чехол. Научилась без посторонней помощи с ним управляться!

– Где-то должен быть и шнур, – сказала я, сунув перчатки в карман.

– Да… мы ж не грабители, – промямлил Влад. Так и не поняла смысла реплики, при чем тут грабители?

Кинув чехол на плечо, подобрав упавший шнур, я торжественно всучила Владу клаву.

– Ээээ, спасибо за беспокойство, – он бормотал еще что-то, уже не помню. И не помню, что ответила. Да что ж было делать, коль побеспокоили?!

– Мне вообще никто ничего не сказал, я вот только сейчас вылез в аську… – продолжил Влад.

Ну да, вечно все не как у людей.

– Ну, в общем, пока, – выговорила я как можно доброжелательней. Надо было сказать «прощай». Все! Ура! Навсегда! Ну да ладно, ни к чему разыгрывать драму, не та ситуация, не то настроение, и человек не тот. Правда, самым чужим может стать лишь тот, кого любил в прошлом. Такой холод, такое отчуждение, пропасть… ни с кем другим подобного не ощущала.

– Пока. Удачи!

– И тебе, – чуть подумав, ответила я, хотя мне безразлично, будет ему удача или нет. Что может быть удачного, когда у тебя восьмичасовой рабочий день и семь человек в двухкомнатной квартире? Возможно, ему это нравится? Ладно, все равно. Как это уже все равно…

Закрылась дверь в старую жизнь, и некогда любимое лицо скрылось за нею. Тощая фигура все в тех же шортах, что и шесть лет назад, и в какой-то рокерской футболке. Слава Богу, больше не блондин, хотя и на это мне плевать. Теперь можно смело забыть сюда дорогу. Удивительно, как долго все тянулось. Катька, которая познакомила меня с этими чудиками, уж и думать о них забыла и не скучает особо. А я за каким-то хреном шесть лет на привязи к этому дому. Такому ужасному блочному дому среди нагромождения других многоэтажек, со скользкими, ухабистыми дорожками, чахлыми детскими площадками и перепутанными арками. Дурацкий район, терпеть его не могу. Сплошной бетон и куча народу. Жуть. Убежать в свой лес или в свой новый старый дом!

Разумеется, прыгать от радости и скакать вприпрыжку на остановку я не стала – слишком скользко. Включила плеер с Megaherz то и дело сдирая наушник, переходя бесконечные дороги. Ловить транспорт решила здесь, чтоб не тащиться на вокзал, – чебурахнусь еще, а жизнь-то только начинается! Все эти школьные годы чудесные, подростковые метания, институтские сопли, щемящая неуверенность и стеснительность, недоверие и боязнь… мудовые рыданья, а не жизнь! Теперь пришло мое время! В конце концов, что такое двадцать четыре года?!

А по моей улице – ни души, ни машинки. Только снег поскрипывал под ногами, и сумерки укрывали не знамо от чего. Тишь, гладь, в общем. Хорошо!»

У меня защемило сердце, пока дочитывал этот день. Столько надежд, радости, жизни! Невольно и сам во все это поверил, а потом вспомнил, что автор сего лежит в соседней комнате, и в ее угасшем облике трудно узнать ту цветущую девушку, которую видел на фотографиях.

«15 апреля.

Решили поздравлять Егора с днем рождения. В половине восьмого Катя позвонила, сказала, что можно выдвигаться, тренировка у нее закончилась. На подругу напала ностальгия, мол, тут прошла наша юность. Ага, помнится, зимой я решила забыть сюда дорогу, никогда больше не видеть Влада. И вот, пожалуйста! Какого я здесь? Юность! Бестолково она прошла, если подумать…

Добрались до Егора, когда сильно потемнело. Он был в шапке, в черной куртке, худой, высоченный, наверное, бледный, но этого не видно в сумерках. Не помню, о чем говорила с ним Катя, – мне, как всегда, третьему лишнему, тут и делать нечего, только подарки отдать, которые все от меня, даже открытка, подписанная Катей, но мимоходом оброненными мною словами. Ушли вскоре, потому что Кате надо, а я одна после десяти отсюда выбираться не хочу».

Прочитав до мая, я решил отдохнуть. Скорее всего, до того времени о своей болезни Маша не знала. Но и потом я ничего не встретил. Только осенью на нее накатила черная тоска, без всякой причины. Вероятно, остались одни следствия. Подобную черноту я читал в тетради с мишками, правда, там причин было хоть отбавляй.

«2 ноября.

