Тайная стража России. Очерки истории отечественных органов госбезопасности. Книга 5

На протяжении всего существования Департамента полиции, охранных отделений и губернских жандармских управлений граждане, чаще всего анонимные, формулировали свои претензии к их работе в письменном виде. Одной из самых распространенных жалоб на полицию можно назвать недовольство обывателей незаконными задержаниями. Жалобы на аресты были настолько тривиальным явлением, что в 1903 г. в ситуацию был вынужден вмешаться директор Департамента полиции А.А. Лопухин. Гнев главы политической полиции вызвало обращение директора Первого департамента Министерства иностранных дел, в котором излагалась история конфликта сотрудника министерства и агента сыскной полиции. Несмотря на то, что коллежский секретарь Чиркин провел в участке всего 15 минут (причина: подозрительное поведение в месте обычной прогулки императрицы Александры Федоровны), А.А. Лопухин направил на имя начальника Петербургского охранного отделения Я.Г. Сазонова следующее требование: «Признавая деятельность упомянутого агента опрометчивыми, предлагаю вашему высокоблагородию произвести по настоящему делу строгое расследование и о результатах оного мне представить в возможно непродолжительное время»[32].

Неправомерные задержания происходили и в 1911 г. Так, некоего Ф. Э. Мейергольда задержали «за фразу, сказанную им своему знакомому, податному инспектору Тарусского уезда, статскому советнику Михаилу Ивановичу Попову с приглашением зайти на квартиру: «У меня теперь такая квартира, что я мог быть принять самого Николая II»[33]. Мейергольд требовал расследовать этот случай, желая привлечь к ответственности и знакомого, и жандармского штабс-ротмистра, доставившего его в участок.

Недовольство обывателей полицией могло приобретать радикальные формы. 24 ноября 1911 г. на пересечении Лубянской площади и Мясницкой улицы из трамвая вышел нетрезвый человек, который «учинил буйство: кричал, шумел, ругался, набросился на городового Ермакова, ударил его в грудь, свалил на мостовую и намеревался вытянуть из кобуры револьвер городового, но был остановлен прибежавшими на свисток Ермакова городовым и дворниками. В управлении участка доставленный также буйствовал, ругал полицию, называя опричниками, разделся до нага, не желая идти в часть, и оскорбил нецензурной бранью особу государя императора. Неизвестный – мещанин г. Рязани Матвей Михайлов Демидов, 23 лет, недавно отбывший наказание за оскорбление чинов полиции»[34]. В Мясницкой части Демидов был «вытрезвлен», а затем был посажен под арест в Яузском полицейском доме.

Ироничное отношение к сотрудникам городской полиции, охранных отделений и губернских жандармских управлений было характерно и для некоторых служащих правоохранительных структур. В Особый отдел Департамента полиции было направлено перлюстрированное письмо, написанное, по всей видимости, бывшим или действуюшим сотрудником полиции: «Вы читали, вероятно, катехизис по конспирации, отобранный у Эйдельмана. По-моему, это такая вещь, которую не грех переиздать и разослать провинциальным жандармам, да и для начинающих жандармов вещь эта далеко не будет бесполезной»[35].

