Полная версия
Император из стали: Сталь императора
– Александровка? – удивился Герарди.
– Да, поручик, русская колония в Потсдаме аккурат рядом с Сан-Суси, построена Фридрихом в память о своем друге императоре Александре Первом. До нее мы доедем, но если ничего не найдем, придется возвращаться несолоно хлебавши.
– Ну конечно же, русская колония! – хлопнул себя по лбу Герарди. – Если хочешь спрятать деревья, делай это в лесу. Поехали!
Русская колония была создана по желанию Фридриха III в память об умершем друге – царе Александре I. Она состояла из дома смотрителя и двенадцати маленьких усадеб, расположенных в форме Андреевского флага, а также капеллы на прилежащем холме с примыкающим флигелем церковного старосты, высокопарно называемым Королевской Усадьбой, потому что в нем любил гостевать сам кайзер и баловаться русским иван-чаем, заготовленным для него по специальному рецепту. Изначально чисто русская, к началу XX века колония сильно онемечилась, но пока еще сохраняла славянский экстерьер, поэтому путешественникам показалось, будто они из Германии разом перенеслись куда-то в Подмосковье.
Утомленная лошадка понуро брела мимо кукольных домиков с резными наличниками, а разведчики напряженно вглядывались в окна, пытаясь угадать, за каким из них находится искомая контора. Отличие жилого помещения от служебного во все времена легко обнаруживается по утвари, находящейся во дворе, и наличию-отсутствию гирлянд постиранного белья в самых неожиданных местах.
– Кажется, приехали, – подал голос с места кучера Гучков.
– Точно приехали, – подтвердил Кошко, озираясь по сторонам. – Ну что, командир, разрешите приступить?
Герарди коротко кивнул, не переставая осматривать окрестности. Дом стоял очень удачно, в самом конце аллеи, поэтому отсюда были видны все передвижения в колонии.
– Закрыто и никого, – доложил Щетинин, подергав дверную ручку и постучав набалдашником трости по косяку. – Наверно, сегодня просто не наш день.
Кошко подошел поближе к Герарди и тихо произнес:
– Я, конечно, не специалист, но кое-чему научился у своих подопечных из мира лихих людей. Замок плевый. Могу попробовать…
– А, была не была, Аркадий Францевич, валяйте, – махнул рукой Герарди, – больно не хочется с пустыми руками возвращаться, а тут хоть какая-то надежда.
– Позвольте, господа, – возмутился Щетинин, – но это же незаконно! Скандал!
– А мы никому не скажем, – улыбнулся, свесившись с облучка, Гучков.
– Но замок? – не успокаивался корнет.
– Да не было там никакого замка, – улыбнулся Кошко, уже покручивая дужку в своих лапищах. – Так, только видимость. Одним словом – милости прошу, господа…
– Князь, – обратился Герарди к корнету уже официальным тоном, – щадя вашу щепетильность, предлагаю прогуляться до дома смотрителя, рассказать ему нашу легенду об искомой кузине, попросить помощи… ну и вообще – занять разговором, чтобы он какое-то время сюда не совался.
* * *Контора находилась в приличном и совсем не заброшенном состоянии.
– Не далее как вчера здесь тщательно убирали, – констатировал Кошко, проведя пальцем по крышке бюро.
– И не только пыль, – продолжил Герарди, вороша клюкой в печи, – последний раз топили явно бумагой – пачка даже в золу не рассыпалась…
– При этом хозяева не торопились, все аккуратно сложено. Никаких следов спешки, – заключил Кошко.
– Александр Иванович, – обратился Герарди к Гучко, – посидите, пожалуйста, тут, поизображайте местного клерка, заодно поизучайте содержимое ящиков, а мы с Аркадием Францевичем прогуляемся по остальным помещениям.
Из-под массивного конторского стола, куда Гучков залез в поисках какой-либо случайно оброненной или забытой бумажки, его вытащил настойчивый стук в дверь. На пороге стоял моложавый франт, одетый по последней парижской моде, явно не клерк и не коммивояжер, которого можно было бы представить служащим в этой скромной конторе. Редкая пока еще бородка клинышком плохо сочеталась с гусарскими, закрученными вверх усами, а учтивое выражение лица – с холодными серыми глазами, глядящими поверх собеседника.
