Прогресс

Для того чтобы взобраться на гору, надо некоторые горы срыть. Тогда началось расчленение в наших юных сознаниях. Одни думали: раз приказали, то надо. Другие чувствовали, что не надо равнять равнину, ставшую горой, когда вокруг одни пригорки.

Нельзя с точностью определить, в каком месте Наполеону Бонапарте не принесли ключи от стольного града, потому что этого не было, а гора была. На ее пожухлой траве Коротышка-Император болтал ножками, восседая на своем барабане и, поправляя треуголку на облысевшей голове, кричал «Виват». В окуляре его подзорной трубы пылилось облако уходящих войск противника, и сверкали чистым золотом вожделенные купола Москвы.

Позади были долгие дороги сражений, и теперь под ногами сияла вершина славы.

В начале восьмидесятых двадцатого столетия мы воткнули лопаты на Поклонной Горе, спустились с нее и живем теперь по-разному. А тогда вся компания свалила вниз на проспект Калинина и пошла в известный тогда кабак попить натурального чешского пива, потому что у меня брат там работал очень важным человеком. Пивка попить в те времена было не так просто. Завозилось оно в магазины трижды в неделю и раскупалось в одночасье. Сорт предлагался один – Жигулевское, и разбиралось моментально. Когда был брошен клич: кончай фуфло, пошли по пиву, решение масс стало однозначным. Молодежь пошла под гору.

Комиссар на нас всех бумагу отправил по месту работы. Ругали крепко, но каждый отстаивал свои позиции исторической справедливости с точки зрения измов данного времени. Поскольку прицел пулемета был не особо заточен на сельскохозяйственные нужды, решили оставить пробный посев без надлежащих удобрений. За всеми дебатами прошло время. Поднялось закрытое забрало социализма, и все увидели его открытое лицо. Парк победы без нас расчистили, и вместо горы одно название осталось. Только лопаты наши, одним ударом вкопанные, по сей день там стоят. Хотите, проверьте.

Только техника во главе с комиссарами победу одержали. Ландшафт ровным сделали, чтобы никакому Наполеону на этой горе сидеть неповадно было. Хорошо бы тогда и Кавказ сравнять.

Поднимаюсь по ступенечкам Бабушкиного дома, что стоял на Новоселенской улице близь Крестьянской заставы. Думаю о том, что здесь родилась мама моя, и дядьки мои на свет появились, плечи мои в ширину раздвигались, а ноги уверенно топали по асфальту, и ладони бежали трещоткой по выцветшему забору. Я осознал себя в этом мире, к которому принадлежу, и никогда с ним не расстанусь. В ушах скрипят раскаченные перила, и ноги бегут по истертому камню ступеней. Каблучки мамы цокают наверх, и голос деда, которого я ни разу не слышал, произносит:

– Что-то ты, дока, задержалась сегодня?

– Пап, меня провожали, не стоит беспокоиться.

– Ладно, уж, вот сама повзрослеешь, тогда поймешь.

Все быстро повзрослели, начиная с 22-го июня 1941-го года. После войны в свои 49 дед умер, не дожив до моего рождения десять лет, а другого деда похоронили через год после моего появления на свет.

Оба поступили неправильно и лишили Дедства ребенка, который говорил:

– У меня бабок до фига, а деда ни одного.

Когда по дырам из небес

Прольется ливень мимоходно,

Ударят с градом или без

По стеклам, крышам, как угодно.

Когда напенится река,

От судороги ногти побелеют,

А ветер гонит облака,

На волнах гребни поседеют.

Глазами встретимся с тобой.

И ты без слов поймешь – я твой.

И капельки дождя из глаз

Дополнят ливень.

Мы познакомились… Ах, случайно не бывает. Когда ломали Новоселенскую улицу, мы с другом Ромкой развлекались, бегая по трубам. Был котлован. Был бульдозер. Мы жили на окраине Москвы, но все равно прикатывали на велосипедах сюда посмотреть…

Мама всегда на работе, папа тоже. Кузьминской шпане надо было показать, откуда ты. Самоутверждение. Главный козырь – брат в армии. Придет, ну тогда все получат.

