Письма с фронта. «Я видел страшный лик войны». Сборник

В «[Красной] звезде» по сегодняшний день, по 1/VII, напечатаны 3 моих очерка. Попроси (позвони) Кривицкому или Черных, чтобы они устроили тебе выплату гонорара и затем пусть позвонят, когда тебе прийти за получением денег. Это можно сделать немедленно и легко.

Если ты читаешь газету, ты знаешь, где я примерно нахожусь. Работы и езды очень много. Некоторые ночи не приходится спать совсем. Тут стоит жара, пыль, я еле успеваю изредка мыться в речках и очищаться от грязи. Мы громим немцев здесь так, что от них только прах летит, и гоним их на запад с такой скоростью, с какой никогда еще они не отступали.

Целую и обнимаю тебя. Твой Андрей.

Действ[ующая] армия, 13/VII.

Дорогая Муся!

Я пишу тебе уже четвертое письмо. От тебя еще не получил ни одного. Может быть, это потому, что мы все время движемся вперед, все время наступаем, и я все более удаляюсь от дома.

Как твое положение? Наверно, уж скоро у нас будет сын или дочка. Дочку надо назвать Марией – пусть будет еще одна, но только маленькая, Муська. А сына – не знаю как. Тошей – нельзя. Надо выбрать другое имя.

Я слышал здесь, что вышел очень хороший закон о матерях и детях, но сам его не читал. Говорят, там предусмотрена большая помощь беременным женщинам, следовательно – и тебе.

Я нахожусь далеко. Здесь есть развалины старинных замков, природа здесь и люди – другие, но я скучаю по тому, что более мне знакомо и привычно, скучаю по тебе и по Сашке. Сашка, наверно, вырос без меня и научился говорить много новых слов. Когда же я вас увижу обоих, а может быть, увижу и того или ту – третью душу?

Работать приходится много и в трудных условиях, но я все это выношу, только здоровье у меня начало слабеть. Кривицкий говорил мне, что меня вызовут (он так сделает) примерно через месяц. Скоро, на днях, как раз будет месяц. Не знаю, выполнит ли Кривицкий свое обещание – поговорит ли он с Карповым, и согласится ли еще тот вызвать меня. Материалов у меня очень много, чтобы писать, но здесь, конечно, я не успеваю и не смогу их использовать. Вообще я зашился со своими обязанностями, поэтому дела мои плохие и ты живешь нищенкой.

Жду от тебя письма, моя дорогая. Крепко тебя целую. Поклонись за меня праху нашего сына. Поцелуй внука.

Твой Андрей.

Мой адрес: Полевая почта 02961, майору А. Платонову.

17/VII 44.

Дорогая моя Муся!

Вчера я получил твое письмо от 4/VII – первое, что я получил здесь. В одном из прежних писем я писал тебе, чтобы ты обязательно продала мой гражданский костюм, пальто и ботинки. Я объяснял тебе, для чего это нужно. Зная твое своенравие, повторяю свою просьбу.

Денег у нас, т. е. у тебя, сейчас почти нет или очень мало. А ты носишь ребенка, идут самые решающие месяцы. Кроме того, есть еще Сашка, который каждый день хочет пить молоко. Я от вас очень далеко и, м[ожет] б[ыть], нескоро вернусь. Если ты будешь плохо питаться, то плохо, со многими неисчислимыми последствиями потом, будет новорожденному. Плохо будет и Сашке – у него сейчас критический рост, строится его организм. А твой ребенок сейчас образуется – ему нужна масса всяких веществ, которые он берет только от тебя, а ты сама, наверное, не доедаешь как следует. Пойми это серьезно. Потом нам это станет куда дороже в сотни раз, если ты не исполнишь моих «директивных указаний». Гражданское платье мне совершенно не нужно, едва ли оно скоро потребуется, да и вообще это не задача: когда придет время одеть его, тогда и оденусь заново. Следовательно, немедленно продай мою гражданскую (всю) одежду и на эти деньги питайся как можно лучше.