– Простите за вторжение, – на прекрасном немецком, с легким акцентом произнес незнакомец, насмешливо оглядев помятого и замызганного Гучкова, – я без предварительного доклада ввиду срочного дела. Когда бы я мог увидеть господина Вюртсшафтпруфера?
– Да-да, конечно, – автоматически кивнул Гучков, мучительно соображая, как в таких случаях полагается себя вести, – а как вас представить?
– О! Не утруждайтесь, – махнул тростью гость, усаживаясь в кресло. – Просто доложите, что прибыл гонец со срочным сообщением от Фалька… А вы, судя по акценту, тоже не здешний? Польша? Соратник пана Пилсудского? Угадал?
– Господи, какая встреча! – раздался неожиданно над ухом Гучкова торжествующий голос Герарди. – Князь Оболенский, флигель-адъютант его величества собственной персоной! Вот уж никак не ожидал вас здесь увидеть!
Оболенский вскочил, как будто внутри его разжалась пружина, лицо моментально стало пунцовым, а пальцы, сжимающие набалдашник трости, побелели от напряжения.
– Спокойно, господин капитан, спокойно, – уже другим, металлическим тоном прозвучали слова жандарма, мягким, приставным шагом перемещающегося ближе к князю и держащего на уровне пояса крошечный браунинг. – Зачем нам здесь, в таком тихом месте, скандал? Ну так, что хотел поведать господину Вюртсшафтпруферу герр Фальк?
– Господа, вы меня неправильно поняли, – натужно улыбнулся Оболенский, на лбу у него моментально выступила испарина, – это была шутка. Я со специальной миссией его величества отправлен в Данию к полковнику Мадсену.
– Ну да, ну да, – охотно согласился Герарди, – а в Потсдам заехал, спросить, как быстрее добраться до Копенгагена…
– Вы мне не тыкайте, господин жандарм! – с вызовом бросил Оболенский. – Вы мне не ровня!
– Да где уж нам, – ухмыльнулся поручик. – О! А вот и корнет возвращается! Сейчас с вами будет беседовать тот, чей титул вполне сопоставим с вашим. Надеюсь, что…
Это было последнее, что успел сказать Герарди. Воспользовавшись тем, что он перевел взгляд на окно и на мгновение потерял бдительность, Оболенский нанес поручику молниеносный удар тростью в солнечное сплетение, а вторым движением швырнул ее в Гучкова. Спрятавшись под стол от летящего предмета, Александр услышал грохот распахивающейся настежь двери.
– Корнет! Задержать! – сдавленный хрип Герарди перекрыл звуки сухих, как треск ломающихся деревьев, выстрелов…
– Князь, вы меня разочаровали…
Щетинин виновато развел руками.
– Все произошло слишком быстро! Сначала грохот дверей, потом он мчится прямо на меня, и через мгновение я сам уже лечу кувырком и слышу ваш голос: «Стрелять!» Ну и высадил всю обойму в белый свет, как в копеечку, не успев даже приземлиться…
– Задержать, корнет, – раздраженно поправил Герарди, – я просил его задержать!
– Простите, Борис Андреич, – вмешался Гучков, – но ваш хрип после удара можно было понять как угодно. Я лично разобрал только «…ать!».
Герарди обреченно махнул рукой.
– Что будем делать?
– А не кажется ли вам, господа, что главное мы уже сделали, – предложил свой вариант произошедшего Кошко. – Во-первых, подтвердили, что заговор существует, во-вторых, нашли штаб-квартиру заговорщиков, встретили и опознали одного из них и, в-третьих, узнали нечто важное – в комплот вовлечены весьма влиятельные персоны, стоящие у престола, – Оболенский один из них, а главное – Фальк находится не в Германии, а в России. А вот кто это – можно только догадываться. Ни одной ниточки к нему у нас нет…
– Да, – задумчиво произнес Герарди, – как вода сквозь пальцы… Кстати, князь, при вас смотритель не упоминал, случайно, фамилию Вюртсшафтпруфер?