Самое главное в дворянстве – это происхождение. Местные кузьминские короли песочниц отвергали мое таганское происхождение, потому что меня всегда сопровождала бабушка и даже завязывала шнурки на ботинках. Все решения дворовых проблем заканчивались появлением Бабы Маши и капитуляцией всех остальных бабок, теток, отцов, матерей и всего отряда, который мог противостоять ее внуку. Она отслужила бы за меня в армии и стала бы замечательным замполитом в действующих войсках на любой территории, где служит ее внук. Только скрутило ее. Мастера Боткинской больницы ничего не смогли. Бабушка умерла. Мама закурила. Я стал взрослым.

Из кузьминских хрущебок мы добирались до Таганки. Колеса велосипедов прекращали вращение, и мы выходили на помойку, где можно было найти все, что угодно для счастья, которого нельзя получить дома.

Потом ехали в Измайлово или на Соколиную гору. Нам было по десять лет от рождения.

Запрещаю все это читать детям до шестнадцати.

Стихи про медведицу… Не ту, а эту

Когда мне одиноко и тоскливо

И не с кем поделиться, рассказать,

То я смотрю на бисерное небо,

Так хочется Медведицу обнять.

И, кажется, что вдруг ты сходишь с неба

И ласково мне лапу на плечо

Кладешь так бережно и тихо,

Что стало вдруг на сердце мне легко.

До самого утра мы проболтаем.

Но вот крадется дымчатый рассвет.

Ты мне косматой лапою помашешь

И гасишь искорки планет…

Мне было одиннадцать, когда нацарапал я эти строчки на ватмане, потому что простой бумаги не нашлось, а папа с мамой в КБ работали.

Выпью с вами… Вспомню Венечку. Так вот, когда отошло, продолжу.

Катаемся на велосипедах. Тогда по всей Москве стройка происходила. Остановились. Перед нами котлован, труба через него. Почему-то надо перейти на другую сторону. Шли по трубе диаметром в десятикилограммовый арбуз и длинной в ширину станции метро. Внизу пропасть с пятиэтажный дом и какие-то строительные сваи с плитами. Перешли на ту сторону, а велики остались на этой. Надо возвращаться. Пошли обратно. Вот тогда, почему-то было страшно. До сих пор, как говорили пацаны, очко жим-жим над котлованом, глубина которого остается на всем пути жизни моей.

Это все мелко. Глубина заключается в осознании того, что с тобой происходило и могло произойти, если бы… Неправда заключается в отрицании отрицаемого, потому что невозможно отрицать то, что было, и не стоит заниматься словоблудием в отношении русского языка, когда Государственная Дума рвет горло над этим вопросом, нам нет разницы на чем спать, на матрасе или матраце. Хотелось бы, чтобы он был приятен нашим бокам во всех отношениях.

Нельзя сказать – извиняюсь. Можно произнести – извините.

Пока многие думают о том, какое слово произнести, другие без слов делают то, что словами передать не получится.

Познание в том, когда приходит момент, который неотвратим, а ты понимаешь это и ничего не можешь противопоставить, и осознаешь свое бессилие перед могуществом всего, что ты не понял, в тот момент, когда хотел понять.

Когда приходит неизбежность – страшно.

Когда осознаешь, легко.

По случаю сойдемся в рукопашной.

И финочку получим под ребро.

Мы должны понимать то, что ведет к неизбежности.

Неизбежность – это наказание, или совершено противоположное этому слову понятие – прощение, без которого невозможно восприятие земного существования. Иными словами, человеческая жизнь на земле, которая сама по себе является случайностью, заключается в промежутке между наказанием и прощением. Думается, что все мы, здесь народившиеся вновь, посланы для того, чтобы получить прощение за то, что натворили те, кто был здесь до нас.

За притихшими гудками телефонной трубки открывается вечность дальнейших встреч. Когда-нибудь мы все разложим по полочкам, но пока -

никто не ответит на мой гудок.

Виновник всего происходящего "поехал дальше" по дороге в открытое пространство.

Под колесами гибнут тысячи ежей, перебегавших всем семейством автомобильную трассу, стада баранов добровольно идут за вожаком на бойню, вожак уходит отдельным коридором, возвращается в начало следующего стада, а предыдущее идет на котлеты. Число чисел пресмыкающихся появляются на свет с тремя головами вместо одной, а это образ кающихся…

Ужасно, только, когда не чувствуешь страха.

Что самое страшное было в моей жизни?

Самое страшное – это папа.

Любимый мой папа,

Присутствующий в каждом дне моей юности.