Вид с Лубянки на Мясницкую улицу

Советы по работе сотрудникам Московского охранного отделения, жандармам и полицейским надзирателям приходили не только от бывших полицейских, но и от студентов. 17 февраля 1911 г. группа студентов, подписавшихся «Академистами», направила в московскую политическую полицию текст следующего содержания: «Лучшей мерой для прекращения студенческих беспорядков было бы уничтожение вскоре способа изготовления состава для обструкций. Неужели это так трудно? При входе обыскивать. Везде практикуется обыск от оружия, бомб и проч. Почему же и пузырьки (далее слово неразборчиво. – С.М.) не обыскивать и не отнимать? Живо все включились бы»[36]. Справедливости ради стоит отметить, что розыскные способности отдельных полицейских надзирателей были далеки от идеала. К примеру, полицейский надзиратель фабрично-заводской полиции 1-го участка Хамовнической части написал в Московское охранное отделение рапорт, в котором расписывался в своей неспособности найти уволенную с фабрики работницу: «Два письма «Комитета российской районной народной группы», адресованные на имя главного мастера фабрики «К.О. Жиро с сыновьями французского подданного Александра Мезония и его жены. В письме на имя жены господина Мезония комитет названной группы обращается к ней просьбой повлиять на своего мужа мастера Мезония в смысле изменения его характера и поведения в отношении работниц фабрики; после перечисления в письме способов и приемов, которыми Мезония угнетает русскую женщину, послание заканчивается угрозой принять «решительные меры» против ее мужа и предупреждением с ним нигде не ездить и не ходить. Произведенным негласным расследованием, существование «Комитета российской районной народной группы» в действительности на фабрике Жиро отмечено не было. Оба же анонима, по объяснению господина Мезония, есть продукт творчества одной из числа уволенных ткачих, установить личность которой не представилось возможным»[37].

Удивительно, что имитация создания революционной группы, шантаж и угрозы не заинтересовали ни полицейского надзирателя, ни, по всей видимости, сотрудников Московского охранного отделения. Возможно, одной из причин равнодушия полицейских к созданию квазиреволюционных групп можно назвать письма и телефонные депеши странного содержания, которые несколько раз в месяц получали чины отделения, а также приставы и надзиратели.

Иногда сообщения обывателей были составлены таким образом, что заподозрить в них хоть малую толику правды представлялось довольно затруднительным занятием. Обычно называлось время и место предполагаемого раскрытия преступления, имена и фамилии участников незаконных действий; сообщались подробности, напоминающие содержание беллетристики в жанре детектива. Так, 23 сентября 1911 г. московский мещанин А. В. Кокорев, проживающий в доме Копырина на Сухаревской площади, направил в Московское охранное отделение телефонную депешу: «У Дмитрия Куприянова, служащего в кондитерской «Прогресс» у Крестовской заставы, Старое-Алексеевское шоссе, дом № 19, хранится кошель с заграничным паспортом на имя некоего Шулемовича и шесть зашифрованных, написанных химическими чернилами на иностранном языке, писем; вскрыть эти письма можно при помощи элексира. Вышеозначенные письма Куприянов получил от некоего Телятникова. Отобрать все это можно у Куприянова только сегодня до 11 часов вечера, так как он должен выехать сегодня же из Москвы».[38] Похожее, не отличающееся достоверностью, сообщение было отправлено в полицию гражданином, назвавшимся «Непоколебимоубежденный Монархист». Несмотря на такое бравурное самоименование, в своем письме в органы сыска информатор демонстрирует сомнения и неуверенность: «Совершенно случайно узнал, что между 19–21 числами этого месяца назначено собрание портных. «Товарищ», приехавший из Петербурга, будет читать доклад о том, как трудно живется и как притесняют хозяйки мастериц и учениц. Затем будут обсуждаться меры для борьбы с притеснениями. Приглашаются исключительно женщины. Заседание назначено часов в 6–8 вечера и будет происходить на Малой Сухаревской площади в доме № 274, квартире № 16. Мне думается, что номер дома условный, существует ли такой номер? Но площадь Малая Сухаревская и квартира 16 – правдоподобно»[39].

Как и в предыдущие годы, в 1911 г. обыватели жаловались на околоточных надзирателей. Один из «доброжелателей» сообщал в Московское охранное отделение о том, что «трое надзирателей переодеваются и каждую неделю переносят из Бутырской тюрьмы от каторжных политиков письма и другое, что нужно, за Смоленский, в Псковский переулок, в дом Доброхотина, к девушке Авдеевой и другой сожительнице, и оттуда переносят в тюрьму политикам все, что нужно»[40]. По данному делу началось разбирательство, однако к следствию почему-то привлекли только одного околоточного надзирателя – Г. Никифорова. Пристав I участка Арбатской части Бычковский написал очень своеобразный апологетический отзыв в поддержку Никифорова: «Околоточный надзиратель Герман Никифоров, состоя во вверенном мне участке с 1908 года, выдается своей усердной и полезной деятельностью среди других и всегда является примером исполнительности, правда, иногда он немного пьет, но на службе никогда в нетрезвом виде я его не видел. Отличаясь строгостью по отношению к дворникам, мог легко подвергнуться с их стороны мести в виде анонимного доноса»[41].