– Боюсь, Борис Андреевич, что это не фамилия, а должность. По-русски просто ревизор…
– Тупик…
* * *Когда поезд «Берлин—Санкт-Петербург» подкатил к государственной границе, разведчики, скинувшие напряжение последних дней, позволили себе расслабиться, тем более что роскошный салон первого класса вполне к этому располагал[4]. Особенно, когда чай с коньяком понемногу превращается в коньяк с чаем…
– Когда мы стояли лагерем под Ледисмитом, – рассказывал Гучков заплетающимся языком, так как лимит выпитого превысил отметку «вам на сегодня хватит!», – местные жители приносили в дар духам на алтарь, расположенный недалеко от нашей части, разные вещи. В основном еду. Почти каждый день…
– И местные жители думали, что духи будут ее есть?
– Так духи и ели…
– Господа, тише! – шипел на расшалившихся офицеров Кошко. – Вы нас демаскируете.
– Почему? – делал брови домиком Герарди. – Мы же говорим по-немецки!
– Да, но материтесь-то вы по-русски! – вздыхал непьющий сыщик.
– Господа, – подал голос Щетинин, когда Гучков начал с подозрением осматривать салон в поисках тех, кто не любит буров, – а не соизволите ли прогуляться в купе? Я хотел бы предложить партию в вист!
– Ну как не уважить человека после такого витиеватого приглашения? – покорно кивнул командир группы.
– Только, если можно, бегом, – прошипел на ухо кутилам Кошко.
– Всемилостивейший государь, – заметил Гучков, – мы – контуженые. Посему высочайшей милостью от бега освобождены. Правда, милорд?
– Зрите в корень, ваше сиятельство, – еще раз кивнул Герарди.
– Тогда ползком, но только быстро! – подхватил под руки подопечных Кошко, тревожно оборачиваясь на остальных обитателей вагон-салона, с явным интересом разглядывающих «великолепную четверку».
– Любезный, – притормозил у тамбура командир разведгруппы, – почему так долго стоим? Когда двинем на российскую границу?
– Не могу знать, – пожал плечами проводник, – но думаю, что теперь не скоро…
– А что так? Дрова закончились? – пьяненько прыснул в кулачок Гучков.
– А вы что, не знаете? – удивился проводник. – В России – революция!..
Госсовет и комплот
Днем ранееГраф, общественный и государственный деятель, почетный член Императорской Академии, ближайший советник императора Александра I Михаил Михайлович Сперанский (по отцу – Васильев) получил свою фамилию при поступлении во Владимирскую семинарию не случайно. «Sperare» по-латински – надеяться. Государственный совет – главное детище Михаила Михайловича – создавался в полном соответствии с приобретенной фамилией графа и тоже был надеждой – на создание справедливого демократического общества как основы всеобщего процветания и согласия.
Безусловная демократичность Госсовета Российской империи заключалась в том, что его членами могли стать любые лица, вне зависимости от сословной принадлежности, чина, возраста и образования. Предполагалось, что учреждение объединит самых бойких, прогрессивных и профессиональных, без оглядки на происхождение. Прекрасная задумка! Беда была в том, что членов Государственного совета назначал и увольнял император, и только его личное представление о вышеперечисленных качествах имело значение. Добивало хорошую идею то, что за результаты своей работы члены Госсовета не несли вообще ни малейшей ответственности. Не удивительно, что в результате неразборчивой кадровой политики Госсовет очень быстро превратился в синекуру для приближенных к престолу, в этакий элитарный клуб, где можно было ненапряжно порассуждать о политике, экономике и заодно учесть свои собственные, насквозь шкурные интересы.
Однако в морозный зимний день 1901 года Госсовет собирался совсем в другом настроении. События последнего месяца напрочь выбили высших чиновников империи из привычной благодушно-созерцательной колеи. Атмосферу заседания можно было смело использовать для генерации электричества. Последние, пока еще полуофициальные известия из Германии о наличии польской сделки прорвали плотину привычной сдержанности, породили водовороты и цунами, их энергия вот-вот готова была выплеснуться из стен высокого собрания на бескрайние просторы России.