Ни одной строки. Только думы.

Песен про отцов почти нет.

Только если про капитанов поют…

Ох, лупил два раза меня батя,

Голова моя безумная трезвела.

И подошли наши пельмени…

Потому ЧТО ТЕСТО вдруг созрело.

Навертели фарша, и без лени

На огне пельмени закипели.

Ты скучаешь, вата сыпет с неба.

Пронесутся белые метели.

Чтоб в Раю далеком без пельменей

Мы на пальмах сильно не жирели.

Мы – это люди, получившие все возможные категории в своих трудовых книжках и не только. Нам всего-навсего от пятидесяти до бесконечности. Мы поколение, которое готово еще ко всему.

За бортом столько настоящих людей, которых унесло волной. Шлюпки на этих волнах подбирают не всех, потому что места заняты наполовину теми, кто на них даже не опустится. Многие утонули. Но львиная доля добралась до берега. Только те, кто остался, готовы сойти со своего пирса…

Нынешние боцманы надели капитанские фуражки. Судно переходит на иные скорости и начинает ходить под себя. От форштевня разлетаются брызги разума, а в кильватере крутятся глыбы мозгов, по которым уверенно прошел настоящий ледокол. И чем больше скорость, тем больше крошево. А потом – спокойная гладь без ряби, но качает. В этот момент налетают чайки, потому что многих начинает тошнить. Мертвая зыбь выворачивает наизнанку.

Закончив монолог, мне захотелось воды. Просто воды выпить. Где взять?

Проводница сказала, что питьевая вода временно закончилась. Поэтому, когда доберусь до места назначения, начну колодец рыть.

Байки из колодца

Один мальчишка любил подходить к срубу колодца, смотреть вниз и кричать потихоньку. Кричал он разные слова, и колодец отвечал тем же, но по-другому, и разное эхо разносилось в скрытом смысле каждого слова.

Нежное, как стекло,

Липкая, как бумага,

Память стучит в окно.

В печке забилась тяга.

Прочь раздувая дым,

Сам меж собою споря,

Может поеду в Крым,

Может повешусь с горя.

Но, раздробив стекло,

Сам весь в своих осколках,

Лягу совсем на дно

Иль отлежусь на волнах.

Просто во сне дурковать,

Блажь на подушку льется,

Утром бы все понять,

Утро в глаза смеется.

Выхожу на станции ноль один, НУЛЯ НЕТ, А ОДИН ЕСТЬ. Пересекаюсь мыслями с прочими цифрами, но выхожу на прямую железнодорожную. ИДУ ПО ШПАЛАМ, и нет мне дела до того, в каком направлении рельсы проложены, главное путь направлен параллельными линиями, результатом производства металлургических комбинатов. Важно шаг приравнять к шпалам. Семеню, как по буквам. Неудобно ступать, а идти надо. Спотыкаюсь о шпалы. Щебенка хрустит, как черствый сухарь в зубах молодого солдата. Сколько их полегло на этом направлении и на том тоже. Вот бугорок прохожу, на нем ничего, кроме малины, а под ним – Царствие Небесное. Присел рядом. Камешки из обуви вытряхнул. Пить хочется.

Байка первая

Бомбежка была на наши позиции, но наступать не стали. Сидим в земле, представленной воронками от взрывов. Кучками сидим. Кто где уцелел, там и угнездился. Губы слиплись, не говоря про все остальное. Только высунись, он очередями по всему, что движется в несколько пулеметов пристрелянных. Связь между небом и землей у всех была, только больше никакой связи не было. Никто не знает, что там слева, а слева не знают, что там справа. Наши пулеметы тоже по ним работают. Мы в своих воронках, и они в своих. Кровь тоже жидкая, но ей не напьешься. Солнце жарит. Хочется выпить реку, только из убитого Витьки перестало течь, запеклось все. Вдруг слышится топот и скрип колес телеги. На полном скаку между нами и ними врывается конь, запряженный бочкой с водой, и останавливается посреди нейтральной полосы. Пулеметы заглохли, а конь стоял до тех пор, пока разливали воду по флягам они и мы. Потом разбежались по позициям люди с флягами, наполненными водой. Конь ушел с поля боя, а люди остались с той и другой стороны. Только с третьей стороны прозвучал выстрел. Лейтенант застрелился из табельного оружия. Тишина потом была долгая. После началось снова. Визг, скрежет, вой и плачь проходили через жерло коловращения, чтобы выползти наружу месивом кровавой каши с запахом серной кислоты и ладана. Это произошло много лет спустя, после великой победы 45-го, и началось с поминок моей роты, принадлежащей отдельному саперному понтонно-мостовому батальону, отправленного в Афганистан еще до начала официального ввода Советских войск на его территорию. Будучи ноябрьским дембелем-78, я отсылал новогодние поздравления уже не существующим адресатам. Только об этом чуть ниже.