Похожие противоречивые характеристики о подчиненном направил помощник Варшавского генерал-губернатора по полицейской части исполняющему обязанности вице-директора Департамента полиции Н. П. Харламову. Лаконичное письмо от 15 июля 1908 г. гласило: «Кандидат на классную должность второго полевого жандармского эскадрона Илиодор Александров Ипполитов пристрастен к спиртным напиткам»[42]. Прошло 8 месяцев и отзыв помощника Варшавского генерал-губернатора о том же сотруднике диаметрально поменялся: «Сведения, сообщенные мной в письме от 15 июля прошлого года о кандидате на классную должность 2-го жандармского полевого эскадрона Илиодора Александрова Ипполитова, были представлены мне временно командовавшим Варшавским жандармским дивизионом, которому мной было поручено собрать их негласно. По свидетельству лиц, вновь опрошенных о личности Ипполитова и хорошо его знающих, в том числе и офицера 2 полкового эскадрона, названный Ипполитов не настолько привержен к употреблению спиртных напитков, чтобы это обстоятельство можно было поставить ему в упрек; поведения он хорошего и к службе усерден»[43]. Оставляя за скобками напрашивающийся вопрос, «насколько все-таки Ипполитов привержен к алкогольным возлияниям», можно только догадываться, какому из отзывов вице-директор Департамента полиции дал ход.

Убийство председателя Совета министров и министра внутренних дел П.А. Столыпина эсером Д.Г. Богровым всколыхнуло волну общественного недовольства политической полицией. Анонимный гражданин написал в Министерство финансов оригинальный проект создания частной охранной структуры, которая занималась бы политическим сыском вместо охранных отделений: «Если верить прилагаемой газетной заметке, что охрана в Киеве стоила девятьсот тысяч рублей и, как известно, не достигла цели, так как министр все-таки убит, то я решаюсь вновь беспокоить ваше превосходительство дополнительными соображениями о том, какие выгоды может принести предлагаемая мной система охраны. Крупных политических дел в год бывает едва ли много, да и те вряд ли раскрываются нашей полицией, поэтому тратить сотни миллионов в год на содержание охранной полиции, которая к тому же ничего не делает, вряд ли целесообразно. Я убежден, что все сколько-нибудь важные политические планы, заговоры и т. п., можно скупить всегда за ничтожную в году сумму. Охранная полиция всегда обманывала и делала вид, что много знает, между тем, она никогда ничего не знала до тех пор, пока ей что-нибудь не принесут со стороны и не продадут за деньги, которых в ея распоряжении всегда много. А когда ей долго ничего не несли, она сама придумывала что-нибудь похожее на преступление или даже создавала таковое искусственно для показа, чтобы видели, что она сидит не без дела. Охранные отделения, если иногда и узнают секреты, то узнают их не святым духом и не талантами проникновения в чужие сердца, а просто за «сумму», но похваляются своими талантами в глазах правительства, чтобы брать чины. Разве можно сравнивать работу даже самого талантливого агента с точностью сведений, полученных от участника преступлений, продавшего всю систему подготовительных к преступлению действий? Конечно, открывать такое бюро самому правительству неприлично, но разрешить его частному лицу возможно. Какое правительству дело до того, что какой-то оригинал покупает коллекции преступных заговоров?»[44]

Интересно, что претензии к полиции могли предъявляться через несколько лет после произошедшего события. В 1906 г. произошло покушение на московского генерал-губернатора адмирала Ф. В. Дубасова. Эсер Б. Вноровский, стремясь отомстить за подавление декабрьского вооруженного восстания в Москве (1905 г.), бросил в 60-летнего адмирала бомбу. Как пишет доктор исторических наук В.Г. Смирнов, «в апреле и декабре 1906 г. на «душителя революции» были совершены покушения. При этом малоизвестно, что после второго Федор Васильевич просил Николая II «о милости для покушавшихся», но царь не разделил его точку зрения»[45].

