Начало опричнины

Царственная книга

«Ведь де нами владети Захарьиным, и чем нами владети Захарьиным, а нам служити государю малому, и мы учнем служити старому князю Володимеру Ондреевичю»126.

Сходны между собой и общие «выводы», заключающие оба рассказа:

Синодальный список

«и от того времени быс вражда промеж государя и людей».

Царственная книга

«…и оттоле бысть вражда межи бояр и Селиверстом…», «и оттоле быть вражда велия государю с князем Володимером Ондреевичем…»127.

Наряду с общими моментами приписки к летописным сводам имеют различия, но эти различия связаны не с освещением одних и тех же событий, а с тем, что в приписке к Царственной книге появляется новый сюжет, полностью отсутствующий в приписке к Синодальному списку. Это подробный рассказ об открытом мятеже бояр во время присяги в Боярской думе в марте 1553 года. В целом он носит легендарный характер. Ко времени составления приписок в 60-х гг. никаких документов относительно «прений» в Боярской думе не сохранилось, поэтому авторам приписок пришлось воспроизвести эти прения по памяти, сочинив задним числом то, что было забыто. Наиболее недостоверными представляются речи умирающего царя к думе, которые должны были доказать, что боярский мятеж был прекращен исключительно благодаря вмешательству монарха.

Летописные приписки очень близки между собой по содержанию, стилю и т. д. в той части, в которой речь идет об одном и том же сюжете, боярском заговоре 1553 года. Можно полагать, что в этом случае в основу их был положен один и тот же источник. Достоверность материала и подробности, сообщаемые в приписках, наводят на мысль, что при составлении их могли быть использованы подлинные документы следствия о боярском заговоре.

Д.Н. Альшиц первым высказал предположение о том, что царь внес в Синодальный список подробный рассказ о заговорщической деятельности Старицких в 50-х гг., желая оправдать расправу с ближайшей родней в 1563 году. Во время суда над Старицким в 1563 г. царь затребовал из архива судное дело боярина князя С.В. Ростовского 1554 года, содержавшее документальные материалы относительно тайного боярского заговора в пользу Старицкого в 1553 году128.

По-видимому, названные материалы были непосредственно использованы при составлении приписок к Синодальному списку и, возможно, Царственной книге.

Выше мы отметили, что приписка к Царственной книге появилась ранее 1567–1568 гг. (время «заговора» Федорова) и до 1564 г. (послание царя Курбскому). Отсюда следует, что приписки к Синодальному списку и Царственной книге появились примерно в одно время, а именно в период суда над Старицкими в 1563 году или вскоре после суда129.

Приведенная точка зрения неизбежно встретит одно серьезное возражение. Царственная книга была копией Синодального списка, и на изготовление этой богато иллюстрированной летописи требовалось много времени, вследствие чего правка в Царственной книге должна была появиться много позже правки в Синодальном списке. При всей своей логичности этот аргумент имеет в основе своей одну неверную посылку, а именно представление, будто редактирование грандиозных летописных сводов в сотни страниц можно было осуществить одним приемом. Более вероятно, что летопись (по Синодальному списку) редактировалась частями. В начале 60-х гг. царь исправил начало свода, первые тетради летописи за 1535–1542 гг., и эти тетради были затем переписаны набело в виде Царственной книги. Когда ему понадобилось дополнить рассказ об измене князя С.В. Ростовского в июле 1554 г., он должен был обратиться к соответствующей тетради (за 1554 г. и далее) Синодального списка, так как в Царственной книге этот раздел не был еще перебелен. Как только переписчики довели Царственную книгу до событий марта 1553 г., царь остановил работу и стал править летопись прямо в беловике130. Прекращение работы над сводом и исправление последних листов Царственной книги были тесно связаны между собой131. Правка в тексте Царственной книги могла производиться и одновременно, и в разное время с исправлением последних тетрадей Синодального списка, поскольку между Царственной книгой и последними тетрадями Синодального списка нет прямой связи.