Сейчас около семи вечера, уже темно, на нашей улице и днем никого не встретишь, а теперь и подавно. Хорошо было пару лет назад, когда из института приезжала в бабушкину квартиру! Знала, что счастье долго не продлится. Оно и не продлилось. Не думала, что ощущение потерянности и ненужности вернется. А теперь еще и никакого института. Тогда хоть была надежда на его окончание и изменение чего-то в жизни, а теперь не на что надеяться. И еще это не город, а родной район и не день, а поздний вечер. И все равно придется вернуться в опостылевшую комнату. Причем довольно скоро».

Я отчетливо представил себе, как в один прекрасный день или ночь, она собрала в рюкзак свои тетрадки – самое дорогое, что у нее было, – ушла и не вернулась. Я уже знал, что она способна и на большее, чему удивляться?

* * *

Сразу после завтрака я отправился на ежедневную прогулку, заглянув перед этим к Маше. Она, разумеется, не могла составить мне компанию, и я даже не предложил, увидев, что она так и лежит на кровати.

Я знал из дневников, что ее дом за городом, вероятно, в поселке городского типа (она все время писала, что едет «в город»). Но таких поселков и спальных районов у нас пруд пруди, а конкретного адреса не указано. Почему-то мне казалось, она не стала бы ехать слишком далеко, особенно если ушла из дома ночью. Скорее всего, именно в этом районе и живут ее родные. На сей раз я выбрался довольно далеко, к густонаселенным дворам при пятиэтажках. Там играли дети, ездили машины и прогуливались мамаши с колясками. Местность выглядела более чем оживленной, я даже не представлял, что в каких-то двух километрах от безлюдного поселения Раисы Филипповны обнаружу столько народу. И зачем я здесь? Что хотел найти? Или кого? Подсесть к бабкам и начать выпытывать, где живет Маша Феоктистова, как в дешевом детективном романе? И, разумеется, они бы всю подноготную выложили, а то и проводили бы. Но так только в детективах и бывает. В реальности не чувствую себя даже способным на такое. Я не мог предать Машу, но с другой стороны, просто уехать, втянуться в собственную жизнь и навсегда забыть о ней, оставить умирать в одиночестве, не заботясь о том, успеет ли она попрощаться с родными или друзьями, тоже не мог. Неужели никто не ищет ее? Почему я, посторонний человек, должен забивать себе голову не касающимися меня проблемами? Мне известны имя и фамилия ее отца, я мог бы спросить случайного прохожего, не знает ли он такого человека. Но я не спрашивал. Я даже разузнал у Раисы Филипповны про местное отделение милиции, но вряд ли они предоставили бы мне такую информацию.

Вдруг у меня возникла мысль наведаться в библиотеку, спросить, не числится ли у них такой или такая – надо лишь придумать достоверное вранье, чтобы не вызывать подозрений. А как их не вызвать, если сам придешь туда впервые и не записываться? Нет, глупая идея. Куда бежать дальше, я не представлял. Связей в прокуратуре у меня не было, знакомых следователей тоже и в справочном бюро никаких нитей. Вряд ли отец Маши настолько знаменит, что я найду его в интернете. Ну неужели во всей этой горе тетрадок, на диске, в записных книжках со стихами или в блокнотах нет ни одного номера телефона, ни одного адреса?! Я решил перерыть все еще раз, а потом поговорить с Машей о своем отъезде.

Вернувшись и плотно пообедав в молчаливой компании Раисы Филипповны, я поднялся к себе и перебрал все сохранившиеся Машины тетрадки. Я возликовал, увидев на полях одной из них телефонный номер с подписью «братья». Рядом с 27 июля 2000го, когда Катя просила ее позвонить и выяснить, не поссорились ли они. Почему же я раньше его не заметил? Возможно потому, что Маша делала не слишком содержательные заметки на полях, например, когда по радио шла такая-то передача, на каком месте был Кипелов в чарте. И что, неужто я позвоню этому самому Владу, которому до нее, как видно, дела нет, хоть он и осыпал ее комплиментами семь лет назад? Позвоню и скажу: помоги разыскать ее родных, она тут одна умирает, а я не знаю, что делать? Выбора не осталось. Я позвонил. Номер оказался нерабочим. У кого-то номера не менялись всю жизнь, а у других – довольно часто. Признаться, я почувствовал облегчение, – контачить с этим человеком было бы ужасно муторно, я позвонил от безысходности. А больше ничего – ни одного телефона, ни одного адреса.