8 июня 1913 г., через семь лет после теракта, один из жителей Москвы задавался вопросом в послании в Московское охранное отделение: «Имеет ли право Григорьев, под видом смиренного, занимать место члена городской управы, бывши товарищем В., бросившего бомбу в Дубасова? Он же подбирал записки во дворе графа Шереметева, выброшенные из оцепленного полицией университета, с вопросами, идут ли фабричные на выручку им. Кроме его прошлого, все его друзья из этого лагеря. Проверить это не трудно»[46]. В обращении анонима прочитывается не только возмущение бездействием полиции во время разбрасывания революционерами листовок в 1906 г., но и скрытый упрек в том, что в течение семи лет розыскная работа в полном объеме проведена не была.

В 1913 г. фиксируется конфликт околоточного надзирателя с представителями правой организации «Союз русского народа». Многие исследователи высказывают традиционную точку зрения о том, что правые организации тесно сотрудничали с полицией[47], однако сообщение И. Сидорова, направленное в Московское охранное отделение, заставляет думать, что их контакты не всегда и не везде были плодотворными: «29 января ко мне собрались члены Союза русского народа, но околоточный надзиратель не допустил нам собраться. Между тем, в его околотке имеется дом в Новоандреевском участке, на Старообрядческой улице; ежедневно по ночам собираются собрания неизвестных лиц, кроме того, в этот дом напускали подозрительных лиц, которых держат без прописки. Околоточного этого околотка, Марцевича, можно за плату в 5 и 10 рублей в месяц купить, и он допустит даже устройство подпольной типографии»[48].

Ф.В. Дубасов

Информация о коррупции околоточного вполне могла оказаться наветом. Отсутствие же реакции Московского охранного отделения на письмо Сидорова косвенно свидетельствует о непростых взаимоотношениях некоторых представителей Союза русского народа с сотрудниками политической полиции и городского полицейского управления.

Показательно, что еще в 1910 г., судя по архивным документам, заметных конфликтов между представителями правых партий и органов полиции не происходило. Наоборот, член Государственной Думы и основатель «Русского народного Союза имени Михаила Архангела» В. М. Пуришкевич отправил 10 июня 1910 г. в Департамент полиции характеристику на своего сотрудника, напечатав ее на бланке своей организации и вложив в конверт программу и устав Союза: «Выдано это от Главной палаты русского народного союза имени Михаила Архангела сыну крестьянина Гродненской губернии Владимиру Антоновичу Шульжинскому в том, что он, состоя на службе в канцелярии Главной палаты с 31 декабря 1909 года, вел себя благонравно, с усердием исполняя возложенные на него обязанности, выказал способности к канцелярскому делу и толковому выполнению поручений, что и свидетельствуется надлежащими подписями с приложением печати Союза[49].

В.М. Пуришкевич ходатайствовал о приеме на работу в Департамент полиции Шульжинского. Одиозного депутата не смущал недостаточный опыт работы его протеже; ручательство влиятельной правой организации, по мысли Владимира Митрофановича, видимо, должно было магически подействовать на директора Департамента полиции Н. П. Зуева. Вполне вероятно, что обращение к Зуеву было последним. Как пишет биограф Владимира Митрофановича, в конце 1910 г. фиксируется ухудшение его отношения к непосредственному начальнику Зуева, министру внутренних дел П.А. Столыпину: «…заметное ухудшение отношения Пуришкевича к Столыпину во многом было связано еще и с тем, что премьер сделал ставку не на правых, а на русских националистов – Всероссийский национальный союз и фракцию националистов в Государственной Думе, придерживающихся консервативно-либерального направления и всецело поддерживавших инициативы главы правительства»[50]. Безусловно, интереснейшая тема взаимоотношений лидеров правых и правительственных чиновников, полиции и представителей правых организаций на всех уровнях требует дополнительного исследования и нахождения новых архивных документов.