Итак, две наиболее значительные приписки к тексту Синодального списка и Царственной книги (о заговорах 1553–1554 гг.) можно датировать началом 60-х годов. Но редакторская деятельность Грозного не прекратилась в тот момент. В тексте Царственной книги можно обнаружить несколько других, более поздних слоев и напластований. Известно, что царь возвращался к летописи в августе 1568 г. «В 76-м году, августа, – значится в описи царского архива, – летописец и тетрати посланы ко государю в Слободу»132.

В 1568 году царь просматривал летописец новых лет. Можно полагать, что в тот период он вновь правил Царственную книгу и, в частности, внес в ее текст версию, согласно которой в 1547 г. чернь убила дядю царя князя Ю. Глинского по наущению крамольных бояр Ивана Петрова Федорова, Г.Ю. Захарьина и т. д.133. Вероятно, подобная версия появилась после казни Федорова и опалы Захарьиных в последние годы опричнины.

В рассказе о крещении царя Симеона (1553 г.) царь вычеркнул имя его духовника протопопа Амоса, священнодействовавшего при крещении134. Причиной было, видимо, то, что в 1570 г. Амос был казнен опричниками как изменник.

По рассказу Царственной книги, князь А. Шуйский и его советники в 1543 г. арестовали и отправили в ссылку боярина Ф.С. Воронцова, любимца молодого Ивана. Согласно позднейшей приписке, одним из главных советников Шуйского был будто бы Алексей Басманов-Плещеев135. Очевидно, подобная приписка не могла появиться в период всемогущества Басманова в 1563–1568 гг. и была составлена лишь после его казни в 1570 году.

Существенное значение для истории опричнины имеют наряду с московскими летописными сводами местные летописцы, в особенности Псковский и Новгородские.

Псковский летописный свод 60-х гг. составлен был в стенах Псково-Печорского монастыря известным книжником Васьяном Муромцем и игуменом Корнилием. Как отмечает А.Н. Насонов, летопись проникнута резко выраженными антимосковскими настроениями136. Псковская феодальная республика утратила независимость позже других земель, всего за полвека до опричнины. Поэтому остатки местного сепаратизма не исчезли здесь окончательно ко времени опричнины. Но антимосковские настроения псковской летописи объясняются не только сепаратизмом, но в еще большей мере политическими симпатиями печорских старцев. Один из авторов летописи, старец Васьян, был единомышленником и другом идеолога боярства А.М. Курбского. В своих последних записях Васьян рассказывает об ужасных предзнаменованиях, грозивших Пскову многими бедами. Среди глубокой ночи забрезжил свет, и стража увидела «людей многое множество вооружени воиньским обычаем». Ночные призраки медленно двигались к стенам города, отчего стражу объял «страх велик»137. По-видимому, последние записи псковской летописи (а они помещены под 1567 г.) появились незадолго до похода московского царя и его опричников на Псков в 1570 году. Предзнаменования сбылись. Псков подвергся нападению опричников. Васьян и Корнилий были казнены, после чего работа над летописным сводом прекратилась.

Новгородская вторая летопись составлена была при дворе новгородского архиепископа в Софийском доме138. При архиепископе Пимене летопись представляет собой краткие погодные записи. Летописца интересуют главным образом происшествия местного значения: пожары в городе, мор, поездки софиян в Москву и т. д. В отличие от псковского свода, в новгородской летописи невозможно открыть никаких следов новгородского сепаратизма. Ее авторы неизменно лояльны по отношению к московскому правительству. В последних записях за 1569 г. летописец подробно расписывает «государев корм», коли царь поедет «в свою вотчину» Новгород139. Но посещение Грозного неожиданно обернулось погромом. Погром временно прервал летописную работу. В летописи полностью отсутствуют записи за период между ноябрем 1569 г. и февралем 1570 г. После отъезда опричников работа над летописью возобновляется и приобретает некоторые новые черты. Прежде всего в руках нового софийского автора летопись приобретает значительно более систематический характер. Краткие записи по годам уступают место поденным записям, отличающимся исключительной подробностью. На последней странице летописи ее автор сообщает об отъезде в Москву высшего новгородского духовенства летом 1572 г. Возможно, что после отмены опричнины летописец, занимавший какой-то официальный пост в Софийском доме, был отозван в Москву, после чего работа над летописным сводом прекратилась140. Послепименовская летопись (1570–1572 гг.) представляет, пожалуй, самую ценную часть Новгородской второй летописи. Однако использование ее сильно затруднено вследствие неудовлетворительного издания этой части летописи. Поскольку листы летописи были основательно перемешаны, издатели неверно датировали некоторые ее записи. Так, обширные записи за 10–26 июня 1572 г. они отнесли к 1571 г. и поместили вслед за записями 13 октября 1570 г. – 15 июня 1571 г. В указанных записях 10–26 июня названо имя Кирилла (архиепископ с декабря 1571 г.) и описан приезд царя в Новгород (июнь 1572 г.)141.