Прошу тебя, сделай это скорее и пойми мое беспокойство. Из тех вещей, что дали в Союзе, сшей себе, что тебе надо. Мне эти вещи вовсе не нужны.

Я нахожусь далеко. Ты знаешь, что мы взяли уже Гродно, мы идем быстро. Вижу и испытываю здесь много. По моим напечатанным в сокращенном виде очеркам можно понять кое-что, где я нахожусь, что вижу и что делаю.

В том, что я там, в Москве, «обойден» хозяйственными умниками, кроме судьбы, я вижу еще и простое безобразие. Но я не по ним равняюсь, не с них пример беру, я равняюсь по народу и по нашим солдатам. А если бы все же любого из этих хозяйственных деятелей послать сюда, чтобы он сделал хоть одну перебежку под немецким артиллерийским огнем, километра в 2, как я это делал с больным сердцем, то он бы понял, почему надо быть справедливым, однако все равно не научился бы справедливости. Они знают лишь одну науку – рвать, ничего не давая. Ну, черт с ними, с этими блатными. Не в них сила и соль.

Пиши мне, дорогая. Исполни, что я здесь прошу. Гуляй с Сашкой, ешь больше и лучше. Сейчас едем вперед, все далее на запад. Надеюсь, увидимся скоро. Целую и обнимаю тебя крепко. Я знаю, как тебе тяжело. Поцелуй за меня изголовье могилы моего святого любимца.

Поцелуй Сашку.

Привет всем, кто помнит меня. Твой Андрей.

В исполком Советского района г. Москвы.14 сентября 1944 г. Москва.

Прошу Вас рассмотреть мою просьбу об усыновлении моего внука Платонова Александра Платоновича – и удовлетворить мою просьбу, оформив ее законным порядком.

Эта моя просьба вызвана следующими причинами:

1. Мой сын Платон Андреевич Платонов умер. 4 января 1943 года от туберкулеза легких в возрасте 20 лет. Незадолго до смерти, ясно понимая свое безнадежное положение, он обратился ко мне и своей матери, моей жене, с просьбой не оставить его сына Александра, тогда только что родившегося, нашим постоянным попечением. Сын просил нас [два слова нрзб] содержать его рожденного ребенка, но именно усыновить его, заботиться о его воспитании, помогать ему вплоть до его зрелости во всех отношениях. В день своей смерти наш сын, очнувшись от агонии, повторил свою просьбу. Мы с женой уверили сына, что его просьба будет нами свято исполнена.

Уже одной этой причины достаточно, чтобы дать мне право на усыновление своего внука, потому что исполнение завещания умершего отца должно быть священным и обязательным делом.

2. Мать моего внука, Тамара Григорьевна Платонова – молодая женщина, студентка Строительного института. Она должна учиться до окончания института еще несколько лет. Сейчас, а равно и в предстоящие годы ученья она не имеет и не будет иметь заработка, поэтому она сама нуждается в материальной поддержке, следовательно, тем более она не в состоянии содержать ребенка. Понятно, однако, что из этого не следует, что права Т. Г. Платоновой как матери должны быть как-либо ущемлены. Вопрос идет лишь об усыновлении мною, на правах отца, своего внука, причем без согласия Т. Г. Платоновой как матери я никаких мер в отношении, скажем, места проживания усыновляемого внука, методов его воспитания и пр[очего], с чем, допустим, не будет согласна Т. Г. Платонова, принимать не буду. Права Т. Г. Платоновой должны быть полностью сохранены за нею, я же беру на себя в отношении усыновляемого внука, по существу, только материальные и нравственные обязанности, избавляя от них, пока я жив и работоспособен, и мать, и государство. Это совершенно ясное и бесспорное положение.

3. Как писатель, я имею литературное наследство, т. е. изданные книги, напечатанные в журналах произведения, драматургические произведения и другие литературные работы. Как уже изданные литературные произведения, так и те, которые издаются теперь и будут изданы в будущем, я хочу завещать своему усыновляемому внуку – с тем чтобы он, после моей смерти, стал моим душеприказчиком. Опыт прошлого показал, что такого рода своеобразное наследство, как литературные произведения, нуждается в наследниках-душеприказчиках, а таковыми, конечно, могут быть лишь самые близкие по духу и по плоти люди. Я хочу, чтобы моим наследником-душеприказчиком явился усыновленный внук.

