Семнадцать лет в советских лагерях

Андре Сенторенс

Семнадцать лет в советских лагерях

Andrée Sentaurens

Dix-sept ans dans les camps soviétiques

* * *

© Editions GALLIMARD, Paris, 1963

Печатается с разрешения издательства Editions Gallimard

© Д. Белановский, перевод с французского, послесловие, 2021

Иностранцы в ГУЛАГе

Книга Андре Сенторенс на русском языке

Воспоминания иностранцев, прошедших ГУЛАГ, в большинстве случаев публиковались в России спустя десятилетия после их написания.

Так, книга Густава Герлинг-Грудзиньского «Иной мир» о советском лагерном мире впервые вышла в России в 2011 году, спустя 60 лет после первой публикации на английском языке и более 30 лет после первой публикации на русском языке в лондонском издательстве.

Книга воспоминаний «лагерного врача» Ангелины Рор «Холодные звезды ГУЛАГа» была издана в России в 2006 году – через семнадцать лет после первой публикации в Австрии.

Книга Андре Сенторенс «Семнадцать лет в советских лагерях» также выходит в издательской программе Музея истории ГУЛАГа и Фонда Памяти через 58 лет после публикации в Париже в 1963 году в издательстве Gallimard. Долгие годы она хранилась в спецфондах библиотеки Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и была недоступна для широкого читателя.

На Западе издания такого рода прошли волной в середине 1950-х годов, после смерти Сталина, следующая волна пришлась на конец 1980-х – начало 1990-х годов: вспышка интереса к литературе ГУЛАГа понятна, это годы «перестройки».

Поначалу в числе этих публикаций были воспоминания только иностранных коммунистов – тех, кто прибыл в 1920-е и 1930-е годы в Советский Союз, поддерживая молодое государство, строящее социализм, верящих в коммунистические идеалы и обвиненных по традиции в шпионаже во время Большого террора. Позже стали появляться и воспоминания переживших сталинские лагеря после Великой Отечественной войны.

В числе переведенных на русский язык – изданные уже в 2000-х годах книги Иштвана Эркеня «Народ лагерей» о венгерских военнопленных, Шарля Митчи «Тамбов. Хроника плена. 1944–1945» о судьбе эльзасских французских военнопленных, насильственно призванных в немецкую армию, Юзефа Чапского «Старобельские рассказы. На бесчеловечной земле» о судьбе поляков, попавших в советский плен в 1939 году.

Но, наверное, сегодня самым запоминающимся иностранцем, пережившим ГУЛАГ, можно назвать Жака Росси и его книгу «Справочник по ГУЛАГу» 1991 года издания.

Судьба Андре Сенторенс отличается от судьбы других иностранных авторов, переживших ГУЛАГ. Она не была коммунисткой, была далека от политики, когда в двадцать лет впервые приехала в Россию. Ничего не предвещало того ада, который предстояло пережить: тюремное заключение и два срока в лагерях – Темлаге, Кулойлаге, Ягринлаге и Вятлаге.

Французское издание воспоминаний Андре Сенторенс неспроста попало на полку спецхрана. Острый и критический ум молодой свободолюбивой француженки позволил многое запомнить и подметить: страх, ложь, пропаганда и насилие бытовали не только за колючей проволокой в Советском государстве рабочих и крестьян.

Двадцать первую главу воспоминаний Андре назвала «Я снова свободна», а последнюю – «Конец кошмара». Андре после долгих лет лагерей и ссылок удалось вернуться на родину. А мы возвращаем читателю незаслуженно забытое имя мужественной женщины – Андре Сенторенс.

Российское издание книги воспоминаний Андре Сенторенс отличается от французского: мы дополнили его документами из архивов ЦА ФСБ и УФСБ по Архангельской области, редкими фотографиями из личных коллекций.

Книгу готовили к публикации более двух лет: помимо переводчика над ней работали научные и литературные редакторы, Центр Документации Музея истории ГУЛАГа, дизайнеры. Мы благодарим всех причастных к этому изданию.

Особую благодарность выражаем Василию Рудомино – за существенную поддержку архивных исследований и перевода книги, Дмитрию Белановскому – за самоотверженность в поисках личного архива Андре Сенторенс, дизайнерам – за стойкость и талант в создании книги, Музею современного искусства «Гараж» – за финансовую поддержку проекта и издательству АСТ – за партнерское участие.