Продолжая пименовскую традицию, летописец не меняет прежнего лояльного отношения к Москве и к опричнине Грозного. Он верноподданнически называет опричнину «государевой светлостью», обходит полным молчанием события, связанные с опричным погромом, поразительно бесстрастно повествует о том, как опричники травили медведями новгородских дьяков142.

Послепименовский летописец, составлявшийся в период господства в Новгороде опричных порядков в 1571–1572 гг., сообщает множество ценных фактов относительно внутренней истории опричнины.

Новгородская третья летопись («Летописец Новгородский вкратце церквам божиим») является поздним сводом, составленным во второй половине XVII в.143. Наряду с историей церковного строительства в Новгороде в текст ее включены отдельные записи и повести мирского содержания. Одна из повестей посвящена опричному разгрому Новгорода144. Эта повесть, а также прочие записи о времени опричнины составлены были спустя много лет после смерти Грозного. Они носят полемический характер, и к ним необходимо подходить критически145.

Послания Курбского к старцу Васьяну подробно исследованы нами и датированы в специальной статье146. Основные выводы ее сводятся к следующему.

1) Издатель Посланий Курбского Г.З. Кунцевич положил в основу своего издания беляевский список первых двух посланий (ГБЛ, собр. Беляева, № 55/1549, скоропись XVII в.)147. В действительности беляевский список является сокращенной и притом поздней редакцией посланий. Наиболее древний и самый полный текст Посланий Курбского содержится в Соловецком сборнике конца XVI – начала XVII в. (ГПБ, Собр. Соловецкого монастыря, № 962/852, скоропись начала XVII в.)148. Соловецкий список передает ряд подробностей, исключительно важных для верной датировки двух первых посланий в Печоры. Текст третьего Послания Курбского наиболее точно передан в Погодинском сборнике начала XVII в. (ГПБ, Собр. Погодина, № 1567, скоропись XVII в.). Исключительно интересен комплекс документов, составляющих непосредственное окружение третьего послания. Это записка Курбского в Юрьев, его послание Васьяну и царю (из Вольмара), письма Тетерина и Полубенского из Литвы в Юрьев, ответ царя Курбскому.

2) В литературе высказывались мнения, что все три послания Васьяну были написаны Курбским в эмиграции149. Я.С. Лурье считает, что два последних послания были составлены после побега автора в Литву, а первое – до его отъезда150. Противоположной точки зрения придерживается новейший английский исследователь Н. Андреев, по мнению которого Курбский написал все три послания в Печоры в бытность свою в Юрьеве между декабрем 1563 г. и апрелем 1564 г.151.

3) Детальная критика источника позволяет уточнить датировку Посланий Курбского. В тексте Соловецкого списка содержатся прямые указания на время составления первых двух посланий Курбского. В начале 1563 г. боярин Курбский участвовал в осаде Полоцка, после чего его постигла царская опала. На смотре в Великих Луках 7 марта 1563 г. он был назначен воеводой в Юрьев Ливонский сроком на год с вербного воскресения, т. е. с 3 апреля 1563 г.152. По пути к месту назначения боярин останавливался в Пскове и Печорах, там беседовал с Васьяном и, по-видимому, нашел в нем единомышленника. Вскоре Васьян прислал юрьевскому воеводе церковные книги, и между ними завязалась переписка. В первом послании к печорскому старцу боярин писал: «Книга, глаголемая Райская…от вашея святости к рукам моим пришла и некая уже от словес в ней смотрел есми»153. Летом 1563 г. Васьян ответил Курбскому, а этот последний написал ему свое второе послание. В нем он уведомил своего адресата о получении книг и заемного счета. «Писанеице твое, любовию помазанное, дошло до меня, а книгу и Герасимово житие и счет летом привезли же ко мне»154. Все эти подробности, сохраненные Соловецким списком, крайне важны для точной датировки посланий Курбского. Они доказывают, что первое из посланий было написано никак не позднее лета 1563 г., а второе не ранее осени того же года, т. е. в последние месяцы пребывания Курбского в России. Но второе послание содержало слишком откровенную критику действий царя и высшего духовенства, поэтому оно не было отправлено адресату до бегства боярина за рубеж.