Если в дополнение к изложенной просьбе Вам необходимы будут какие-либо новые данные, то я их немедленно представлю Вам.

Майор, член Союза Советских писателей,

специальный военный корреспондент газеты

«Красная звезда» Андрей Платонович Платонов.

[В конце письма почерком Платонова сделаны приписки от лица жены и невестки: «Против усыновления моим мужем А. П. Платоновым нашего внука Александра Платоновича Платонова не возражаю и поддерживаю ходатайство мужа.

Присоединяюсь к ходатайству А. П. Платонова; выражаю со своей стороны желание, чтобы мой сын Александр Платонов, в его собственных интересах, был усыновлен А. П. Платоновым».]

Гурзуф, 24/I-45.

Дорогая Мума, дорогая маленькая[3], что телеграммы идут так же долго, как письма, поэтому пишу письмо.

Здесь сейчас прохладно, но все же часто светит солнце; за моим окном, возле которого стоит моя койка, круглые сутки шумит и вздыхает синее Черное море. До моря от меня метров десять. По другую сторону – горы. По их вершинам ползут серые зимние тучи, будто там небо сращивается с землей. Деревья и прошлогодние травы стоят зеленые. Вчера я первый раз ходил один далеко по берегу моря. Я вспоминал того, кого мы потеряли, кто тоже видел когда-то это море и слушал его волны. Сюда я ехал на машине через Алушту. Там цела генуэзская башня, где мы гуляли все трое когда-то… Но нынче «позарастали стежки-дорожки», и один я, самый старый из вас, еще брожу здесь. Ты сказала на прощанье, что завидуешь мне, а я завидую тебе. Я не хотел сюда ехать, мне очень тяжело здесь. Больше месяца я здесь не буду.

Меня здесь лечат. Кормят здесь чрезвычайно обильно, мне это неприятно. Завтрак из трех блюд, обед из четырех, ужин тоже – постоянно дают мясо, масло, сало и пр[очее]. Меня тяготит это насыщение. Я живу в комнате, где нас четверо. Работать не очень удобно, но я уже начал писать, пишу на большом подоконнике, поглядывая на море. Сейчас оно синее и освещено утренним солнцем, но дует ветер, холодные волны катают камешки на берегу и они шипят в белой пене. Как бы здесь можно жить, если бы со мной здесь были мой живой сын и две Мумы.

Я все время помню ее, мою маленькую Кхы! Чувствую, что полюбил ее до болезненности, помню ее улыбку и все движения ручками и ножками. Напиши мне о ней все подробно. Сашка, наверно, вспоминает про Лея[4]. Скажи, что я скучаю здесь по нем и люблю его по-прежнему. Пусть он ждет меня. Не знаю, что можно привезти ему в подарок. Здесь это трудно, но что-нибудь придумаем.

Режим здесь довольно суровый, время идет однообразно; много часов отнимают разные процедуры, врачебные осмотры и т. п.

Напиши мне – только сразу же, чтобы письмо твое застало меня здесь, – напиши про все дела и новости. Если что нужно срочно, принимай решение сама за меня, но сначала обдумай. Получила ли ты деньги?

Если ты получила деньги полностью и у тебя есть возможность – пришли мне телеграфом сюда 500 р[ублей], м[ожет] б[ыть], я по дороге отсюда куплю что-нибудь в подарок Сашке и Кхы.

Пиши мне. Обнимаю тебя. Целую Кхы и Сашку.

[Приписка сбоку листа] Адрес: Крым, Гурзуф, санаторий, майору Платонову.

Гурзуф, 27/I 45.

Дорогая моя Мума Большая!