Надеемся, что книга Андре Сенторенс откроет новую страницу в издательской программе Музея истории ГУЛАГа и Фонда Памяти – направление «Иностранцы в ГУЛАГе». Мы уже начали работать над переводами книг авторов-иностранцев, переживших сталинские лагеря, но еще не известных российскому читателю.

Устные свидетельства иностранцев в ГУЛАГе представлены в проекте «Мой ГУЛАГ»: mygulag.ru. Серия публикаций начинается с интервью немца Дитриха Шопена, выжившего в Озерлаге.

Роман Романов, директор Музея истории ГУЛАГа, руководитель Фонда Памяти

1. Славянский шарм

Я родилась в 1907 году на ферме недалеко от города Мон-де-Марсана. Мои родители были бедны. В нашей семье я была младшей из пятерых детей. Я полностью унаследовала характер своей старшей сестры Мари-Луизы, которая сейчас стоит и наблюдает из-за моего плеча за тем, как я пишу эти строки.

Наш отец умер, когда мне исполнилось пять лет, и матушка вела хозяйство одна. Ее жизнь была суровой, очень суровой, но те редкие минуты, которые ей удавалось выкроить из утомительной работы, она посвящала мне, своей любимице. Несмотря ни на что, у меня было счастливое детство. Сестра Жанна была для меня второй мамой, а нашу очаровательную и улыбчивую сестру Марию (теперь она живет в Нью-Йорке) я иногда выводила из себя. Но больше всех я обожала брата Жана, заменившего мне рано ушедшего отца. Увы, я недолго находилась под его опекой: мне было всего семь, когда брат погиб в первых сражениях войны 1914 года.

В то время в сельской местности еще не существовало таких бытовых удобств, как сегодня. Размеры нашего маленького участка вынуждали нас жить на самообеспечении, и я бывала чрезвычайно горда, когда мне поручали пасти стадо из шести коров или возвращать в загон домашних птиц. По правде сказать, я не особенно страдала от отсутствия друзей-сверстников и хорошо играла сама с собой. Старшие сестры всегда были заняты работой, и мне приходилось самой рассказывать себе разные истории. Эта привычка мне очень пригодилась много лет спустя в карцерах и тесных одиночках тюрем.

Свободолюбивая и своенравная, я с трудом переносила школьную дисциплину. В классе я вела себя так же озорно, как и дома, за что часто бывала наказана. Когда мне исполнилось тринадцать лет, я без сожаления распрощалась со своей учительницей. Я и слушать не желала о том, чтобы продолжать учебу, и тогда матушка сочла благоразумным отправить меня в город Ош, где работала портнихой моя сестра Жанна. Должна признаться, я оказалась неспособной к портняжному ремеслу, и это очень раздражало сестру. Однажды Жанна крепко отругала меня за какую-то оплошность. Мой главный недостаток – на меня нельзя давить. И когда сестра закончила меня распекать, я уже приняла решение: уезжаю. Не слишком задумываясь о своих дальнейших планах, я скопила денег на билет в вагон третьего класса. Зимним утром 1922 года я села в поезд до Парижа. Мне было пятнадцать лет, в моей сумочке лежало четыре франка.

В то время Луиза, одна из моих кузин, работала горничной в зажиточном доме на авеню Оперá. Благодаря ей мне удалось устроиться няней в семью корсиканцев, проживавших на рю Даниэль Лезюэр. Переполненная счастьем, я не могла поверить тому, что наконец-то стала парижанкой. Я служила у своих первых хозяев до июня 1924 года, а когда мне исполнилось семнадцать, я уже возомнила себя настоящей барышней, и мне хотелось заработать побольше денег, чтобы стать более свободной. Я нашла место прислуги на рю Вожирар.

Мне едва исполнилось восемнадцать, когда однажды утром я увидела в витрине булочной объявление о сдаче комнаты на той же улице – рю Вожирар, 148. Собственное жилье сулило мне желанную свободу. Кто мог тогда предположить, что несколько строк этого объявления решат мою судьбу и, вместо того чтобы осуществить свою мечту и стать свободной женщиной, я на долгие годы окажусь в заключении?