Вот уже сто лет Польша была любимой мозолью империи. Принципиальным отличием от всех других приобретений было достаточно высокое развитие завоеванных территорий, превышающее уровень подавляющего большинства провинций метрополии. Кроме того, своими западными границами польские владения упирались в еще более развитые, а следовательно, более привлекательные, чем в России, немецкие земли.
Естественно, что в таких условиях поляки категорически не хотели становиться русскими, искренне считая их дикарями и варварами, гуннами, разорившими «сверкающий град на холме». И через сто лет после раздела Польши они продолжали относиться к западнорусским землям как к своему достоянию. Территория, которую русские, в свою очередь, воспринимали как колыбель собственной государственности и культуры, была для поляков важнейшим геополитическим трофеем, обеспечившим золотой век Речи Посполитой. Идея восстановления Польши «в границах 1772 года» до всех ее разделов – с восточной границей по линии Смоленск—Киев – прочно владела умами практически всей польской элиты.
Весьма чувствительны были также внешние факторы. Судьба привислинских подданных моментально стала предметом международной политики, определяющим взаимоотношения России с западными соседями. Со времен второго польского восстания и знаменитой речи императора Александра II, призвавшего поляков «оставить мечтания» о возрождении собственной независимости, польская тема не переставала интересовать правительства других великих держав, ориентирующихся на мировоззрение польской элиты. «Приходится признать, – отмечал секретарь русской миссии в Ватикане Сазонов, – что наша польская политика обусловливалась не одними воспоминаниями о былом соперничестве между Россией и Польшей, оставившем глубокий след на их взаимных отношениях, ни даже горьким опытом польских мятежей, а в значительной мере берлинскими влияниями, которые проявлялись под видом бескорыстных родственных советов и предостережений каждый раз, как германское правительство обнаруживало в Петербурге малейший уклон в сторону примирения с Польшей».
Русская аристократия начала XX века в массе своей находилась под французским или английским влиянием, а в этой среде хорошим тоном было сочувствие к несчастной, страдающей Польше. Герцен «колоколил» о необходимости ликвидации самодержавной власти в России и предоставлении полной независимости территориям бывшей Речи Посполитой не от своего имени, а выражая консолидированное мнение всей западноевропейской элиты, мгновенно забывающей собственные распри, когда дело касалось возможности нагадить России.
Но печальнее было другое – внутри русской элиты не было не только какого-либо плана действий, но даже понимания, а что вообще можно сделать с этим польским чемоданом без ручки? Русская интеллигенция как нельзя лучше отражала элитный разброд и шатания. В работах «придворного историографа» Николая Герасимовича Устрялова, посвященных в том числе и периоду правления Николая I, отстаивалась позиция о необходимости «жесткого обращения» с поляками. Он писал, что сама история доказывает России – от Польши нельзя ожидать ничего, кроме «неблагодарности и предательства». Устрялов и Карамзин очень много говорили о культурной русификации, в частности, о необходимости широкого распространения православия вместо католичества и униатства. Единственное, чего избегал декан историко-филологического факультета Петербургского университета и автор гимназических учебников истории, – конкретных указаний, в чем должно заключаться «жесткое обращение» и каким же таким образом было возможно обеспечить «культурную русификацию».
Такое же «па-де-де» исполняли и оппозиционные славянофилы. В данном случае можно упомянуть Ивана Аксакова. После 1863 года он резко отказался от идей, связанных с польской независимостью. Весь свой авторитет известный славянофил-консерватор направил на открытую поддержку имперского репрессивного курса. Поляки, по его мнению, должны проявить «покорность и верность», «признать необходимость единства верховенства русского государственного начала». Один из главных интеллектуалов своей эпохи требовал растворить поляков в русской массе, иначе они поступят аналогичным образом со славянским населением Украины и Белоруссии. Единственное, чего не указал неистовый Иван Сергеевич, где взять тот самый «растворитель», приводящий поляков в состояние преданности.