Пишу тебе второе письмо. Живу я здесь ничего; только холодно здесь, топить здесь не привыкли. Место само по себе тут прекрасное. Сейчас я пишу тебе, и передо мной – за окном – бесконечное пространство моря, освещенного по горизонту серебристым светом. Как бы хорошо здесь нести на плечах Сашку, а в руках Машку-Кхы и брести по берегу у черты прибоя! Но пока это невозможно. Как ты там живешь? Трудно, наверно, кормить тебе ребенка. Тебе надо кушать очень хорошо, а ты ешь как и что попало – и ребенку хуже, и сама слабеешь. Мне здесь тяжело еще оттого, что кормят меня здесь на убой.

Здоровье мое вначале здесь стало хуже, появилась t и озноб, теперь все прошло, но рентген показал много очагов и какой-то плевритный шов, а плеврита у меня не было. Лечат здесь ничего, я принимаю разные лекарства, часть из них, как пустяковые, выбрасываю. Тут чисто военный санаторий, есть люди интересные с резким большим характером, есть и другие.

Как там моя Машка, моя Кхы? Сидит ли она? Я по ней скучаю, я мечтаю, что когда-нибудь привезу ее сюда на море и она, вместе с Сашкой, будет здесь играть в песочке, как когда-то здесь же в Крыму играл ее старший брат. Но когда это будет?

Сюда газеты идут очень долго, но у нас, мы слышим здесь, великие победы. Это питает великие надежды, что скоро будет победа.

Я часто представляю себе, как вы там трудно живете одни, и мне нехорошо, что я здесь избавлен от всех забот, окружен вниманием как больной, хорошо питаюсь, живу на берегу синего моря. Но в душе у меня непреходящая черная печаль. Дела мои в литературе плохие, будущее мое темно, а от меня зависят маленькие прелестные существа – Кхы и Сашка. Вспоминает ли обо мне Сашка?

Напиши мне обо всем и обо всех и подробно о самой себе. Ты, должно быть, постоянно ходишь разбитой оттого, что тебя иссасывает Машка. Не пора ли ее подкармливать?

Пиши скорее. Письма идут долго. Привет тебе от моря и от гор.

Целую тебя, Машку и Сашку. Андрей.

[Приписка сбоку листа] Адрес: Крым, Гурзуф, санаторий, мне.

Гурзуф, 31/I 45.

Дорогая моя Мария!

Пользуясь случаем, что в Москву едет один мой товарищ по палате, посылаю эту записку. Я тебе послал 3 письма, кроме этого, и одну телеграмму. Старожилы говорят, что письма, равно и телеграммы, идут 8-10 дней в один конец. Ты учти это. Я прошу тебя:

1) Позвони Р.И. Фраерману – пусть он поговорит с Валент[иной] Сергеевной и Кононовым – когда же они, наконец, издадут в Детиздате мою книжку «Солдатское сердце» – идет уже второй год, как она принята. Скажи Фраерману – ведь я приеду в Москву ненадолго, потом уеду на фронт, мне деньги нужны, и я бы мог их получить в расчет за книжку.

2) Позвони Кривицкому, узнай деликатно (скажи, что я прислал письмо), почему же до сих пор не напечатан мой рассказ. Ведь от этого зависит так много, чуть не все мое здоровье и вся жизнь. Он должен понимать.

Я живу тоскливо. Идет дождь чуть не круглые сутки. Курю траву, табаку нет. Вина не пью, его нет, а если есть, то слишком дорого. Выеду домой не позднее 18/II. Поцелуй мою ясноглазую Кхы и пожми руку нашему Сашке.

Обнимаю тебя. Андрей.

[Приписка сбоку листа] P.S. Если ты мне не перевела денег (я просил в первом письме), то переведи телеграфом, если можешь, рублей 200, а не 500, как я просил сначала.

Ялта, 16/IX 45.

Дорогая Муся!

Это второе письмо. Хочу с тобой посоветоваться. Меня тут хотят поддувать – накладывать пневмоторакс, а затем, возможно, подрезать нервы и подтягивать легкое.