Комнату сдавала некая мадам Кестер, проживавшая в восьмикомнатной квартире вместе со своей дочерью Ольгой. Я не знала, чем зарабатывают на жизнь эти русские женщины, бежавшие из России после революции. Они вели весьма скромный образ жизни. Мадам Кестер прекрасно говорила по-французски, ей было не более сорока, но из-за крупного телосложения она выглядела старше своих лет. Она радушно приняла меня, хотя ее немного позабавила моя застенчивость. Указанная в объявлении комната находилась на восьмом этаже, и, поскольку удобств в ней не было, мадам Кестер предложила мне пользоваться их кухней для готовки и стирки. Войдя в дом, я ощутила знакомую семейную атмосферу, по которой соскучилась после отъезда из Мон-де-Марсана. Кроме того, мне очень понравилась Ольга, почти моя ровесница, с которой нам суждено было подружиться.

Мон-де-Марсан. Здание мэрии. Начало XX в. Из архива А. Ляфуркада

Мон-де-Марсан. 2018. Фото Д. Белановского

Не могу сказать, по какой причине Кестер, будучи эмигранткой, поддерживала тесные отношения с некоторыми сотрудниками советского полпредства. Правда, тогда подобные вопросы меня почти не занимали. Все свободное время я проводила с Ольгой. У нее было французское гражданство, и ее недавно приняли в Оперá танцовщицей, где она выступала под сценическим именем Ольга Кирова. Вероятно, под ее влиянием я отказалась от места домработницы и поступила ученицей в переплетную мастерскую на рю Пантеон. Мне нравилась атмосфера рю Монтань-Сент-Женевьев и бульвара Сен-Мишель. Сейчас я думаю, что это были лучшие годы моей жизни. После работы я спешила в дом к Кестерам, где часто помогала Ольге готовить танцевальные костюмы. Иногда мне случалось сопровождать ее в Оперá и присутствовать на репетициях.

Как-то вечером, выйдя из своей мансарды, чтобы, как обычно, провести вечер с мадам Кестер и ее дочерью, я неожиданно встретила у них посетителей. Боясь показаться нескромной, я хотела было вернуться к себе, но меня удержали, и я с трудом выдержала несколько часов, слушая, как хозяйки болтают по-русски с гостями – двумя пожилыми грузинками, которых сопровождал молодой, но уже склонный к полноте человек с типичной восточной внешностью. Мне объяснили, что юноша изучает в Париже медицину, а эти две дамы приехали из Тифлиса[1] его навестить. Таково было мое первое настоящее знакомство с русскими.

Дом в Париже на рю Вожирар, 148, где Сенторенс снимала комнату у Э. Кестер и О. Кировой. 2018. Фото Д. Белановского

После того вечера посетители из России стали заходить к мадам Кестер все чаще. Хотя с тех пор прошло много времени, я прекрасно помню приятную молодую супружескую пару Крыленко. Мадам Крыленко[2] работала в советском полпредстве. Это была женщина невысокого роста с невыразительной внешностью, а вот ее муж, статный мужчина, выдававший себя за американца, произвел на меня сильное впечатление. Неосознанно я постепенно вошла в этот славянский мирок, где каждый норовил привлечь к себе внимание. Наибольший интерес ко мне проявлял Фрадкин, молодой инженер, также работавший в советском полпредстве на рю Гренель. Черноглазый и не по годам седой, он выглядел очень милым, но вызывал жалость, поскольку был вынужден ходить с тростью: одна нога у него была немного короче другой. Он пытался за мной ухаживать, но я быстро его отвергла: в моих деревенских генах сохранилось отвращение к уродству и увечьям.

Радикальные перемены в моей жизни произошли в канун Рождества 1925 года. В тот вечер мадам Кестер устроила вечеринку, и в числе тех, кто еще не был завсегдатаем этого дома, мне представили улыбчивого молодого человека с приятной внешностью. Ему было около тридцати, звали его Алексей Трефилов. Он плохо говорил по-французски, и мы с трудом понимали друг друга. В этом блестящем, как мне тогда казалось, обществе меня считали хорошенькой, и я заметила, что Трефилов оказывает мне больше знаков внимания, нежели другим присутствующим на вечеринке дамам, что, разумеется, мне льстило. Останься я на семейной ферме, была бы сейчас вынуждена принимать ухаживания соседских крестьян, – думала я в свои восемнадцать лет и радовалась тому, что считала бесспорным успехом.