А в это время шляхтичи занимались своим привычным делом – барагозили, саботировали, и как только выдавалась возможность – переходили от холодной войны с «русским игом» к горячей. Несколько поляков, в том числе братья Бронислав и Юзеф Пилсудские, вместе с братом Ленина Александром Ульяновым принимали участие в подготовке неудавшегося покушения на Александра III.
Всего на территории привислинских губерний для приведения в покорность местного населения самодержавие было вынуждено постоянно держать трехсоттысячную армейскую группировку – больше, чем будет задействовано в Русско-японской войне.
Естественно, что такая ситуация отражалась на бытовом уровне. Историк-славист Александр Львович Погодин характеризовал отношения русских и поляков в Варшаве как «взаимно раздраженные, полные недоверия и неприязни». Ему вторил Александр Александрович Корнилов, утверждая, что «в русском обществе александровской поры антипольские настроения были отнюдь не редкостью, а в войсках к полякам относились вообще враждебно». Другое дело, что в высшем обществе от этой проблемы предпочитали отгораживаться, делать вид, как будто ее вообще нет.
Только один человек в империи знал, каким образом можно интегрировать в состав государства территории с более высоким уровнем развития, чем собственные земли метрополии. После победы во Второй мировой войне он провел филигранную операцию по инкорпорации в состав СССР Пруссии во главе с Кенигсбергом, переименованным в Калининград. Опыт «умиротворения» местного населения был настолько впечатляющим, что никаких вопросов о лояльности населения присоединенных территорий впоследствии больше никогда не возникало.
В 1901 году действовать аналогичным образом в привислинских губерниях было абсолютно невозможно. Поэтому император сделал ход конем с предложением сделки для кайзера и Манифеста для собственных подданных. Сочиняя оба текста, он вспоминал слова Айтона, мысленно обращаясь к польскому социуму и германскому императору: «Все будет, как вы хотите, но совсем не так, как вы себе это представляете».
Никаких подробностей соглашения двух монархов и царского Манифеста члены Госсовета не знали, а потому страсти с самого начала закипели нешуточные. На каждый аргумент «за» сохранение привислинских губерний в составе империи во что бы то ни стало следовал немедленный аргумент «против».
– Польша – это великолепный домбровский уголь, – говорили одни.
– Который не годится для корабельных топок, поэтому приходится закупать кардифф, – парировали другие.
– Польша – это почти миллион платежеспособных налогоплательщиков!
– Да, но согласно Органическому статуту царства Польского от 1832 года, собранные налоги остаются в самой Польше…
– Польша – это почти семьсот тысяч потенциальных солдат!
– Хороши потенциальные солдаты, которых в мирное время удерживают от бунта триста тысяч регулярных войск!
– Поляки – верные офицеры империи. Вспомните шесть генералов, казненных мятежниками за отказ изменить присяге и царю!
– А вы вспомните, что казненных мятежниками было только шесть, а изменивших присяге – на порядок больше!..
Спустя час сварливых замечаний и нелицеприятных эпитетов выяснились основные противостоящие силы. В лагере, требующем удержать Польшу любыми силами, нарисовалась причудливая эклектика из сторонников жесткой русификации окраин, где первую скрипку играл генерал-губернатор Финляндии, командующий войсками Финляндского военного округа Николай Иванович Бобриков, за его спиной маячил великокняжеский комплот. К ним примыкали панслависты и чиновники, обязанные Царству Польскому своим благополучием и карьерой.
В противоположном лагере, считающем Польшу весьма сомнительным активом и почитающем за счастье сбагрить ее кайзеру, собралась не менее фантастическая коалиция из остзейских немцев и русских чиновников, требующих национального размежевания на западных окраинах Российский империи и восстановления утраченных русским народом позиций в рамках концепции «Великой России». Самым ярким выразителем этой идеи через несколько лет станет Петр Аркадьевич Столыпин[5].
– Господа! – пробовал примирить враждующих министр иностранных дел граф Ламсдорф, – вопрос польской государственности – это перезревшее яблоко, которое все равно рано или поздно упадет. Это понимают и в Вене, и в Берлине. Кто первый и при каких условиях выступит с инициативой ее восстановления, тот и окажется в глазах польской общественности «рыцарем на белом коне»[6]. Вот о чем идет речь!