Второе – хирургическая операция, после нее бывает тяжело и можно остаться совсем калекой. Я пока что отказался ото всего, хочу лечиться только питанием, режимом, воздухом, но каверны открыты по-прежнему (еще мало прошло времени). Врач говорит, что каверны у меня сами по себе едва ли закроются. Но если стать на путь операций, то их может быть несколько, и что получится – тоже неизвестно, а я проведу здесь долгое время и выйду верным калекой.

Я решил не идти по этому пути. Пусть будет что мне суждено. Я думаю, что ты со мной согласишься. Я уже немолод, может быть – проживу и с кавернами, и с чахоткой; лечиться же без конца, оперироваться, без конца лежать в санаториях, в клиниках – это не жизнь, это полусмерть. Сейчас у меня неплохое состояние, температура почти все время нормальная, только слабость. Но здесь кормят исключительно хорошо.

Достаточно сказать тебе, что завтрак состоит из трех горячих блюд, ужинов бывает не один, а два – в 8 и 10 ч[асов] вечера; каждый день – виноград ½ килограмма и т. д. Может быть, я одолею болезнь или заглушу ее, что она меня не будет беспокоить сильно. Ты напиши мне, как ты думаешь обо всем. Ни с кем не советуйся – это смешно, это мое дело и твое – только. Здесь никто ничего не может решить и тем более не может помочь.

Теперь о другом. Как там наша Мака? Выздоровела она и ходит ли часто гулять? Она ведь гуляка, как ее братец. Я часто здесь смотрю на ее фотографию. Трудно мне без нее, я даже плакал по ней. Как храбрец Сашка? И как ты живешь материально? Наверно, совсем плохо…

Завтра пойду отправлять это письмо в Ялту на почту сам, я еще в городе не был, но издали вижу его. Унылое место. Здесь когда-то и ты была с Тошей. Завтра я пройду по тем же камням, где когда-то ходили его ноги.

Поцелуй Сашу, обними мою любимую Машку. Скажи ей что-нибудь, чтоб она вспомнила обо мне.

Привет родным и друзьям.

Обнимаю и целую тебя, твой А.

Из записных книжек

(1941–1944)

1941–1942 гг.

Стан[ция] Дыми – 29/VIII.

Игн[атий] Васильевич Васильев, 1903 г. [рождения], вел состав. В будке – во время обстрела: сначала фугасами, затем – пулемет (таков обычный прием немцев, – прочесывать кюветы, леса, кустарник, – уничтожить живую силу). Работает все время в Бабаевском депо.

Кочегар – Малышев, ранен.

29/VIII. Тихвин – Бабаево. Стан[ция] Дыми.

Вослед. В 17 часов 15 минут.

Эстон[ский] паровоз, горячий, помогал. Бригада ушла в лес; кричала машинисту: беги в лес. Стал к шуровке. На 8 метров. 4 бомбы. Засыпало землей, стекла, ящики – все на машиниста. Затянуло сцепку с эстон[ского] паровоза. Свисток перекрыли пробкой.

4 шпалы порвало, рельсы вырвало. Саперная команда (снаряд не взорвался). Вспомогательный поезд. Эстон[ский] паровоз: паровоз в одну сторону, тендер в другую.

Часть крыши сорвана, двери, окна, часть состава повреждена, рамы…

Один беженец у другого:

– Дальше-то лучше будет с харчами?

Другой:

– Откуда? СССР везде одинаков. Раз тут нет, значит там – еще хуже.

«Да весь СССР-то весь одинаков… что тут, что там»…

«Предпоследний поезд» из Москвы: 3 вагона чекистов, 10 вагонов «ремесленников». Совместный путь этих вагонов, – два мира, две «стихии», две силы. Среди чекистов – «курсантки», одна Матрена Семеновна и пр. Снабжение в пути. Полковник и подполковник. Завхоз. «Топтуны». Наган в дерев[янном] футляре на толстой заднице. Жены. Кошка белая. И – ремесленник позади, рабочий класс в будущем, сейчас полубеспризорники, ворующие картошку в полях…

Беженец в беспрерывной работе-суете: кипяток, хлеб, очередь за талоном, дрова, сортир, утепление теплушки, борьба с отцепкой и пр. и пр.