Когда я выпил свои первые фронтовые сто грамм, то осознал, что этой дозой не отделаешься, а надо знать меру. Мера бывает разная. Для разгона. Для успокоения. Чтоб догнаться. Чтоб нажраться. Можно еще невозможное количество мер перечислить, но самое главное – осознать критическую точку. Венечка Ерофеев свою точку определенно знал, Гоголь тем более. Оба сошли с ума, или мир сдвинулся с рельс, пришпандорив к обочине Мертвых душ вялотекущую блевотину «Москва – Петушки».

Сегодня мне страшно. На современной сцене ставят невообразимое. Многие мои современники не знают, кто такой Ленин. Неужели я такой старый, а мне всего пятьдесят четыре? Один из моих дедов уже умер в этом возрасте, отвоевав Великую Отечественную во фронтовом тылу. Когда даже его дочь, моя мама, не знала, на каком производстве он работает. Только ноги его распухали до размера хорошего бревна, а топить печку было нечем. Только младший мамин братишка, привезенный из Башкирской эвакуации в Москву, увидев яблоко, сказал: «Какая красивая картошка». Причем это элитные дети. Не в нынешнем смысле, а в том, что папа стоял у окна вечерами и ждал, когда его семнадцатилетняя дочка придет домой с прогулки, а потом уходил в ночь на работу руководить предприятием замкнутого цикла.

Нынешнее, безусловно, срастается с настоящим. Не знаю, что такое настоящее.

Настоящий цвет.

Настоящий блик.

На столе предмет.

Я к столу приник.

За столом своим

Я смотрел в окно.

Сяду перед ним

И протру стекло,

Под которым жизнь,

За которым цвет.

«Пьяному от радости

Пересуда нет».

Здесь Есенин жил,

Пушкин ночевал.

Я все тот, как был.

Был и не пропал.

Письменный мой стол,

Мой ночной причал.

На тебе порой сына пеленал.

И в созвездьях плыл

И ура кричал.

Мой, братишка, стол,

Мой немой причал.

Вторая байка из колодца

Промежуточная жизнь. Пробовали? Знаете? Может, дополните ведро из колодца, а может, выплесните все ведро.

Сегодня мы спьяну поговорим о бесконечности. Параллельные рельсы лежат на земле. Колеса стучат по бесконечному пути нашей мысли, а все остальное переходит в отголоски стука нашей памяти и складывается в стройную мелодию колесного ритма, говорящего о том, что надо накрыть маленький столик, расслабиться и закусить. На то она и промежуточная жизнь.

Это – от пункта А – до пункта – Б.

Байка очередная

Скучная жизнь.

Все знают, что в определенных ситуациях хочется удавиться, только не каждый может это желание удовлетворить, потому, что, как правило, только петлю на шею наладишь – жизнь налаживается. Главное, чтобы табуретка под ногами в этот момент не подкосилась.

– Так будет мебель достойна нашего времени, и мы достойны наших табуреток! – вскричал Венечка и рванул из электрички, открывшей ему двери со всеми возможностями на станции «Товарная».

Возможности уже закрывались, и, продавливая свое тело между ними, Веня выплеснулся наружу целиком, но руку пришлось выдергивать. С рукой все в порядке, но ремешок от часиков отцовских порвался, и упали они на перрон прямо под ноги. Все хорошо, но стрелки остановились.

Он не знал, как называется эта станция и не предполагал, что эта остановка времени на его ручных часах «Победа» сыграет определенный туш в марш-броске его размеренного и приятного во всех ощущениях путешествия.

Присев на чугунную лавку с выломанными поперечинами, вздумались мысли:

Опять до икоты зевал от работы.

Простите за резкость начала.

И приступы рвоты

Уж после икоты

В столовой еда вызывала.