Ольга Кирова. Фото из газеты L’Ouest-Éclair. 1935

Эмма Кестер. 1921. РГАСПИ

Поднимаясь к себе на рассвете, я представляла свое будущее в розовых тонах и грезила о том, как торжественно вернусь в Мон-де-Марсан с мужем, который вызовет всеобщее восхищение. Очевидно, я слишком высоко воспаряла в своих мечтах, но, как я уже говорила, мне было всего восемнадцать лет. Я знала, что произвела впечатление на Трефилова, и не удивилась, когда 1 января 1926 года он пригласил меня на прием в советское полпредство. С трепетом в сердце я вошла в большой, залитый светом зал, полный людей. Впервые в жизни я ела икру и пила водку. Сейчас не могу сказать, оценила ли я их вкус. Неожиданно наступило всеобщее молчание: на эстраду вышел человек и принялся по-русски декламировать стихи. Это был молодой мужчина с крупными чертами лица, c буйной и вместе с тем аккуратно расчесанной шевелюрой. То, что он читал, звучало настолько эмоционально, что сидевшие рядом дамы то и дело утирали слезы. Я дождалась, пока раздадутся аплодисменты, и спросила Трефилова, как зовут этого господина. Он ответил, что это Маяковский.

Именно в тот вечер, провожая меня из полпредства на рю Вожирар, Алексей признался, что хотел бы познакомиться с моей семьей. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: он готовился просить моей руки. Сидя за туалетным столиком в своей комнате, я так воодушевленно пела, что соседка поинтересовалась, что происходит.

Алексей Трефилов. 1920-е гг. АВПРФ

С 1 января мы с Алексеем уже вели себя как помолвленные. Никогда раньше я не слышала того, что он рассказывал мне во время наших бесконечных прогулок по Парижу. Его слова заставляли меня взглянуть на мир другими глазами. Моя жизнь превратилась в настоящую сказку. Не проходило и вечера, чтобы Алексей не приглашал меня в ресторан, в кино или театр. Я все больше и больше привязывалась к этому человеку и уже считала его своим будущим мужем. Мадам Кестер была в курсе моей идиллии и поощряла меня. Только Ольгу не воодушевляла перспектива моего союза с одним из ее соотечественников. Она не говорила ничего конкретно, лишь отпускала ироничные замечания. Ее предостережения были мне не вполне понятны и лишь выводили меня из себя. Через некоторое время меня спросили, не желаю ли я выйти замуж за русского? Должна признаться, я никогда не задумывалась о национальности Алексея. Для меня он был таким же, как и все остальные, я не видела причин не доверять ему. Алексей никогда не говорил со мной о политике, во-первых, потому что у нас были другие темы для разговоров, а во-вторых, потому что политика меня не интересовала. Я ничего не знала о коммунизме и, честно говоря, даже не думала о том, что мне предстоит жить среди коммунистов. Я помню, как во время прогулки вдоль Сены Трефилов сравнил ее с Москвой-рекой. Это слово – «Москва» – я нашла весьма благозвучным. Когда же мой спутник поинтересовался, не соглашусь ли я, в случае необходимости, поехать в Россию, я воскликнула, что, если потребуется, поеду за ним хоть на край света. Я была искренна. У меня, ездившей лишь по маршруту Мон-де-Марсан – Париж и обратно, идея познакомиться с Россией совершенно не вызывала отторжения, как раз наоборот. Я уже представляла, как однажды вернусь в Ланды[3] и очарую родных своими рассказами и подарками.