Жизнь к[а]к тупик, как безысходность, к[а]к невозможность (вспомни вокзалы, евреев эвакуир[ованных] и пр.)…

Особое состояние – живешь, а нельзя, не под силу, как будто прешь против горы, оседающей на тебя.

Оч[ень] важно.

Смерть. Кладбище убитых на войне. И встает к жизни то, что должно быть, но не свершено: творчество, работа, подвиги, любовь, вся картина жизни несбывшейся, и что было бы, если бы она сбылась. Изображается то, что, в сущности, убито – не одни тела. Великая картина жизни и [душ] погибших душ и возможностей. Дается мир, каков бы он был при деятельности погибших, – лучший мир, чем действительный: вот что погибает на войне – там убита возможность прогресса.

Война может стать постоянным явлением: к[а]к род новой промышленности, вышедшей из двух причин – некоторого «свободного» избытка пр[оизводительных] сил и «опустошения душ».

Война, весьма возможно, превратится в долгое свойство челов[еческого] общества.

«Вечная война» как выход в другое историч[еское] состояние (фаш[изм]).

Священная зима: ноябрь, снег, день 5–6 часов длительностью, ели под Торжком, дер[евня] Татариново, птички поют в тишине сумрака, над глубокими тихими снегами, и целуются. Эта «весна» нежнее, глубже, таинственнее той, «радостной», всеобщей.

Жел[езнодорожный] мост в Т[оржке], ставший «бомбоубежищем»: в него ни разу не попали почти за 1½ года, а кругом все порушено, хотя мост-то и был объектом попадания. Жители при бомбежке стоят на мосту – в безопасности. «Они хотят попасть дюже метко, вот у них и прицелы-то дрожат – и не попадают», – говорят жители.

1943 г.

Бомбежка танк[овой] бригады в лесу (упорная, точная) – следств[ие] нем[ецкого] шпионажа. Но командир заранее увел бригаду в окопы.

Немцы в обуви на дерев[янной] подошве, катятся по снегу, ухватившись за борт машины.

Партизаны: Боря, Гриша. Их действия: снабж[ение] действ[ующих] частей деталями из нем[ецкого] тыла, продовольств[ием], хлебом. Мало у них боеприпасов, приходится иногда действовать ножами. Дисциплина не менее красноармейской.

Уборка урожая под обстрелом. Смелость и выдержка крестьянок. Цепкость за дворы. Красноармейцы иногда, оставшись в деревне без населения, разбирают постр[ойки] на топливо, на землянки. Без населения некому постирать белье, истопить, прибрать избу.

Вывезенное за 25–35 км население при первом случае возвращается. Вывозить дальше – нужен гигантский транспорт. Проблема трудная. Насел[ение] обожает красноармейцев. И одновременно – сами красноарм[ейцы] понимают и чувствуют, что много шпионов на фронте. Документы, проверка людей на фронте поставлены хуже, чем в ближайшем тылу (в 1 и 2 эшелоне). Можно ходить без документов.

На войне такой шум, гром, дым – что сразу видно: война машина еще несовершенная, как первые пар[овые] маш[ины]. Работы мало, топлива идет много, суета большая и пр.

Не пушками лишь решится война, но и смертью тысяч… Тут побеждаем мы.

В предсмертный миг часто бывает у солдата: проклятье всему миру-убийце и слезы о самом себе, слезы разлуки навек. Слеза одна, на две не было силы.

По смерти миллионов людей – живых замучает совесть об умерших.

28/V 43 г. Воронеж.

Ген[ерал] Анто[шкин] Иван Диомидович.

г. Вязники, Ив[ановской] обл.

Армия – с 19 г., 1900 г. р[ождения].

ВВС – 20 л[ет] и в партии – 20 л[ет],

налет – 4 000 часов.