Вечером зашел к Маше и в очередной раз начал увещевать ее. Сказал, что завтра уезжаю.

– Аааа, – протянула она, – уже? Да, помню, что отпуск у тебя две недели.

Наверное, я мог бы его продлить, но не хотел: боялся увидеть, как она умрет, и в то же время боялся оставить одну.

– Наверное, мы больше не увидимся, – будничным тоном заявила она, – если в храм зайдешь, помяни, ладно? Мне молитвенная помощь понадобится.

– Маш, не надо, не говори этого, – мой голос предательски дрогнул, и я судорожно сжал ее прозрачную руку.

– Да брось ты. Все понятно, не надо делать вид, будто ничего не происходит или со временем пройдет. Точнее да, со временем пройдет. И жизнь пройдет. У всех. Вопрос, когда и как.

Я отвернулся, надеясь, что она не увидит моих слез или сделает вид, что не увидела. Вместо этого она расплакалась сама – не всхлипывая и не рыдая, почти не меняясь в лице. Я просто заметил, как слезы бегут по ее впалым щекам.

– Не волнуйся за меня, – прошептала она, – мама с понятием на этот счет, она не осудит. А может, и папу просветит, если до него, наконец, дойдет. Я их дождусь обязательно. Случается, полумертвые неделями ждут последнего причастия. Так и я подожду. Я знаю. Просто сейчас не время, и мне не хочется видеть, как они страдают. Постарайся понять и ни о чем не беспокоиться.

– Ты тоже пойми, что это невозможно.

– Тогда звони. Раисин номер знаешь? Ну вот, она тебе всегда скажет, жива я или померла. А если захочешь, поболтаем, коль жива буду. Это ж просто, не накручивай себе лишнего.

– Тебе совсем не страшно? – я решился-таки задать этот вопрос.

– Спрашиваешь! Конечно, страшно! Закрадываются сомнения, что ничего не успею, что эта самоуверенность глупая мне боком выйдет и за наглость свою всеми жизнями расплачусь. Я ж сама допросилась, никого винить не надо. Все жизнью была недовольна, роптала: Господи, а можно ли, чтоб сразу к Тебе да поскорее? Вот путь и расстелился. А сама и морфий стибрила, чтоб не мучиться, и родителей бросила, и наглею до неприличия со своим «успею» и «подожду». Иной раз так страшно и больно бывает, что того и гляди позвоню, перекину свою ответственность на других, пусть суетятся, бегают, оплакивают, а я, наконец, успокоюсь. Но потом вроде ничего, отпускает. И еще один день, еще одна ночь.

– Я не понимаю, о чем ты толкуешь, – признался я тоже шепотом, потому что до сих пор глотал слезы.

– Да ничего… все потом станет ясно. Извини, никогда не любила каждое слово разжевывать. Если не понимаешь – значит, не время, надо самому дойти. Ты и так обо мне все знаешь, что к этому добавить…

Я хотел было возразить, что ничего, кроме рассказанного ею не знаю, что дневников не читал, но язык будто прирос к нёбу. Я не мог заставить себя врать. А потому промолчал.

– Не переживай. Незнакомому человеку легко душу открыть. Я бы, конечно, не хотела, чтобы ты читал, но раз уж так получилось… Бог с ним! Мне так легко было с этим барахлом распрощаться! Невыносимо думать, что моя родня найдет это и читать начнет. Просто невыносимо, понимаешь? Скажешь, небось: подумаешь, какие-то сопливые дневники, что там особенного, наверняка и родители обо всем догадывались, просто тебе не говорили. Пусть так, но сама мысль невыносима. Не хочу в гробу переворачиваться, да и им спокойней будет. Обо всем не догадаешься, и вещи покойника бередят страшно, сама испытала. Спасибо, что избавил меня от них, спасибо за все.

Мы беззвучно плакали, я все еще держал ее руку и дивился несвойственной Маше словоохотливости.

– Скоро все закончится, – продолжила она, – сил нет, как хочется, чтоб поскорее! Для меня начнется новая жизнь. А у тебя какие планы? Есть же наверняка? Мы до самой смерти не научимся жить сегодня.

Я верил, что она знала, о чем говорит.

– Да никаких особо… – промямлил я, – вернусь к работе, может быть, женюсь.

– Как зовут невесту? – спросила Маша.

– Тоня.

– Тоня… Антонина? Красивое имя. И такое редкое сейчас! Какая она?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Дорогая, ты прекрасна сегодня» (англ..) – название песни Эрика Клэптона.

2

Это моя жизнь (англ.)