Отмучившись вскоре,

Налаявшись в споре

О воле, о доле, а также футболе,

Я снова в пивную,

Мою разливную,

Такую родную попал.

Помянем же стоя

Период застоя.

Он вынянчил нас и сковал.

Пусть кто-то из строя

Не выдержал боя.

И после запоя пропал.

Мы старые лозунги сняли.

По-новому мыслим и пьем.

– Засранец какой, этот Сталин!

И Берия тоже при нем!

Угробили в корне идею.

Нет веры в небе и во мне, -

Кричал Селеван, соловея,

Соседа стуча по спине.

– Во всем виноваты евреи, -

Резонно заметили мне, -

Мы с вами, ребята, по шею

Поэтому в самом дерьме.

Потом загрустили и пили

За веру свою без креста.

И Яшку пинком наградили

За то, что распял он Христа.

И Яшка нам клялся, божился,

Что этого сделать не мог.

Покуда вконец не напился,

Признался во всем и умолк.

Его мы, конечно, простили.

Нет зла в православной душе.

И даже домой дотащили,

Вернув под расписку жене.

После таких стихов молодого автора, хотелось бы продуть форсунки, смочить глотку и вприглядку обратиться к нынешнему пирогу, который продается на каждой станции. Пирогов, кстати, не нашлось, но продавались чебуреки, бигбармаши, шурмашы, брокдельмаши и сосиски в тесте. «Последнее очень органично», – подумал Венечка и залез в карман, чтобы выпестовать из него свою состоятельность, но карман никак не открывался. Там внутри все есть, но рука почему-то все проходит мимо. Щупаешь рукой и понимаешь, что вот оно, а в руке ничего. В кармане есть, а в руке пусто. Двумя руками начинаешь дербанить свой карман. Точно, там есть что-то осязаемое, но вытащить не получается. Снимаешь с себя свой верхний прикид, берешь его за шкирку и шмонаешь со всех сторон, потому что там должно быть то, что надо, и ощущаешь, вот оно есть. Трясешь его в бессильной злобе и, наконец, понимаешь, что карман пришит наоборот, и подход к нему нужен особый, то есть в правый карман надо влезать левой рукой, а левый брать с противоположной стороны. Это в нашей стране все так делается.

Успокоившись по этому поводу, залезаем в карман лежащего в пыли и затоптанного верхнего прикида и находим там то, что искали…

Что ищем мы в кармане пиджака:

Обрывки фраз, начало темы.

Суровые и серые века

Нас грели вместо пиджака

И уводили нас под стрелы,

Которыми клялись, с которыми роднились,

И флягою одной делились.

С кем пробивались до конца.

Пусть будет тихим уголок,

Где мы с тобой однажды ляжем,

И разгорится уголек,

И печь в трубе обрушит сажу.

И никому, уж, не понять,

Зачем плела судьбу кукушка.

Умножим все на двадцать пять

И просто ляжем на подушку.

И никому ни дать, ни взять,

Какие могут быть игрушки.

В тебя всегда я обречен стрелять,

Уж, как могу, заряженною пушкой.

Пусть батарея Тушина стоит,

Бородина нас слава не приемлет.

Отечества огонь горит.

Гусар на сеновале дремлет.

«Это все отступление от темы», – подумал Венечка и, разобравшись в своем френчике, купил-таки дозу, принял ее и сел на пригорке в раздумье.

Приход начался с подхода к колодцу, потому что жажда почти закупорила глотку, но впереди летящего вниз ведра неслись слова: Ур-р-рааа…

На плацу солдаты стоят. Бравые, но грязные. Обмундирование потрепанное, но лица счастливые. Ура кричат не потому, что отвечают на слова пьяного генерала, рвущего перед ними глотку о чувстве выполненного долга, а от головокружительного чувства собственной целостности. Никому нет дела до целехонькости этой страны с ее начертанными кем-то границами, суверенитетами, независимостями, вероисповеданиями, конституциями и законами, натертыми крупной морковкой вперемежку с нашинкованной капустой. Эти счастливые люди только что были там, где вообще нет законов, даже военного времени законов нет, потому что войны нет, а время есть. Остановившиеся мгновенья для тех, кто стоял здесь рядом на этом плацу до похода на Ту сторону, за границей которой они остались навсегда. Вечная память, говорят. Ничего нет вечного, только Загробная жизнь может быть вечной, но это не для каждого…

А Бог един для левых и для правых,

Косых, кривых и для прямых,

Для всех для нас Он будет переправой

Меж берегами мертвых и живых.