Значительное место в первых посланиях Курбского Васьяну занимали догматические вопросы, в частности вопрос о подлинности пятого (Никодимова) евангелия (сам автор назвал позже свое второе послание в Печоры «вторым посланьицем против всего пятого евангелия»)155. Ничто во втором послании не указывало на какие-нибудь перемены во внешнем положении автора. Вследствие этого нельзя согласиться с мнением Я.С. Лурье, будто Курбский написал второе послание после бегства из России. По всей вероятности, названное послание появилось под непосредственным впечатлением жестокой казни бояр в Москве 31 января 1564 г.156.

Третье послание Васьяну не было простым продолжением завязавшейся ранее переписки. По содержанию и тону оно резко отличается от первых двух. В нем полностью игнорировались догматические вопросы. Третье послание Васьяну сходно с посланием того же автора царю из Вольмара, датируемым маем 1564 г. Многие места посланий производят впечатление перефразировки одного и того же текста.

Текстологическая близость названных посланий с очевидностью свидетельствует о том, что оба они писались под влиянием одних и тех же событий, в одно и то же время.

Точная датировка трех посланий Курбского печорским монахам позволяет по-новому прочесть многие страницы этого любопытного памятника и расшифровать заключенные в нем политические иносказания.

А. Курбский. История о великом князе Московском. В свое время И.Н. Жданов высказал мнение, что «История» была составлена Курбским вскоре после 1573 г. в связи с толками об избрании на польский престол царя Ивана157. Точку зрения И.Н. Жданова уточнил и дополнил А.А. Зимин. Он установил, что Курбский взялся за сочинение «Истории» во время польского бескоролевья (1572–1573 гг.), и высказал предположение, что она была закончена к весне-лету 1573 г. В «Истории» Курбский ссылается на Предисловие к Новому Маргариту, написанное им ранее. А.Н. Ясинский датировал указанное Предисловие временем после 1575 г.158. Но А.А. Зимин доказал, что Предисловие появилось на свет вскоре после июня 1572 года. «Прикинув время на составление “Истории” (около года), – продолжает А.А. Зимин, – мы получим как раз весну-лето 1573 г.»159. Окончательный вывод А.А. Зимина нуждается в дополнительной аргументации. Если справедливо, что Курбский написал Предисловие после июня 1572 г., то отсюда все же не следует, что сразу после этого он взялся за составление «Истории» и что он не мог цитировать Предисловие спустя два-три года после его написания. Произвольно и предположение, будто на «Историю» Курбский затратил примерно год160.