Так прошла зима. Видит Бог, мне не на что было жаловаться, однако в глубине души я помнила давние предупреждения моей матушки относительно ухаживаний молодых людей и уже начинала думать, что Алексей запаздывает с предложением руки и сердца. Однако мои отношения с Трефиловым были вполне целомудренными, и я не слишком беспокоилась на сей счет. Как-то мартовским вечером, возвращаясь с работы, я поднималась по лестнице в свою комнатку, когда у входной двери Кестер с удивлением обнаружила мать Ольги, преградившую мне путь. Она взяла меня за руку и, не говоря ни слова, повела к себе. Это было странно, но за несколько месяцев общения с русскими я успела привыкнуть к тому, что моя матушка назвала бы эксцентричным поведением. Мадам Кестер втолкнула меня в гостиную, где я увидела сидевшую в кресле Ольгу, что-то невнятно пробормотавшую в ответ на мое приветствие. Я решила, что она, должно быть, не в духе или повздорила с матерью, что случалось довольно часто. Тем временем мадам Кестер усадила меня напротив и торжественно объявила, что Алексей Трефилов, в отсутствие моей матери и дабы соблюсти приличия, попросил у нее моей руки. От неожиданности у меня перехватило дыхание, кровь прилила к щекам. Сделав неуместное замечание в адрес столь церемониальной атмосферы, Ольга грубо расхохоталась. Ее мать притворилась, что ничего не слышит, и важно спросила, какой ответ она должна дать Трефилову. Естественно, я ответила, что Алексей мне чрезвычайно симпатичен, я полагаю, что он меня тоже любит и что я не вижу препятствий к тому, чтобы стать его женой. Тут мадам Кестер дала волю своей экспансивной натуре: расцеловав меня, она заявила, что очень рада моему решению и уверена, что я буду счастлива с Трефиловым. Мы смеялись и плакали, как две идиотки, в то время как Ольга вносила разлад в наш дуэт. Она назвала нас сумасшедшими, а потом начала упрекать мать в том, что та вмешивается в чужие дела. Обескураженная, моя хозяйка расплакалась, но это уже были не слезы радости. Я не понимала, что происходит. Тогда Ольга стала умолять меня подумать о том, куда я еду. Она говорила, что я даже не представляю себе, какой будет моя жизнь в СССР, если я отправлюсь туда со своим мужем, и что мне лучше выйти замуж за кого угодно, только не за большевика. Но влюбленной ли девушке прислушиваться к голосу разума! Тогда я наивно предположила, что подруга просто завидует мне, но теперь понимаю, что, будучи более здравомыслящей, чем ее мать, она догадывалась о том, что ожидает меня в случае, если я стану Андре Трефиловой. Как я могла поверить ее предостережениям, если все русские, которых я встречала, были так любезны со мной, так хорошо воспитаны? Когда Ольга наконец поняла, что не сможет меня переубедить, она вышла из комнаты. С ней ушел и мой последний шанс избежать череды грядущих несчастий.

Мне еще не было девятнадцати, поэтому на мой брак требовалось согласие матери, которой я немедленно написала. Не сомневаюсь, моя бедная матушка, не слишком понимая, что означает этот брак, недоумевала, почему бы ее дочери не взять себе в мужья француза, но, уже привыкшая к моим выходкам, не стала возражать против нашего союза. Убедить сестер оказалось труднее, особенно Мари-Луизу: грозная старшая сестра закатила мне скандал, рассудив, что если я выйду замуж за русского, то она меня уже никогда не увидит. Луиза была упрямой, но и я была такой же. Она прекрасно это понимала и в конце концов дала свое согласие. Итак, 10 апреля 1926 года в мэрии XV округа Парижа я стала мадам Алексис Трефиловой. Свидетелем с моей стороны была подруга с работы, со стороны жениха – секретарь советского полпреда Безухов. Алексей и слышать не хотел о венчании. Хотя я не была особенно религиозной, без церковного благословения этот брак, как мне казалось, был недействительным.

Свидетельство о браке Андре Сенторенс и Алексея Трефилова, выданное в Париже 10 апреля 1926 года. Из архива Жерара Посьелло

Свадебный ужин состоялся в советском полпредстве на рю Гренель. Я восхищалась подарками, которые мне преподносили, и впервые оценила приветливость, доброжелательность и радушие русских, не стеснявшихся в выражении своих самых искренних чувств. Со временем, однако, мне предстояло понять, что не все советские чиновники походили на консула. В конце банкета он произнес в мою честь чрезвычайно трогательную речь. Из вежливости гости, говорившие по-французски, продолжали объясняться на моем языке, чтобы я чувствовала себя комфортно. Но я была слишком счастлива, чтобы чего-либо опасаться.

Медовый месяц мы провели в Мон-де-Марсане. Трефилов назвал мой отчий край прекрасным, а семью приятной. Матушка и сестры пришли в восторг от того, что я смогла найти себе такого замечательного мужа. Даже Мари-Луиза вынуждена была изменить свое мнение. В тот момент и речи не было о моем отъезде в Россию, и все единодушно сочли нашу брачную авантюру радостным поворотом судьбы.

Все ошибались.