Обр[азование]: нач[альное] фабр[ичное] уч[илище], зат[ем] – техн[ическое] уч[илище], 5 л[ет] работы на ткацкой прядильной фабр[ике], с 19 г. – добров[олец] Кр[асной] Армии, [нрзб.] на бронепоезде под Архангельском. В 21 г. окончил курсы автом[обильной] мех[аники], с 23 л[ет] – в авиации.

Майор т. Долголен[ник]ов, 13 лет в армии, с 22/VI (вышел из окруж[ения] на Сев[ерном] Кавказе).

Упятеренная работа.

Замечают только летн[ый] состав – работа БАО редко.

Капитан Ромашов сбил двух, таранил третьего – и разбился. Курск.

Шалость генерала: гнались за автомашиной, а наш его сбил – летчик убит, генерал и его спутники взяты в плен.

[Два «Ла» взяли в клещи «Мессера». С земли:

– Чего медлишь?

– Пусть он пропотеет!

«Мессер» жмет, жмет весь газ, «Ла» идут свечкой.]

Летчик (?) одним ударом сбил двух «Мессеров» под Курском.

Два «Ю-88».

[Люди в деревне аплодировали]

«Где кончается порядок, там начинается авиация».

Землеройная война: нужна и техника землеройства. В земле, родившей, вскормившей нас, наше убежище и наше движение вперед на врага.

Образец солдата: экстр[емально] живущий человек; он быстро должен управиться, пережить все радости, все наслаждения, все привязанности. Ест, любит, пьет, думает – сразу впрок, за всю жизнь, а то, м.б., убьют. Но и нежность его к вещам, внимание к мелочам, – чем бы он ни стал заниматься, – тоже вырастает: он внимателен и к кошке, и к воробью, и к сверчку, etc…

«Немцы за свои грехи расплачиваются чуж[им]; мы за свои грехи льем свою кровь». (Рядовой)

Оперативн[ые] командиры жалуются на кабинетное планирование операций, практически не исполнимых и срывающих успех операций.

Росл[авльский] лагерь для наших военнопленных.

200 гр. эрз[ац]-хлеба с отруб[ями], 300–400 гр. баланды.

Людоедство.

50-60 трупов ежедневно съедались (нежные части).

400-500 [человек] в день умирало. Из-за пайка хлеба удушали друг друга.

Евреев всех расстреляли.

Голод, эпид[емические] заболевания. Тиф…

– 6 000 кв. м – пл[ощадь] могил.

40 792 м3 – объем могил близ Вознесен[ского] кладбища ~ 120 000 чел[овек], и еще не считаны несколько могильников: евреи.

Тюрьма в Рославле. Сожжена. Обгорев[шие] кости и мясо, черепа. На хозяйств[енном] дворе – поджегшие. Расстреливали.

Трупы обливали бензином и сжигали. Допрашивали с собаками.

Показ[ал] все – Ник[олай] Гутман, доктор.

[Записи с обратной стороны книжки]

28/V 43 г. Воронеж.

Действ[ующая] Арм[ия] п/я № 48251.

Умершие [могут] будут воскрешены, как прекрасные, но безмолвные растения-цветы. А нужно, чтобы они воскресли в точности, – конкретно, как были.

На войне: душа еще живого [требует] все время требует, чтобы мелочи (игра, болтовня, ненужный какой-либо труд) занимали, отвлекали, утомляли ее.

Ничего не нужно в тот час человеку – лишь одни пустяки, чтобы снедать ими тоску и тревогу. Внешне идут, происходят лишь одни пустяки, скрывая за собой и подавляя собой высшую истинную жизнь, не замечая того в практическом сознании, делая это незаметно для себя.

Солдат живет с недостатками (элемент[арных] вещей); борьба с этими недостатками и отвлекает его от главного страшного недостатка – возможности умереть; солдат, можно сказать, даже должен иметь достаточно много небольших нужд и бороться с ними…

Виталий Филиппович Извеков, 1923 г. [рождения]. Штурман. Ник[олай] Вас[ильевич] Архангельский 1921 г. рожд[ения]. Арх[ангельский] – 106 вылетов.