Полагаем, что для решения вопроса важное значение имеют те страницы «Истории», на которых Курбский упоминает о польском короле: «А здешнему было королеви и зело ближаиши; да подобна его кролевская высота и величество не к тому обращался умом…»161. Очевидно, приведенные строки не могли быть написаны до смерти короля Сигизмунда II Августа 7 июля 1572 г. Курбский не уточняет имени «здешнего короля», из чего можно заключить, что новый король, по-видимому, еще не был избран (май 1573 г.). Итак, первые разделы «Истории» (а именно в них заключены приведенные выше строки о польском короле) были написаны скорее всего между июлем 1572 г. и маем 1573 г. Последние разделы «Истории» закончены были никак не ранее лета 1573 г., так как в них упоминается о гибели Воротынского, Одоевского и Морозова в середине 1573 г.162. Сведения об этих лицах, отмечает А.А. Зимин, вставлены в конец соответствующих разделов, вероятно, потому, что к лету 1573 г. «История» в основном была закончена163. В пользу этого мнения можно привести некоторые дополнительные аргументы. Сначала Курбский рассказал, что были убиты Морозовы, мужи, «сингклитским саном почтенныи», среди них Лев Салтыков с четырьмя или пятью сыновьями. Через некоторое время он сделал поправку к своему рассказу: «Ныне, последи, слышах о Петре Морозове аки жив есть; тако же и Львовы дети не все погублены…»164. Исправляя раздел о Морозовых, Курбский, по-видимому, еще ничего не знал о гибели самого видного из бояр Морозовых, члена Рады М.Я. Морозова. Главу «О побиении болярских и дворянских родов» Курбский заключил указанием на то, что он не мог вместить в свою книгу все имена, других забыл, но бог помнит всех избиенных165. Глава была, по-видимому, завершена, когда Курбский узнал о казни М.Я. Морозова. Поэтому он должен был вписать рассказ о нем после заключения166. Исключительное внимание Курбского к роду Морозовых объяснялось тем, что его мать была урожденной Морозовой167.

«История» Курбского распадается на две части. Первая из них посвящена правлению Избранной рады и завершается словами: «А сему уже и конец положим…»168. Вторая часть начинается со слов: «Се уже по возможности моей начну изчитати имена… новых мучеников…» и заключается фразой: «И ныне скончающе и историю новоизбиенных мучеников…»169. В той части, в которой речь идет о правлении Рады, Курбский проявляет исключительную осведомленность. Как член Рады Курбский был участником важнейших событий того времени. Несмотря на тенденциозность изложения, первая часть «Истории» является ценнейшим документом по истории политической борьбы в 50-х гг. XVI в.170. Совершенно иной характер носит «история мучеников», повествующая главным образом об опричном терроре. Накануне опричнины Курбский бежал из России и о последующих событиях мог судить лишь по отрывочным, часто недостоверным слухам, рассказам московских беглецов и т. д. Во второй части «Истории» автор ее нередко обнаруживает неосведомленность и недобросовестность.

В разделе о новгородском погроме Курбский утверждал, будто царь велел утопить архиепископа Пимена в реке171. Столь явной лжи избегали даже такие памфлетисты, как Шлихтинг, Таубе и Крузе. По Шлихтингу, Пимен был одет в шутовской наряд и отослан в Москву172. Нечто подобное сообщали Таубе и Крузе173. «История» появилась на свет после памфлетов Шлихтинга, Таубе и Крузе, и Курбский не мог рассчитывать на неосведомленность литовских читателей.

Недостоверны известия Курбского о казни наследника Старицкого удельного княжества княжича Василия Старицкого174, об убийстве двух сыновей наследников удельного князя Н.Р. Одоевского175, казни архиепископа Германа и старца Феодорита176. Курбский ошибочно утверждает, будто царь казнил боярина И.И. Хабарова177 и окольничего М.П. Головина178. В то же время автор «Истории» не называет имен многих очень видных лиц, казнь которых засвидетельствована очевидцами и синодиком опальных. В их числе бояре В.Д. Данилов, И.П. и В.П. Яковлевы, кн. М.Т. Черкасский, кравчие кн. П.И. Горенский и Ф.И. Салтыков, представители знатнейших боярских фамилий кн. Д. Сицкий, кн. М. Засекин, князья Н. и А. Черные Оболенские, Ф. Карпов, Г. Волынский и т. д. Одновременно Курбский упоминает о казни других лиц, о которых молчат прочие источники. Среди них боярин С.В. Яковлев, И.Ф. Воронцов, В.В. Разладин179, Д. Пушкин180, Ф. Булгаков, К. Тыртов. Нельзя считать казненными всех лиц, о «погублении» которых пишет Курбский181. По словам Курбского, был убит боярин Федоров и «погублена» его жена (она была пострижена в монастырь), был убит Щенятев и «погублены» двое его братьев (один был пострижен, другой сослан в ссылку182). По-видимому, в том же смысле Курбский говорит о «всероднем» погублении князей Ушатых, а также Прозоровских183. Все Ушатые попали в ссылку и лишились земель184.