Но все было тщетно. Дело уже было не в Польше, а в огромном количестве нежных струн души высшей знати, за которые последний месяц бессовестно дергал император. Польша была очень удобным поводом расплатиться за это преизрядное беспокойство. Зафиксировав разногласия, стороны разошлись каждая при своем мнении, чтобы продолжить борьбу в другом месте и другими методами.
Сразу после заседания Госсовета, Владимирский дворец– То, что вы предлагаете, абсолютно неприемлемо, – бросил на стол бумаги великий князь Владимир Александрович. – Россия может существовать только как самодержавие. Европейский способ правления моментально приведет к разрушению государства. Это дикость – парламентаризм в стране, которая одной ногой осталась в общинном строе. И только воспитание не позволяет мне прибавить к нему термин «первобытный».
– Дикость начнется, ваше высочество, – с поклоном собрал кинутые бумаги Витте, – когда господа Мамонтов, Шарапов и Нечволодов закончат ревизию, весь дивный самодержавный мир схлопнется для нас всех до размеров каземата Петропавловской крепости. Полторы тысячи ревизоров по высочайшему повелению денно и нощно изучают казенные траты за последние десять лет, и нет ни единой возможности хоть как-то предотвратить утечку конфиденциальной информации. Дворцовый переворот в этих условиях вряд ли будет поддержан даже союзной Францией: сосредоточение власти в руках одного лица – это опять непредсказуемые династические риски, от которых они уже устали. Дворцовых переворотов может быть много. А вот смена строя на более демократический, с опорой на политические партии, уравновешивающие друг друга, связанные деловыми отношениями с Европой, – это то, что может быть одобрено не только в Париже, но и в Лондоне… Особенно, если в результате будет предотвращено усиление Германии в виде прирастания Польшей. Правда, Британия требует еще публичного отказа от движения на юго-восток – к ее колониальным владениям.
– Вашими устами да мед пить, – усмехнулся великий князь Сергей Александрович. – Но мы помним историю Французской революции, где все началось с великосветской оппозиции маркиза Лафайета, аббата Сийеса, епископа Талейрана и графа Мирабо, а закончилось якобинской гильотиной, которая укоротила на голову первых революционеров.
– Насколько я понял, – вздохнул великий князь Алексей Александрович, – господин Витте предлагает нам выбор между судьбой жирондистов и Уильяма Твида[7]. Если вопрос стоит только так и не иначе, я бы, конечно, выбрал Жиронду…
– Наши друзья из Лондона предлагают сформировать двухпалатный парламент по типу английского, в одну из них будут входить те фамилии, список которых вы сами сформируете, ваше высочество… Вы и ваши потомки будут иметь наследуемые места в сенате, формируемом по аналогии с палатой лордов… Никто принципиально не возражает и против наличия монарха, как символа государства, весь вопрос только в объеме полномочий, которые должны быть перераспределены. Абсолютизм – это все-таки пережиток.
– А вы не боитесь, господа родственники, что я, как и полагается честному офицеру, доложу императору о вашем комплоте? – подал голос великий князь Александр Михайлович.
– Меньше всего мы опасаемся именно этого, ваше высочество, – усмехнулся Витте, – во-первых, потому, что придется доложить его императорскому величеству, на какие средства было построено ваше собственное имение «Ай-Тодор», эту информацию ревизоры найдут обязательно – я уж позабочусь…
– Ну а во-вторых, – перебил финансиста великий князь Владимир Александрович, – для доклада, Сандро, тебе придется ждать возвращения Никки, а мы сами ждать не собираемся.
– Но именно это и есть безумие!
– Нет, это как раз благоразумие, а безумие – ждать, когда все эти ревизии доберутся до военного ведомства и нас поднимет на штыки наша собственная армия.
– Хватит выспренных речей. Сколько у нас есть времени?
– Пограничная стража подчиняется министерству финансов, и она уже перекрыла границу с нашей стороны. На какое-то время это задержит царя, но только в том случае, если их поддержат немецкие коллеги.
– Наши друзья в Германии понимают, что они своими руками разваливают такую выгодную для них сделку?