2. В советском полпредстве

Алексей был небогат, а я и подавно; мы поселились в комнатке, которую он снял прямо перед нашей свадьбой, в квартире на рю Вожирар, где я когда-то жила. Я солгала бы, если б сказала, что не была счастлива. Я любила своего мужа и была уверена в том, что и он любит меня так нежно, насколько это возможно, – в то время еще не проявился его эгоизм и исключительная преданность партии. По крайней мере, я тогда еще ничего этого не замечала, и несколько недель после нашей свадьбы мы испытывали восторг, присущий всем молодоженам. Я стремилась лучше узнать Алексея. Уступая моим просьбам, он понемногу рассказывал о том, как жил до нашего знакомства. Я считала его умным человеком (и сегодня так считаю). Слишком поздно я смогла понять, что он был одним из тех бесхарактерных людей, каких мне немало потом довелось встречать в СССР. Именно в этой бесхарактерности и кроется причина воцарившейся в России безжалостной диктатуры. Если хочешь жить, тебе нужно скрывать свою индивидуальность, как преступление, и независимость, как предательство. Нужно подчиняться приказам, выслушивать выговоры, отвечать улыбкой на унижения и молчать, молчать, молчать!

Возможно, Трефилову импонировало мое крестьянское происхождение, ведь он и сам был выходцем из деревни. Так же как и я, он получил лишь начальное образование, но, в отличие от меня, переживал из-за того, что пробел в образовании лишал его возможности претендовать на более серьезную карьеру. Насколько я понимаю, Алексей рассчитывал сгладить этот недостаток, вступив в партию еще во время революции 1917 года. Карьерным устремлениям Алексея поспособствовало его назначение на должность охранника наркома иностранных дел СССР Чичерина[4], который, впав в немилость, вынужден был сидеть взаперти в своей московской квартире. Алексей прекрасно справился с ролью неприметного тюремщика и в качестве награды за труды был назначен в штат советского полпредства[5] в Литве. Оттуда его и направили в Париж, после того как Франция признала советское правительство[6]. Я была еще достаточно наивна, чтобы радоваться этому. Только спустя годы я поняла, что Трефилов прежде всего был советским чиновником, а все остальные люди, даже собственная жена, не имели для него большого значения. В этом мне еще предстояло жестоким образом убедиться.

Но весной 1926 года все было замечательно, и я считала своего мужа самым соблазнительным из всех мужчин. Первый «звоночек» прозвенел по вине той, что нас познакомила, – мадам Кестер. Однажды вечером, возвратившись домой, Алексей обнаружил на своем столе записку – стихотворение, написанное по-русски. В какой-то момент мы подумали, что это один из приятных маленьких сюрпризов Ольгиной матери. Но, увидев, как Трефилов бледнеет, читая это сочинение, я заподозрила, что происходит неладное. Положив лист бумаги на прежнее место, он выглядел ошеломленным и все время повторял: «Она сошла с ума, с ума, с ума…» Затем, уставившись на меня, спросил: «Какая муха ее укусила?»

Я с трудом нашла слова для ответа. Алексей объяснил мне, что стихотворение мадам Кестер было злобным антисоветским сочинением. Мой муж до смерти боялся подобных историй, опасаясь скомпрометировать себя, поэтому он мог бы замять это дело, если бы поэтессе не пришла в голову безумная мысль послать свое сочинение в полпредство на рю Гренель. Сегодня я все еще спрашиваю себя: что побудило ее пойти на этот шаг? Как бы там ни было, события быстро приняли дурной оборот, и у прежних знакомых мадам Кестер начались серьезные неприятности. Так, моего бывшего поклонника инженера Фрадкина срочно вызвали в Москву; безликой мадам Крыленко также было предписано вернуться в СССР. Но она, должно быть, догадывалась о грозившей ей участи. Однажды они с мужем[7] вышли из полпредства, и никто из русских не смог их задержать. Я узнала впоследствии, что в отместку брат мадам Крыленко, в то время генеральный прокурор[8], был отстранен от должности. Трефилов был в ярости. Он взял с меня слово порвать всякие отношения с мадам Кестер, и в июне 1926 года мы переехали на рю Лекок. Я с грустью вспоминала о своих бывших друзьях и особенно об Ольге, c которой мне больше не суждено было увидеться. Я знаю, что сейчас она живет в Канаде и вышла там замуж.