Сказание Курбского о «новоизбиенных мучениках» представляет собой памфлет во многом более тенденциозный, нежели памфлеты иноземных авантюристов. Пользоваться им можно лишь после самой строгой критики и сопоставления с другими источниками.

Исключительный интерес для истории опричнины представляют Послания Ивана Грозного к Курбскому и другим лицам. Послания опубликованы Д.С. Лихачевым и Я.С. Лурье и снабжены переводом и обширными комментариями, имеющими самостоятельное научное значение185. Изданию предпослан подробный археографический обзор. Отдельным разделом в сборник включены Послания в Литву главных земских бояр Бельского, Мстиславского, Воротынского и Федорова. В литературе давно высказывалось предположение, что именно царь был автором боярских грамот186. В новейшее время подобное предположение убедительно аргументировал Я.С. Лурье187. Он отметил, что тексты Посланий, формально принадлежащих различным лицам, на протяжении многих страниц сходны между собой. Многие выражения и цитаты «боярских грамот» дословно совпадают с выражениями подлинных посланий Грозного. Общий стиль грамот также обнаруживает руку царя, любителя и мастера «грубианской» полемической литературы188. Указанные соображения представляются нам справедливыми, но лишь по отношению к грамотам Бельского, Мстиславского и Воротынского. Эти грамоты во многом повторяют и продолжают друг друга. Все они были подписаны в Москве в то время, когда там находился царь, между 2 и 27 июлем 1567 г. Грамоты боярина И.П. Федорова не связаны текстологически с посланиями московских бояр и заметно отличаются от них своей краткостью, сдержанным тоном и наличием сугубо интимных мотивов, полностью отсутствовавших в московских посланиях189. «А ведь же, государу, – писал Федоров польскому королю, – я уже человек при старости… немного жити… Чему же треба тебе по моей старости?»190. Подобные строки, очевидно, не могли быть сочинены никем, кроме самого Федорова. Заметим также, что Федоров написал свои грамоты в Полоцке 6 августа 1567 г., в то время как царь находился в Москве.

Приведенные соображения позволяют оспаривать предположение, будто автором полоцких посланий боярина Федорова был царь Иван.

Духовное завещание Грозного наряду с его письмами принадлежит к числу интереснейших памятников периода опричнины. Источник этот давно введен в научный оборот, но доныне использование его затруднено вследствие двух обстоятельств. Прежде всего завещание сохранилось в единственной, очень испорченной, поздней копии. Помимо того, в его тексте отсутствует точная дата191.

Академик С.Б. Веселовский посвятил царской духовной обстоятельное исследование. По его мнению, Грозный составил свое завещание не ранее апреля-мая 1572 года. В тексте духовной упомянуты имена царицы Анны Колтовской и митрополита Антония, но помолвка царя с Анной состоялась в апреле 1572 г., а Антоний занял митрополичий престол через месяц192. По предположению С.Б. Веселовского, завещание появилось в дни татарского вторжения летом 1572 г., когда Иван вынужден был спасаться от неприятеля в Новгороде и испытывал смертельную тревогу за свою судьбу. Вследствие этого завещание проникнуто тревожным настроением и мрачными предчувствиями. «Подводя итог, – пишет С.Б. Веселовский, – можно сказать, что завещание было написано в промежуток между началом июня и по 6 августа, когда царь… жил в Новгороде в тревожном ожидании исхода неминуемой кровавой схватки его воевод с татарами. Для правильного понимания духовной царя Ивана этот довод имеет очень существенное значение…»193. 6 августа 1572 г. Иван узнал о разгроме татар. Воспрянув духом, он забыл о своем завещании, которое так и осталось черновым наброском, не получившим юридической силы.

По сравнению с аргументами фактическими, аргументы психологического порядка могут иметь лишь второстепенное значение. Анализ практических распоряжений завещания показывает, что духовная не могла быть составлена в течение двух месяцев. Так, в тексте духовной мы находим три противоречивых распоряжения относительно удела князя М.И. Воротынского, явно относящихся к различным периодам времени.