В.М. Пуришкевич

Помимо всего прочего, обыватели обвиняли полицию в бесконтрольной деятельности привокзальных киосков, продающих периодику. В 1913 г. анонимный гражданин написал в московскую охранку о том, что в Первопрестольной свободно продаются оппозиционные газеты «Наш путь», «Петербургская правда», «Северная правда», «Новая рабочая газета»: «Мне пришлось узнать в газетном киоске против Ярославского вокзала. Торгующая в нем женщина сказала, что газета «Наш путь», в обход запрещения продажи, набрала себе кадры переносчиков и посылает их по всем трактирам, чайным, преимущественно посещаемым рабочими всех специальностей для продажи им газеты[51].

Интересно, что мнение московского градоначальника генерал-майора А.А. Адрианова о том, что некоторые сотрудники полиции равнодушно и формально ведут оперативную деятельность, совпадало с оценками обывателей, приведенными выше. 24 декабря 1910 г. он писал на имя полицмейстеров, приставов, начальников охранных отделений и сыскной полиции: «В настоящее время, в силу последних событий, ожидается подготовка весьма серьезных террористических актов и ограблений. С целью предупреждения этих преступлений необходимо обратить особое внимание на более сознательное, не формальное и бумажное только, отношение к наблюдению за населением, чтобы путем более оживленных сношений с лицами, стоящих в непосредственной близости с обывателем, как дворники, домашняя прислуга, быть в курсе деталей жизни их и быстро ориентироваться, кто из обывателей возбуждает своей личностью и поведением подозрение. Предписываю самым энергичным и живым образом поставить в участках дело наблюдения за населением, причем личную ответственность за это дело первостепенной важности возлагаю на приставов и их помощников, которые должны лично руководить околоточными надзирателями»[52].

Острый недокомплект филёров ставил А.А. Адрианова перед необходимостью переквалификации городовых и даже простых ночных сторожей в службу наружного наблюдения: «Г.г. Полицмейстерам, начальнику резерва и приставам. Предполагая организовать из городовых особую команду, обученную при подведомственном мне охранном отделении приемам филёрской службы и по охране высокопоставленных лиц; предписываю выбрать от 1-го отделения 30 и от остальных по 20 городовых, списки коих представить мне до сего февраля. Городовые, предназначенные для этой команды, должны быть не старше 40 лет, крепкого здоровья, не особенно высокого роста (незаметные по типу), с хорошим зрением, смышлёные, трезвые и грамотные. Если в отделении имеются в составе ночных сторожей подходящие люди, то в виде особого исключения, могут быть назначены в команду и они, но не более 5 в первое и по 3 в остальные отделения. Эти сторожа должны быть неизменно представлены мне к переводу в городовые. Занятия при охранном отделении будут производиться по понедельникам и четвергам, от 12 до 3-х часов дня. В остальное время городовые должны нести свою обычную службу и могут быть привлечены приставами к содействию околоточным надзирателям и в управлении участка по делам регистрационного бюро»[53].

Претензии граждан к профессионализму представителей охранных структур Российской империи вызывались несколькими причинами. Во-первых, москвичей категорически не устраивали провалы политического сыска, связанные с непредотвращением террористических актов. По мнению американского историка А. Гейфман, число пострадавших (убитых и раненых) от терактов в России с 1901 по 1911 гг. составило около 17 тыс. человек[54]. Во-вторых, приставов и околоточных надзирателей зачастую подозревали в коррумпированности и пьянстве. Возможно, невысокий уровень образования многих из них заставлял так думать. С другой стороны, в Государственном архиве Российской Федерации можно найти многочисленные свидетельства недостойного поведения полицейских надзирателей и околоточных: пьянство, конфликты, отчеты-отписки, нежелание искать подозрительных лиц (универсальная формулировка «выяснить личность не представилось возможным»). В-третьих, кадровые проблемы московской полиции в какой-то мере предопределяли критические отзывы «потребителей их услуг». Если на защиту высокопоставленных лиц привлекались форсированно-обученные городовые и даже ночные сторожа, значит, ощущения безопасности не было на всех уровнях сословной лестницы. Тревогой были наполнены не только письма граждан в Московское охранное отделение, но и приказы московского градоначальника. К примеру, 17 февраля 1911 г. всем чинам полиции Москвы был разослан приказ: «По имеющимся сведениям 19 сего февраля революционные элементы столицы могут использовать торжества в память пятидесятилетия освобождения крестьян в своих преступных целях. Все чины полиции, кроме находящихся в нарядах, должны 18 и 19 февраля быть безотлучно в своих районах»[55]. Со временем таких потенциально опасных дат становилось все больше.