Выходим на точку. Городок. Что будем делать, не знаем толком, но задача конкретная – боевиков загасить. Все уже в разрухе. Камень на камне. Вчера наших здесь в объеме взвода положили. Вонища от разложившегося контингента удручает. Тихо. Они молчат. Где они – непонятно. Приказ есть, а их нет. Пацаны наши все натасканные уже, не то, что поначалу.

Ориентировка конкретная. Передвигаемся по начертанному плану. Тихо. Расслабляемся. Отдыхаем. Жарко. В голове колодец. А за колодец рядом, как полцарства за коня, отдашь не думая. Слиплось все и хочется смеяться. Смеемся – не получается. Уже нечем смеяться…

В тенечке брони расположились… Лежим на пару с доктором. Вдруг метрах в двадцати шлепнулся привет со скалы. Обыкновенный кусок мыла с дымящимся хвостиком упал и шипит. Тишина, как в космосе. Только тротиловая шашка и догорающий хвостик бикфордова шнура. Нет звука двигателя, нет мата ротного, нет мычания раненых, нет скрипа зубов и криков отчаяния, только последний звук горящего времени на отрезке дымящегося остатка нескольких секунд, отделяющего всех от бесконечности.

Заглохло все. Доктор свалил за колесо. Остальные даже внимания не обратили. Вернее, сделали вид, что их это не касается. Кто-то отвернулся, а кто-то так и уставился на догорающий отрезок своей жизни. Наплевать. Так все надоело, что даже плевать нечем. Не произошло взрыва. Такое часто бывает. Оператор с видеокамерой лежал, так и отснял все это одним планом. Когда все поняли, что случилось, такое началось, что никакой дирижер не мог бы управлять ударным ансамблем песни и пляски ударных инструментов, выступающих на сцене под овации обезумевших поклонников. Горы должны были рухнуть, но не рухнули.

Из колодца. Полведра холодной воды. Полцарства – за полведра.

Дым на самом деле заволок все кругом. Никаких ориентиров. Руку поднимаешь, а конца пальцев не видно. Водички бы попить. Водички нет. Кончилась. Кончилась водичка в берегах, а берега остались. Крутые берега, но без воды. Вода в море ушла и смешала свою сеть с соленой мутью океана, где берегов не видно и воды не попьешь. Зачем такая вода нужна? Выпил рассольчику из-под огурчиков и развалился бы на бережке, на пригорочке обрывчика, речкой проложенного. Речки, уж, нет, а обрывчик остался. Стою на краюшке обрывчика, ломаю краюшку хлеба припасенного, жую и юшку вспоминаю, на костерке здесь некогда сготовленною. Обрывчик тот же. Смотрю вниз под ноженьки. Вот, твою мать, и утопиться негде.

Стихи о воде, моей жене и любви моей бесконечной, которая заполняет пересохшие русла рек и свободным ветром приклоняет деревья пред нашими предками.

Занесло, братишка, занесло

Нас землею, комьями и глиной,

Это место, уж, травою поросло.

И поет нам голос соловьиный.

Чтоб отослать последний дар

От нашей пушки из разбитой батареи

Крадущимся лучам горящих фар

В открытом бездорожье, как стемнеет.

И зарядили пушку мастера,

И приготовились к последним стрельбам.

Как некогда отцы их, юнкера,

Защищали свою честь от шельмы.

Налетели Юнкерсы с небес

И по снегу шили гладью.

И Бес тогда сошел с небес

Послав нам адовы проклятья.

Тут Венечка представил себе невозможность всего происходящего, засунул руку в карман и вытащил оттуда смятый листок. Там были цифры. Он разгладил его на ладони. Одни цифры. Цифры складывались в слова, слова – в буквы, а буквы представляли собой хаотическое построение мысли в состоянии полета, скорости и непримЕримого счастья, накрывшего собой все человечество. Причем именно эта буква «Е», именно в слове «непримИримый» восставала с протестом, потому что смысл этого слова в голове Венечки происходил не от мира, а от меры. Он прикинул меру длины от станции до бесконечности, подошел к колодцу и шагнул в пропасть несущегося навстречу времени.