На переломе эпох

Л.В. Лукьянчикова

Организация и деятельность чрезвычайных комиссий при правительствах России в 1917 г.: историко-правовой аспект

Организация чрезвычайных комиссий при высших государственных учреждениях, как правило, происходит в исключительных случаях, связанных с острыми моментами исторического процесса. Создание в России в течение одного 1917 г. при Временном правительстве (март) и Совете Народных Комиссаров (декабрь) Чрезвычайной следственной и Всероссийской чрезвычайной комиссий является уникальным явлением, обусловленным спецификой расстановки политических сил и трансформации властеотношений от буржуазно-демократических к советским.

Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК) при Временном правительстве была создана 4 марта 1917 г. для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц[56]. А.Ф. Керенский, занявший во Временном правительстве пост министра юстиции и генерал-прокурора, считал создание Чрезвычайной следственной комиссии одним из важнейших проектов нового правительства. 3 марта 1917 г., т. е. на следующий день после создания Временного правительства, министр юстиции А.Ф. Керенский назвал «не терпящим ни малейшего отлагательства учреждение особой, с чрезвычайными полномочиями, следственной комиссии для расследования и предания суду бывших министров, сановников, должностных и частных лиц, преступления которых могут иметь государственное значение»[57].

Для Временного правительства основанием легитимации и укрепления его власти являлась строгая приверженность законности и правопорядку. На этом настаивали и активные представители общественности. Так, на страницах ведущих юридических изданий неоднократно подчеркивалось, что для «создания нового, достойного русского народа правопорядка … необходимо пережить трудное переходное время» и «всеми мерами устранять возможность внутренней смуты»[58].

Создание ЧСК, таким образом, было вызвано необходимостью стабилизации общественно-государственной системы, а также направления народного гнева против деятелей старого режима в правовое русло. В этой связи, исходящими от Временного правительства актами, «в целях поддержания нормального хода жизни в стране» предусматривалось «сохранение, в пределах возможности, всего существующего административного механизма»; соблюдение денежных и других обязательств, «ранее заключенных от имени государства»; уважение и охранение всех частных прав, основанных на действующих законах[59].

Призывы соблюдать правопорядок и формировать новую государственную форму исключительно правовыми средствами обусловливались несколькими взаимосвязанными причинами, в числе которых большинство исследователей указывает: сохранение хрупкого политического равновесия среди пришедших к власти сил; удержание радикальных элементов от попыток немедленного революционного «правотворчества» и государственного переустройства страны; критику оппонентов, ставивших под сомнение законность пребывания у власти Временного правительства; сложившееся после февральских событий двоевластие, разъедавшее государственные институты; господствовавший в обществе правовой нигилизм[60].

А.Ф. Керенский

Выдающийся российский правовед Б.А. Кистяковский комментировал правовую политику Временного правительства следующим образом. После переворота, подчеркивал он, отменены только те основные законы, которые касаются государственного устройства России, деятельности ее высших государственных учреждений, а также законы, ограничивавшие ряд прав и свобод. Все остальные законы, констатировал ученый, и, прежде всего, весь гражданский правопорядок, сохранил и после переворота свою полную силу. Программа Временного правительства, резюмировал мыслитель, с правовой точки зрения сводится к тому, чтобы заполнить пробел, образовавшийся в нашем правопорядке вследствие переворота[61].